«В прошлые века писатели много внимания уделяли поеданию и описанию всевозможных лакомых блюд. В «Тиле Уленшпигеле» заманчиво подана кровяная колбаса».
Ну конечно, я помню это. Я собственно из-за этого и начал любить кровяную колбасу. Я прочёл про неё в шесть лет, а попробовал впервые в тринадцать-четырнадцать в Киеве. Конечно, она меня поначалу разочаровала, а потом я на неё, так сказать, плотно подсел. Я считаю, что кровяная колбаса — дивное блюдо, нужна только к ней привычка. И «Уленшпигель» вообще открыл мне массу прекрасных вещей. Даже то, как Ламме пьёт пиво… Я ведь пиво не любил никогда, мне казалось оно невкусным. Но раз Ламме пьёт, то надо.
«У Квентина Дорварда был роскошный обильный завтрак».
Да. И не только у Квентина. Лучше всех, конечно, Дюма с этим справлялся, потому что там манипуляции, которые описывает Шико по приготовлению жареного кого-то, жареной птицы какой-то в «Сорока пяти» — ну, это просто…
«Можно ли привить вкус к книге с помощью описания вкусностей?»
Нет, не думаю, потому что описание вкусностей — это, так сказать, утеха голодных. Помните, как два генерала у Салтыкова-Щедрина читали описание банкета в «Ведомостях» на необитаемом острове? «Соки производят ещё какие-то соки». Мне кажется, что кулинария — это, конечно, высокий показатель писательского таланта. И Михаил Успенский справедливо говорил, что хороший обед описать гораздо труднее, чем хороший секс. Ну, я не уверен, но это сопоставимые по сложности задачи. Иное дело, что один из учеников моих на вопрос «Какая книга будет бестселлером будущего?», совершенно справедливо ответил: «Кулинарная». Это верно, потому что кулинарная книга — это сочетание эстетики и прагматики. Можно вкусно, как Рагно в стихах в «Сирано [де Бержераке]» описывал, написать приготовление, описать рецепт, но при этом нужно, конечно, соблюдать его полезность.
Услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
Д. Быков― Мы продолжаем разговор.
Тут очень много вопросов про книгу Пелевина. Я действительно могу её даже вам показать, я её счастливый обладатель. Я прочёл пока две трети. Она небольшая — в ней 406 страниц. Не могу пока говорить с уверенностью… Могу сказать, что опубликованные шесть или семь фрагментов, на мой вкус, самые неинтересные. Действительно там четыре повести, объединённые, условно говоря, общими декорациями. И действительно битва чекистов с масонами там имеет место. Там наиболее интересной пока мне кажется вторая, хотя она отдаёт обычной пелевинской демагогией в разговорах ученика и учителя.
Мне показалось, что эта книга действительно напоминает микст из всего, написанного Пелевиным за последние шесть лет (ну, кроме совсем малоудачного, по-моему, «Смотрителя»). Больше всего интонационно, как мне кажется, она напоминает «Цукербринов». В ней есть нота столь мной любимой пелевинской тоски, пелевинской печали. В первой повести эта нота особенно слышна — там, где идут галлюцинации с жуком. И вообще идея с жуком интересная. Есть попытка выстроить лейтмотивы, некую систему образов вокруг золота. Поскольку там всё-таки это написано значительно лучше «Смотрителя» и отсылает местами к «Generation», местами к «t», можно более или менее серьёзно это анализировать.
Но, в принципе, одно из основных чувств, мною владеющих, — это всё-таки скука, как это ни горько. Потом, когда дочитаю, может быть (как всегда кажется у Пелевина), приобрету какое-то принципиально новое понимание всего сказанного. Но есть вещи, которые, по-моему… ну просто уже невозможно, ну стыдно. Например… Сейчас, тут есть несколько цитат:
«Я увидел его на одном из тех загородных экономических семинаров, где сидящие на чемоданах специалисты Высшей Школы Экономики объясняют конным чекистам, что настоящая суверенность лишь тогда чего-то стоит, когда опирается на казначейские обязательства США, а гарантией подлинной многополярности в нашем непростом мире может быть только долларовая база. Светское мероприятие, почти что матч в поло».
Ну, по-моему, такие самоповторы — они непристойные, и главным образом потому, что это всё давно не имеет никакого отношения к реальности. Нет ни этих семинаров, ни Высшей школы экономики в прежнем её понимании, а есть что-то гораздо более страшное, что-то корневое, подземное, если угодно, хтоническое (есть люди, которые любят слова «всякая хтонь), есть какое-то ощущение действительно поезда, который упёрся в глину — рельсов там больше нет.
И вот в этом смысле роман Пелевина, точнее этот сборник повестей (он давно уже пишет романы в такой форме) показался мне очень похожим на только что опубликованную подборку стихов Владислава Суркова (или Натана Дубовицкого) в журнале «Русский пионер». Там в последнем номере большая подборка таких крошечных, как твиты, стихов Суркова. И все ощущения, которыми они пронизаны — ощущение своего участия против воли в каком-то общем мучительном растлении и грехе, ощущение своей чужеродности среди окружающих тебя мрачных хищников, чувство, что всё измельчало, обмелело и стало неинтересным, — мне кажется, что это всё эмоции тысяча девятьсот… две тысячи девятого (кстати, отчасти и тысяча девятьсот девятого) года:
Рать подымается
Неисчислимая!
