«Я безвольный и страшно самолюбивый подросток. Я хочу быть великим, но у меня ничего не выходит. Я думаю, что дело в моей неначитанности, но лень учиться. Даже читать могу только стихи Серебряного века. Раньше Брюсова и позже обэриутов я не понимаю. А читать прозу — это, перефразируя Толстого, «как танцевать на балу и соху за собой тащить», — очень, очень изящно сказано! — Даже «Анну Каренину» с этим вечно пашущим Лёвиным читать ужасно скучно. Гораздо интереснее слушать у вас, даже если вы говорите о книге, которую я не читал, и при этом раскладывать пасьянсы. Так как я ничему не учусь, а стихи у меня бездарные и не улучшаются, а в любви сплошные несчастья, да ещё вы сказали в прошлый раз, что родителей ненавидят только шизофреники, я стал даже ипохондрически приписывать шизофрению себе. Помогите советом, а то я хочу самоустраниться».
Дима, ну что за глупости? Во-первых, человек, который собирается покончить с собой, не пишет об этом писем на передачу. И вы не собираетесь кончать с собой. Вы самовлюблённый подросток, как вы сами сказали. Самовлюблённые люди с собой не кончают, они слишком себя берегут. Зачем вам кончать с собой? Вы хорошо пишете, вот судя по вашим письмам… Я не знаю, подросток ли вы. Мне кажется, вам всё-таки за двадцать. Но судя по тому, как вы пишете, вы очень правильно всё… Я тоже очень люблю слушать и раскладывать пасьянсы. Раскладывать пасьянсы — это глубоко осмысленное занятие, это гораздо лучше, чем строить никому не нужные вещи.
Вы понимаете, я вам подробнее отвечу в следующей части эфира (уже мне пора затыкаться), но пока могу сказать одно: пока вам не делается — вы и не делайте; пока вам не пишется — вы и не пишите. И вообще надо более созерцательно относиться к миру. Я об этом недавно написал как раз вторую «Августовскую балладу», скоро я её напечатаю.
Вернёмся через три минуты.
РЕКЛАМА
Д. Быков― Продолжаем разговор.
Так вот, Дима (это я отвечаю Диме, который спросил, не пора ли ему самоустраниться), это всё глупости. Значит, в чем штука? Вы все ждёте, что вы начнёте что-то свершать. А вы погодите. Вот когда я прихожу иногда в Дом книги и вижу эти огромные полки, заставленные чужими сочинениями — никому, в общем, не нужными, почти не покупаемыми — у меня всё время мысль: неужели я хочу что-то добавить в эту «братскую могилу»? Потом, конечно, гордыня побеждает, и я понимаю, что мне надо что-то писать, иначе я с ума сойду. Но, понимаете, попробуйте относиться к писательству не как к способу получить славу, а как к аутотерапии. Попытайтесь писать, решая свои проблемы, писать о себе. И самое главное — не ждите, что вы будете скоро признаны. Не надо вам торопиться, вы просто поймите прелесть созерцания.
Я вот уже сейчас хорошо понимаю прелесть ничегонеделания — ну это потому, что я уже сделал довольно много и, наверное, бессмысленно. Мне кажется иногда (я вот и в стихах это новых пишу как раз), что я всю жизнь делал всё, что мог, а надо было гораздо меньше. И вот мне кажется, что вам тоже не надо торопиться. Надо писать тогда, когда вы почувствуете абсолютную необходимость этого процесса. Ну а что касается, что «лень учиться» — а вам оно надо?
«Люблю Капоте и Сэлинджера и по ощущениям нахожу в них общее, при этом они очень разные. Что у них общего и в чём принципиальная разница?»
Общего то, что оба они одинокие подростки в мире, со всеми особенностями подростков. А разное то, что Капоте — это всё-таки лирический страдалец, а Сэлинджер — довольно желчный насмешник. Я полагаю, что «Над пропастью во ржи» — это прежде всего издевательская книга, насмешливая, хотя очень глубокая и горькая.
Кроме того, Капоте — он такой более дитя. Знаете, как их сравнить? Как Холдена и Фиби. Вот Сэлинджер — это Холден, а Капоте — это Фиби. Его любимая героиня — это мисс Боббит из «Дети в день рождения». Я думаю, что лучший рассказ, написанный в Америке, — это «Дети в день рождения». Хотя и «Мириам» — тоже очень ничего.
«Вам понравился или показался неинтересным роман Иванова «Ненастье»? — понравился. — Роман, как мне показалось, хорошо иллюстрирует эволюцию нашего общества за последние 30 лет».
Я уже говорил, что Иванов — это современный Алексей Толстой, замечательно сочетающий философию и беллетристику. Мне кажется, что он написал своё «Хмурое утро». «Ненастье» — это такое «Хмурое утро», последняя часть трилогии о пути России в революции 90-х годов. Но это хороший роман. Мне только кажется, что там немножко провисает интрига, но всё равно я Алексея Иванова очень люблю.
«Мы обспорились с Лёшей Евсеевым. Раскройте тайну, кто такие Зоненсон и Танненбам». [Д. Быков, «На мотив Некрасова» — «Новая газета», 29.08.2016].
