«Каково ваше отношение к эзотерике?»
Только что сказал. Мистика, эзотерика — это всё, что мне кажется связанным с имморализмом.
«Благодарю за Горенштейна, — вас также. — Поясните смысл первой части романа «Место».
Понимаете, насколько я его понимаю, Гореншнтейн там очень точно вскрыл сущность русского подполья, идей, бродивших в этом тёмном, тесном, душном, но чрезвычайно креативном мирке. И вот вы цитируете споры, которые идут там между вернувшимися из лагерей и молодыми марксистами, молодыми преобразователями.
Проблема русской философии в том, что всё осталось недоговорено, всё оказалось репрессировано. Разогнаны философские общества, не существуют кружки. Кроме Южинского кружка и кружка Щедровицкого, в общем, почти ничего и не вспомнишь. Ну, как-то, понимаете… Нет, не вижу я при всём при этом никаких институций для существования свободной мысли в России. А подпольная мысль, что очень точно показал Горенштейн, она обречена на рабство, на взаимную ненависть, на скандалы и так далее.
Конечно, конфликт между репрессированными (и родственниками) и остальными, вы совершенно правильно об этом пишете, «упрощён сегодня, — цитирую вас, — до примитивного «потомки жертв и потомки вертухаев». Но в «Месте» постулирована более сложная, — вы пишете, — основа. До появления поколения, не заставшего войну, почти вся страна в той или иной степени подвергалась репрессиям, люди голодали, теряли на войне родственников, но утешали себя мыслью, что это произошло во имя жизни будущих поколений. И вот в 1956 году они узнают о тех, кто пострадал без всякой цели, без священного обоснования: «Сразу несколько человек сказало, что у них тоже погибли сыновья — не за подленькие анекдоты, а за Родину».
Вот понимаете, дело в том (и вы совершенно правильно об этом говорите), что тюрьма, неволя, страх тюрьмы — она страшно изменила русское сознание. И поэтому для одних гибель в лагере — это гибель за подленькие анекдоты, а для других — вот это только и есть они настоящие жертвы. Есть эгоцентризм лагерника, об этом очень хорошо Мария Васильевна Розанова сказала: «Лагерь никому не идёт на пользу. После лагеря Синявский стал значительно больше думать о себе, он стал эгоистом». Всё-таки это жестокие слова. Мария Васильевна, если вы меня слышите, я вам за эту честность особенно благодарен. Вот то, что в России сознание, культура, философия в огромной степени лагерные — увы, ничего не попишешь. Это следствие такой долгой неволи и подпольности. «В подполье можно встретить только крыс» – как называется книга генерала Григоренко.
Вот это очень важный вопрос: «Не является ли потеря усидчивости и концентрации главной проблемой современной школы? Думаю, что в ближайшее десятилетие главной задачей будет научить человека делать что-нибудь дольше 40 секунд».
Во-первых, что-то они всё равно будут делать дольше 40 секунд, они будут делать это 11 минут, как сказано у Паоло Коэльо. Ну, сейчас уже, кстати говоря, и 11 считается многовато. По последним сведениям (видимо, от британских учёных), оптимальная длительность всё же 7 минут, потому что иначе начинается монотонность. Ну не знаю, всяко бывало.
Если же говорить совсем серьёзно, то видите (я часто об этом говорил), то, что нам кажется болезнью, то, что мы представляем себе как патологию, как синдром дефицита внимания и гиперактивности — это может быть и не болезнью, а это может быть опять-таки чертой нового человека, ну, новым эволюционным скачком. Так мне кажется.
Я понимаю, что сейчас я навлеку на себя опять громы и молнии со стороны людей, которые профессионально занимаются СДВГ, и скажут, что я опять врежу их деятельности, я, публичный человек, мешаю им заниматься лечением опасной болезни. Забудьте на минуту, что я публичный человек, и допустите, что у меня может быть собственное мнение.
Мне раньше казалось действительно тоже, что современные дети рассредоточены, что их трудно удержать на одном конкретном занятии. Но теперь я начинаю понимать, что это следствие клипового мышления, быстро эволюционирующего сознания. Да, всё-таки если растёт быстродействие компьютера, то растёт и быстродействие человека. Я много раз замечал — мне теперь надо больше готовиться к урокам, потому что весь материал, который я раньше излагал за 45 минут, теперь я излагаю за 10. Не потому что я так научился, а потому что им не надо повторений, они быстрее понимают и запоминают, и быстрее реагируют. И я заметил, что сегодня человек лучше усваивает, например, быструю речь.
Вот мне как-то Карцев рассказывал, почему Жванецкий так долго оставался легальным, безнаказанным, а когда уже начали его понимать, то все уже к нему привыкли. Он всегда читал очень быстро, и когда его просили помедленнее, он говорил: «Ничего, догоняйте». Вот это правильная мысль: если мы будем, может быть, читать слишком медленно, нас будут понимать слишком хорошо.
У меня есть ощущение, что современный ребёнок лучше усваивает быструю речь. И вообще стремительное усвоение знаний — это черта современного ребёнка. И я буду только рад, если современный ребёнок будет всё делать за 40 секунд. В армии, например, надо за 45 секунд «отбиться». Современный человек, я думаю, делает это стремительнее гораздо.