Сила в ней скажется
Несокрушимая!
С 2014 года Россия — другая страна. И не потому, что она взяла Крым или вошла в Донбасс, а потому, что масштабы зла в ней превысили некоторый количественный уровень и перешли в качественный. Нынешнее зло, которое владеет Россией, не сводится ни к Путину, ни к олигархам, ни к нефти, ни к золоту. Оно глобально. Оно не имеет отношения к вечной битве варяг с хазарами или чекистов с масонами. Это всё псевдонимы, переименования. А на самом деле сейчас на Россию встала страшная подземная сила, какой-то действительно подземный гной — всеобщее безумное озлобление, нежелание и неумение услышать, постоянное требование всех уничтожать. И это владеет очень многими умами. То, что происходит героизация люмпенов — это тоже безусловно. То, что возникает некий культ грубости и обскурантизма — это тоже есть.
Но к этой реальности Пелевин в романе не прикасается никак. Ну нельзя же считать вот этого гэбиста Капустина представителем зла. Зло, разбуженное гэбистами, первыми съест гэбистов (уже и ест), поэтому проблемы, на мой взгляд, несказанно страшнее и серьёзнее. Тут пора задуматься не о варягах и хазарах, которые по очереди седлают русских, а о самих русских, которые оказались гораздо интереснее, глубже и страшнее, чем им казалось. Действительно какое-то упоение падением — вот это время наше. Об этом пока ещё никто не написал. Видимо, боятся обвинений или в русофобии, или наоборот — в русофилии. В общем, мне кажется, что это всё — хождение по собственным следам. Потом, может быть, до конца дочитаю и пойму другое.
«У Катаева только Командор пишется с большой буквы. Он действительно так высоко оценивал Маяковского, или у него здесь позднее влияние сталинского «величайшего поэта»? Из романа я понял, что самые близкие отношения его связывали с Олешей — «ключиком».
Нет, конечно, не близкие. Знаете, вообще, наверное, вы правы. В своё время статью о Катаеве Владимир и Ольга Новиковы назвали «Зависть». И его отношения с Олешей имели действительно характер такой ярко выраженной конкурентности — ну, как у Слуцкого с Самойловым. Они были однокашники, они оба были из Одессы, они были ровесники. Оба они писали такую нормальную южную прозу — метафорическую, пышную, цветистую: у Катаева посуше, у Олеши поярче. Олеша сумел написать по одному гениальному сочинению в каждом жанре, Катаев — несколько талантливых во многих (и, конечно, написал гораздо больше количественно). Всё избранное Олеши — один том, а у Катаева десять томов вмещают далеко не всё.
Но их отношения были не то чтобы близкими. Просто вообще самые близкие отношения связывают не с тем, кого вы любите, а с тем, кого вы ненавидите и кто вас ненавидит. Ну, это не была ненависть, конечно; это была именно такая постоянная оглядка и соперничество. Я думаю, что вот эти отношения достаточно близкие.
И потом, я на себе много раз проверял: вот есть люди, которые не могут меня не упоминать, и я не знаю, любовь это или ненависть. Они очень много обо мне думают, я играю в их жизни какую-то колоссальную роль. Хотя с одними мы 20 лет не виделись, с другими никак не пересекаемся ни идейно, ни творчески, но я как-то продолжаю оставаться всё время в поле их зрения, на их горизонте, «наши крылья всегда над Африкой». Проявление ли это любви или ненависти? Я думаю, это очень сильные чувства, действительно сильные. Когда умер Виктор Топоров, и меня спросили, как я мог бы его проводить, какими словами, я сказал: «Умер последний критик, который был ко мне по-настоящему неравнодушен». Это действительно так, он просто кушать не мог.
Так же, соответственно, у Катаева с Олешей. Я не скажу, что они друг друга не любили, но они друг друга мучительно раздражали. И Катаев подозревал всегда (и это есть в «Алмазном венце»), что Олеша считает его неталантливым. Может быть, это было не так. Но Олеша считал его успешным, а сам упивался своим падением. При этом за Катаевым не так уж много непорядочных поступков, должен я сказать. И многим он просто помогал, многих спасал, как Мандельштама. Поэтому здесь чисто отношения, конечно, в сфере искусства развиваются. Ну, художники не должны быть друзьями.
«Вы неоднократно говорили, что Германия погибла после событий Второй мировой войны, и нынешняя ФРГ — это другая Германия, и вовсе Германия. Неужто вы считаете, что Россия (по аналогии с Германией) не погибла в череде катастроф с 1917-го по 1945 год?»
Вот сейчас (я намерен, конечно, об этой книге писать подробно) вышла книга Хафнера (Хафнер — это псевдоним его) «История одного немца». Перевёл её Никита Елисеев, и блестяще прокомментировал, очень темпераментно, и написал замечательное послесловие. Вообще то, что у «Ивана Лимбаха» ничтожным двухтысячным тиражом вышла эта полезнейшая сейчас, необходимейшая книга — это просто подарок судьбы. И, конечно, это целиком елисеевская заслуга.