кий, книгу довольно нудную, но это вызвало такие дискуссии: имели право эти герои там вести себя определённым образом, имели ли они право отравить Фролова, имели они право забрать у корейца единственную свинью или нет? «Разгром» ведь непростая вещь на самом деле, и есть там о чем подумать. Хотя написана она, конечно, туфтово. В общем, всё в учительской власти.
«Почему русский шансон у одних вызывает отвращение, а кому-то нравится?»
Ну, знаете, потому что все вещи в мире, к сожалению, зависят от нашего к ним отношения и от нашего темперамента. Почему он вызывает отвращение — понятно: потому что он выдержан в очень пошлой форме, и утверждает блатные ценности. А почему нравится — тоже понятно: некоторые оценивают его вне морали, чисто как феномен культуры. Ну, Блок обожал цыганские романсы. Он понимал, какая это глупость и пошлость, но вместе с тем он понимал, что эти романсы исчезнут, погибнут. И не случайно он (Шкловский вспоминал перед смертью) записал всё, что помнил, потому что это была попытка собрать хотя бы «бумажные обёртки от мыла», которые остались от прежней эпохи.
Знаете, через многие годы с величайшим умилением смотришь на китч, на пошлость, на советские статуэтки всех этих балерин, медведиков с балалайками, всех этих ужасных матрёшек, тех или иных, — и они обретают ностальгическую ценность. С русским шансоном, в общем, такая же история.
«Не замахнуться ли нам на Джойса, не ударить ли объективностью по «Улиссу»? Величайшее ли это произведение или нормальное для современного мира мошенничество в сфере искусства, коммерческий сговор? Из школы я вынес, что произведение искусства должно выполнять общественно важные функции, — неправда. — К чистому искусству, к музыке претензий минимум, к литературе — максимум. На каких страницах можно найти высокое и чистое? Почему для понимания «Улисса» нужно влезть в шкуру угнетаемого английским империализмом, упившегося ершом из «Гиннесса» и виски ирландца?»
Послушайте, ну вы попробуйте просто читать «Улисса». Правильно сказал когда-то Хоружий, один из его самых упорных комментаторов и сопереводчик (вчерне Хинкис перевёл, а доводил до ума Хоружий): «Ну попробуйте вы читать «Улисса» для удовольствия! Не лазьте в комментарии, просто прочитайте». Когда перечитываю «Катехизис», вот эту предпоследнюю главу, у меня слёзы всегда на глазах. И потом, знаете, всё-таки последний монолог Молли в главе «Пенелопа» — ну это шедевр. А «Сирены»? А эта глава, где пародируются все стили английской литературы? Да это смешная книга! Она весёлая! Ну попробуйте её читать весело. Сколько там алкоголя, действительно. Зачем вам эти все аналогии с внутренними органами, с улицами Дублина, с главами «Одиссеи»? Просто читайте книгу с любовью, как правильно говорил Лихачёв, «с любовью к стихии английского языка». Её можно читать по-английски, можно — по-русски; можно читать в переводе Стенича, можно — Хинкиса, Хоружего. Большое удовольствие!
«Расскажите про ваш вечер в Северной Калифорнии с Юлием Кимом».
Ну что рассказывать? Я буду читать, Ким — петь. А на следующий день уже мы поменяемся местами. Но это не значит, что я буду петь. Это просто значит, что первое отделение будет кимовское, а второе — моё. Мы уже отработали этот формат, это называется «Два славных кабальеро». Петь мы будем в основном и читать новые вещи, написанные в последний год.
«Если мне не изменяет память, вы хорошо относитесь к графоманам, — не хорошо, а терпимо. — Посоветуйте, куда податься графоману, у которого на руках произведение».
Ну куда податься? Заведите сайт, распространите ссылки в Фейсбуке — и все вас прочтут. К сожалению или к счастью, сейчас у каждого есть слово. Раньше было такое выражение «Попе слова не давали». Теперь гораздо актуальнее знаменитая фраза «На бесптичье и попа соловей». Сегодня, так сказать, каждая попа имеет слово. Я не вас, конечно, имею в виду. Вы можете в любой момент разместить любую точку зрения, и это будет прекрасно.
«Мне тридцать, я технарь. Школьные уроки литературы не вызывали у меня интереса. С годами появилась любовь к чтению, получаю эмоциональное удовольствие. Но зачастую смысл книги остаётся для меня не понятным».
Так и слава богу! Слушайте, книга должна оставаться непонятной. Кто-то сказал мне (Эдельштейн тоже — правда, младший уже — цитировал эту фразу), что «литература остаётся непостижимой, и в этом наше отчаяние», — говорил кто-то из структуралистов. Никакого отчаяния. Счастье!
Вот тоже, когда мы сегодня с ребёнком говорили, что русская проза похожа на автомат Калашникова, он сказал: «В чём главное различие? Когда разберёшь автомат Калашникова, остаётся пустота. Но когда разберёшь литературный текст, остаётся тайна всё равно». Ну, это напоминает мне классическую формулу Мандельштама: «Когда съешь бублик, остаётся дырка. Поэтому дырка важнее». Вот в русской литературе всегда есть эта волшебная пустота, дырка от бублика. Если вы не понимаете текст до конца — значит, это просто хороший текст. Вот и всё.