Вот очень правильный вопрос: «Прослушал вашу лекцию о «Приглашении на казнь». Оказывается, существует много интерпретаций концовки. Меня же сразу поразила схожесть с финалом «Приключений Алисы в Стране чудес». Там тоже королева приказывает отрубить Алисе голову, но та осознаёт, что окружающие — это просто колода карт».
Блестящая мысль! Дело в том, что Набоков ведь — переводчик «Алисы». Он перевёл её и назвал «Аня в Стране чудес» или «Аня в чудесной стране»… Да, «Аня в Стране чудес». Так что, конечно, момент гибели, момент казни Цинцинната дезавуируется в момент, когда он понимает: «Вы же все — просто колода карт».
Другое дело, что, по-моему, в отличие от Алисы, Цинциннат всё-таки погибает, потому что пойти к людям, где стояли существа, подобные ему, мне кажется, ему всё-таки пришлось уже в состоянии посмертном. Это душа его пошла. И мир, который вокруг него рухнул, — это собственно его тело гибнет, это гибнет телесная часть мира. А душа, конечно… «Летела сухая мгла», — по-моему, совершенно симфонический финал. Душа его идёт к существам, подобным ему.
«Посоветуйте, что почитать из венгерской литературы».
Ну, я не настолько её знаю. Мне кажется, роман Лайоша Мештерхази «Загадка Прометея» — это один из лучших романов, написанных в Европе в 60–70-е годы. И есть там ещё один Мештерхази, тоже написавший замечательную книгу, сейчас скажу какую. А из поэзии? Ну, Миклош Радноти, конечно. Антал Гидаш — особенно в хороших переводах в переводах, например, Самойлова — мне кажется, это замечательно. Прозу венгерскую плохо я знаю. Но зато она не платит мне взаимностью, она обращает на меня внимание — вот «ЖД» вышла в Венгрии и имела там успех большой.
«Намедни показывали «Ленина в Октябре» и «Ленина в 1918 году». Прямо Мел Брукс какой-то, не дотягивает даже до Вуди Аллена. Пародийное кино. Почему Михаил Ромм считает себя великим кинематографистом?»
Ну слушайте, во-первых, в рамках своей идеологической задачи это хорошее кино. И, конечно, блестящая роль Щукина, который страшно обаятелен. Он играет не того Ленина, который был, а того Ленина, которого должны были любить дети. Что касается величия Ромма, то, конечно, «Девять дней одного года» — крупнейший фильм. Вот давеча мы с Рязанцевой его обсуждали и пришли к выводу, что Баталов-то там неинтересен, а интересен там Смоктуновский.
Понимаете, какая вещь? Считается, что настоящий Ромм — это позднее кино (это «Девять дней одного года» и «Обыкновенный фашизм»), а вот «Убийство на улице Данте» — это провал. Но я считаю, что «Убийство на улице Данте» — это великая картина. Ну, «Мечта», конечно, замечательное кино, это вообще не подлежит обсуждению. Но дело в том, что Ромм — он ведь, понимаете, силён не идеологическим посланием, он силён формой отточенной, он такой формотворец. И вот «Убийство на улице Данте» — при всей своей, так сказать, наглядной лобовитой агитационной функции — это фильм, очень хорошо сделанный. И изящество его изготовления и точность актёрских работ, великолепный Козаков — это работает. Это, помимо всех идеологических задач, несёт какое-то гуманистическое и культурное послание, это делает зрителя лучше. Ромм — это очень изящный и тонкий повествователь, замечательный знаток деталей и акцентов. И совершенно я не поддерживаю тех, то ищет в искусстве только правильных ответов.
«Вы несколько раз говорили, что Кафка наследует иудейской традиции. И прошу лекцию на тему «Кафка как ветхозаветный писатель».
Знаете, я не настолько знаю эту тему, но я попробую когда-нибудь, когда наглости наберусь. Мне надо с кем-то проконсультироваться, конечно. Потому что может быть, что моё представление о Ветхом Завете всё-таки не совпадает с каноническим. Для меня Кафка — это однозначно ветхозаветный писатель глубокой иудейской традиции, но надо об этом с кем-нибудь поговорить, кто лучше это знает.
«Борис Стругацкий в интервью с ужасом говорил о включении его с братом книг в школьную программу. А Невзоров говорит о замшелости школьной программы. Что бы вы возразили? Хотели бы вы видеть свои книги в хрестоматии?»
Нет, свои — точно совершенно нет. А что касается Стругацких… Понимаете, ещё раз скажу: всё зависит от учителя. Не нужна программа, нужен не императивный, а рекомендательный список литературы. Почему бы и не обсудить Стругацких? Просто не в рамках скучного разбора, не в рамках сочинения «Чем нам дорог Румата Эсторский», а в попытке всё-таки, понимаете, подойти к Стругацким как к летописцам советского проекта. Я бы вообще историю и литературу так уж не разводил, это в сущности один предмет — советская литература. И одна из особенностей русской литературы та, что она очень тесно привязана к истории, они идут об руку.
Поэтому для меня включение текста в школьную программу — это целиком воля учителя. И, конечно, целиком зависит впечатление школьника от того, как ему этот текст будет преподан. Можно «Мастера и Маргариту» преподать так, что навеки возникнет скука и отвращение, а можно… Вот я помню, как нам мать давала «Разгром» фадеевс