Это, во-первых, не Зоненсон, а Зуккенсон. А во-вторых, это две фамилии с провинциальных кладбищ, вот и только. Два человека, которые символизируют, по мысли автора, в одном аспекте чудаковатую прелесть и бесценность мира, а в другом — их безумную скуку и тщету. Это просто фамилии, которые я нашёл в некрополях разных, в списках умерших, в случайных каких-то перечнях героев давно минувших дней. Абсолютно случайные фамилии, просто обе смешные. Одна похожа на «сукин сын», вторая — на Tannenbaum, на новогоднюю ёлочку. А оба — присяжные поверенные. Просто такая прелесть и абсурд бытия, и его тщетность.
Теперь поговорим о Писареве.
Вот у меня случаются периодически с матерью довольно жестокие споры насчёт того, можно ли Писарева назвать критиком. Она считает его публицистом, иногда пишущим о литературе, а критик — вот Белинский. Ну, это понятно, она всё-таки выпускница МПГУ, где культ Белинского существовал в силу того, что главным специалистом по нему был Головенченко — декан, человек очень талантливый и выпустивший много собраний Белинского.
Я считаю, что Белинский был критик остроумный, в особенности это касается последних работ — «Ответа «Москвитянину», разбора гоголевского предисловия к «Мёртвым душам» и так далее, и уж, конечно, «Письма́ [к Гоголю]». Я Белинского могу цитировать огромными кусками: «А выражение: «Ах ты, невымытое рыло!» Да у какого Ноздрёва, у какого Собакевича подслушали вы его?»; «Проповедник кнута, апостол невежества, панегирист татарских нравов — что вы делаете?! Взгляните себе под ноги, — ведь вы стоите над бездною…»; «Или вы больны — и вам надо спешить лечиться, или… не смею досказать моей мысли!..». У меня была когда-то идея прочесть со сцены «Письмо к Гоголю». Вот это было бы то, что надо. И ответ.
Так вот, что касается Писарева. Мне кажется, что Писарев талантливее Белинского, потому что острее, свежее, и потому что (вот здесь я с матерью согласен) он не патентованный литературный критик, то есть он в собственном смысле не филолог. Он смотрит на литературу с точки зрения так называемого реалиста, то есть с точки зрения прагматических жестоких критериев. Это хорошо для разбора приёмов, хорошо для анализа сюжетов.
В общем, я думаю, что Писарев — это такой первый русский структуралист. Как Гаршин был первым русским модернистом, так его современник Писарев, тоже так рано умерший, и может быть, тоже покончивший с собой (мы не знаем причину его гибели, мы не знаем, почему он утонул на Рижском взморье), но Писарев — это тем не менее во многом фигура, опередившая своё время. И конечно, когда он типологизирует сюжеты, когда он разбирает «Онегина», когда он очень точно пишет о традиции «старого барства» у Толстого, он критик не социологический — он скорее структуралист, понимающий, как устроены основные, инвариантные и повторяющиеся схемы.
Я не думаю, что нам стоит сейчас подробно говорить о писаревской биографии. Существует замечательная книга — первый роман Лурье Самуила Ароновича — книга «Литератор Писарев». Я во многом тоже не согласен там с концепцией Писарева, каким он там дан, но тем не менее Дмитрий Иванович там узнаваем.
Писарев (1840–1868), проживший всего 28 неполных лет, четыре из них проведший в заключении в Петропавловской крепости за свою прокламацию «О брошюре Шедо-Ферроти» (ту самую, в которой сказана знаменитая фраза: «Нам остаётся дать Романовым последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы»), — он интересная фигура в том смысле, что это классический русский мальчик шестидесятых годов. Да собственно на шестидесятые годы и пришлась вся его активная жизнь и все его творчество.
Он, с одной стороны, трепетный романтик-идеалист, с другой — он страшно разочарованный байронит, он человек, который уже к 22 годам покончил для себя и с религией, и с романтизмом. Это человек, возросший на «Отцах и детях», «Отцы и дети» перевернули его мировоззрение. Базаров стал его любимым героем — настолько, что последний его литературно-критический текст, дошедший до нас, его письмо к Тургеневу, как раз содержит знаменитую фразу: «При всём том «Дым» меня решительно не удовлетворяет. Иван Сергеевич, куда вы девали Базарова? Неужели вы действительно полагаете, что последний Базаров умер в Курской губернии от пореза пальца? Вы обозреваете мир с кочки, такой кочкой кажется Литвинов, но ведь рядом с вами гора».
Это мнение Писарева о том, что Базаров никуда не делся, — это мнение, конечно, глубоко ошибочное, потому что Базаров умер. И умер он не от пореза пальца, а от своей тотальной неспособности, от неумения жить с людьми; это тип социально аутичный. И Писарев пишет это за две недели до того, как утонет сам. Лурье полагал, что он утонул от кататонического приступа, который случился с ним в воде. Но я как-то никогда не слышал о том, чтобы в воде шизофреников настигали кататонические приступы — шизофреник, в общем, всё-таки своей кататонии хозяин, в какой-то мере хотя бы.
Я думаю, что это больше похоже на самоубийство. Не случайно пишет Писарев о том, что всё его существо до сих пор поражено переходом к воле, и он не вполне ещё пришёл в себя. Я думаю, что причиной гибели Писарева было глобальное разочарование. Всё-таки ситуация шестидесятых годов, всё-таки уже перелом эпохи, который абсолютно отчётлив был к 1863–1864-м и в 1868-м так мрачно завершился для него — я думаю, что это величайшее разочарование не только оттепели Александровской, не только возможности революции сверху, а это разочарование и в русской литературе, в общем, которая пошла по довольно конформному пути.