«Как вам удаётся спать так мало часов в сутки?»
Да я сплю довольно много. Проблема в том, что я считаю шесть часов сна абсолютно достаточным количеством. Может быть, это неправильно. У некоторых — четыре.
«Скопческие эпизоды в трудах Толстого — это тоже бунт против биологического насилия?»
Скопческие эпизоды в трудах Толстого (имеется в виду А.Н. Толстой, разумеется, и эпизоды из исторических его сочинений) — это содрано из Мережковского, как почти всё в его исторических сочинениях. Главные скопческие эпизоды — вот этот страшный хорьковый запах скопческого пота (у него очень всё логично это написано) — это всё из трилогии «Царство зверя». Нет, это не бунт против биологического насилия. Как раз Мережковский очень подробно там доказывает, что нельзя стать новым, лишив себя чего-то; стать новым можно, приобретя. Это не бунт против биологического насилия, а это бунт против одного из рисков, одной из возможностей.
«Где проходит грань между стремлением к освобождению и расчеловечиванием?»
Вот это вопрос очень хороший. Мне кажется, что… Видите ли, сформулируем это так: если вы понимаете сверхчеловечность как отказ от человечности — это путь в тупик, самоистребление; если вы понимаете сверхчеловечность как предельную выраженность человечности — это путь к сверхчеловеку. Наиболее наглядно эта дихотомия явлена у Толстого в «Войне и мире»: Долохов — это недочеловек; Пьер — это сверхчеловек; Кутузов — это сверхчеловек, это человечность в высочайшей степени; Наполеон — это недочеловечность, да.
«Приезжайте в Кыргызстан, хочется услышать лекцию об Айтматове».
Я приехал бы с удовольствием. И даже, в общем, я готов это сделать. Другой вопрос — хотят ли этого в Кыргызстане и наберём ли мы аудиторию. Но вы, Юля, можете приехать в Москву всегда, послушать. У меня об Айтматове есть лекции, я их читал. Прежде всего, конечно, о «Плахе» и о «Буранном полустанке», потому что ранний Айтматов, может быть, качественно лучше, но он не так дискуссионен и глубок.
«Я не могу причислить себя к люденам, не такого я хорошего о себе мнения, но не могу не замечать отличия от окружающих и понимаю описанные вами чувства тоски, одиночества, как будто представителей этого вида нет, не было и не будет. Вы сказали, что людены, вероятно, с помощью большой крови снесут текущую версию человека. Это пугает — пугает уверенность в неизбежности стычки. Что же нам остаётся, зная такие настроения, как не защищать себя? Борьба неизбежна из-за особенностей человека текущего».
Знаете, у Стругацких как раз предсказано, что людены (и это шанс их на спасение) просто смогут исчезнуть из поля зрения остальных. Уже в нескольких текстах (в упомянутом романе Пинчона, в последнем, в нескольких современных российских утопиях) я встречаю упоминание об альтернативном Интернете, о подсети, куда можно будет скрыться. Она, говорят, уже существует, туда можно пробиться с помощью анонимайзера. Ну, у Пинчона там даже такое царство мёртвых, мёртвые могут там появляться, хотя живых тоже пускают. У меня есть ощущение, что спасение людена (об этом, кстати, написано и в «Остромове») — это научиться исчезать из поля зрения остальных и быстро находить, условно говоря, существ, подобных ему.
«К тому моменту, когда вы впервые… — да, Никита Трофимович пишет подробное письмо. — То, что мы получаем ответы на важные вопросы далеко не сразу — неужели это тоже часть промысла, замысла, почерк создателя?»
Нет, я не уверен, что это часть замысла, но человек получает ответы на вопросы тогда, когда может их понять. Кстати, Никита, вы спрашиваете, как мы с вами будем общаться в эфире. Видимо, учитывая строгость формата, мы по телефону с вами поговорим. Какая разница?
«Если говорить о Бендере, Штирлице и в целом дискурсе плутовства, что движет моральным компасом плута?»
Блестящий вопрос! Моральным компасом плута движет гуманизм. Плут… Ну, скажем, Липовецкий считает, что трикстер — это агент модерна. Я вот детям пытался это объяснить, что это агент модернизма, что благодаря ему движется история. Но всё-таки одна из главных черт модернизма — это гуманность (не гуманизм, а гуманность), это милосердие. Трикстер приносит в мир милосердие.
И это не только Штирлиц, который действительно самый милосердный, добрый, жертвенный персонаж, но это и Бендер. Это и в огромной степени Беня Крик, который в грубый мир отца приносит шик, лоск, даже некоторую такую дружелюбность демонстративную. Это человек, который, когда он грабит, грабит как бы под наркозом, грабит весело и вежливо. Конечно, моральный компас трикстера указывает на добро. И чудо — это способ преображения мира. Нельзя… Мы как раз с детьми это обсуждали, что нельзя воспитать человека ни злом («Нельзя воспитывать щенков // Посредством драки и пинков», Михалков), нельзя воспитывать человека сплошным добром, только баловать его, нельзя воспитывать его жёсткой аскезой, моральными императивами, занудными проповедями. Его можно воспитывать только чудом. Только столкновение с непонятным расширяет человека, его границы, и делает его этичнее. Вот чудо — это важная этическая категория. А трикстер и есть как раз носитель чуда.