Никакого понимания. Там поставлена конкретная задача: «10 августа. Сегодня вы должны заняться сексом». А дальше идёт строка: «Как хотите, так и занимайтесь». Если вы не можете иначе как за деньги себе это устроить — попробуйте за деньги. «Квартал» — это цепочка ощущений, которые вы должны испытать. И предлагает вам эти ощущения не самый приятный человек. Но зато он вам гарантирует обновление.
«Ловлю себя на том, что мне одинаково интересно слушать вас и Невзорова, — а что же здесь такого? Я только рад. — Казалось бы, у вас диаметрально противоположные мнения, но не возникает желания спорить, [опровергать] ни «стёбный» цинизм Невзорова, ни ваше убеждённо-положительное отношение к православию, — не к православию, а к Богу, это немного другое. — Что со мной не так?»
Знаете, есть масса людей, которые были при жизни оппонентами, а после смерти стали в один ряд. «Имя Некрасова забудется, а вот имя Фета будет сиять». Ну и сияют оба — и Некрасов, и Фет. Причём сияет Некрасов, по-моему, гораздо ярче. Но и Фета мы помним. Конечно, среди западников и славянофилов очень мало было людей таких убеждённых, которые уцелели в литературе, но читаем же мы и Тургенева, и Достоевского, которые на всё смотрели по-разному и друг друга терпеть не могли. Я больше люблю Тургенева, кто-то больше любит Достоевского, но в литературе-то они стоят рядом.
Сложный и длинный вопрос, который долго читать: «Не должно ли общество, претендующее на цивилизованность, отходить от архаических представлений и исходить из чисто формализованных положений?»
Конечно, должно. Но представьте себе человека, который отказался от архаики — по крайней мере, в том, что касается детей. Ведь, так сказать, за ребёнка мы все порвём, и нам не важно, хороший он у нас или плохой, хотя по объективным критериям надо бы сначала, конечно, это рассмотреть. Вы знаете, как мать моя любит повторять: «Галчиха галчонку говорит: «Ты мой беленький!» А ежиха — ежонку: «Ты мой гладенький!» Русский народ всё это хорошо понимает.
«Расскажите о традиции христианской поэзии в России — от Державина… Как менялся стиль взаимоотношений с Создателем, какие приёмы были легитимными, а какие — недопустимыми?»
Видите ли, я не могу сказать, что это сильно менялось, потому что в оде Державина «Бог» уже заложено всё:
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю;
Я царь, — я раб, — я червь, — я бог!
— тоже матричные слова для русской поэзии, которых никто ещё не отменил.
Отношение к божеству и видение себя в этом контексте, пожалуй, точнее всех сформулировал Пастернак. В этом и заключается удивительная особенность русской поэзии.
Как в этой двухголосной фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.
Интонация разговора с Богом в русской поэзии — это понимание себя как равного ему начала, как это ни ужасно (ну, всё-таки своего образа и подобия), без которого Бог бы тоже не существовал, потому что человек рождён, чтобы воспринимать Бога и с ним говорить. Поэтому интонация Блаженного Августина в русской литературе преобладает — исповедального, без фамильярности диалога. Это можно проследить на всей русской любовной лирике, начиная в XX веке, скажем, от Солодовникова и до Сергея Тихомирова, который кажется мне сегодня лучшим российским религиозным поэтом.
Понимаете… Как бы это так сформулировать, чтобы это наиболее выпукло звучало? Действительно, державинская традиция заключается в том, что автор не впадает в самоумаление. Даже в «Фелице», которую Ахматова совершенно справедливо называла «нарочитым самоуничижением», падением и самоубийством почти, сравнивала это со своим циклом «Слава миру!», — всё-таки даже в «Фелице» он умудряется говорить с некоторым достоинством. Это акт самоспасения, но без дешёвого самоуничижения, без комплиментарности.
В русской поэзии Бог — это идеальный собеседник. Вот так бы я сказал. И, конечно, очень часто проецируется его образ на власть. Эткинд Александр когда-то верно заметил, что всякий значительный поэт тему отношений с женщиной разворачивает как тему отношений с Богом. Несколько менее исследована тема отношений художника и власти. Мне представляется, что для художника гармонично, естественно тяготеть к власти, хотя это приводит его часто к ужасным последствиям. Художник живёт в мире иерархий, поэтому социальная иерархия ему тоже оказывается близка. И знаменитое стихотворение Пастернака о Сталине в большей степени, чем мандельштамовская ода, насквозь вымученная, — это, конечно, религиозные стихи. Не совсем христианские, но религиозные, да.
«Читаю роман «Анна Каренина», интересный сюжет. Полна ожиданий, чем же он закончится. Наверное, концовка будет неожиданной».
Ничего неожиданного, Юлия. Уже столько набросано намёков на эту концовку, лейтмотив железной дороги уже есть.
«Прочтите лекцию: «Анна Каренина» как политический роман».
Я эту лекцию читал уже столько раз в лектории, знаете, и она гораздо длиннее, чем полчаса. Я её в Ясной Поляне читал, помню. Поэтому приходите просто, мы будем её ещё показывать.
«Вопрос о Маяковском. Меня не оставляет чувство, что масштаб поэтического дара у Владимира Владимировича неуклонно на протяжении всей жизни снижался. Его первые, дореволюционные поэмы мне дороже всего, написанного им позже».
Гена, а почему? Мне кажется, что как раз его первые, дореволюционные поэмы интуитивно очень талантливы, но в них довольно много штукарства, много самоповторов. Его вот этот весь комплекс — «Человек», «Война и мир», «Флейта-позвоночник» (из них «Флейта», конечно, самая талантливая) — по-моему, это всё-таки наводит на мысль о некоторой избыточности, самоповторе и зацикленности. Мне гораздо интереснее Маяковский «Мистерии-буфф», Маяковский «Про это» и Маяковский «Разговора с фининспектором о поэзии». Вот такого классного произведения, как «Разговор с фининспектором», он бы в 1919 году не написал, и в 1915-м не написал бы.
«Вопрос о страшном в литературе. Не кажется ли вам, что любовь некоторой части читателей к чернухе, мистике, пугалкам имеет в своей основе тот же интерес, что и к описаниям приключений и путешествий? И там, и там люди «добирают» эмоций, которые им не доступны. И не отсюда ли стремление некоторых авторов писать брутально и жестоко? И если уж мы говорим о хорроре, пара слов о Клайве Баркере, точнее о двух его (любимых) романах — «Вытканный мир» и «Имаджика».
Баркера я не настолько знаю и говорить о нём не берусь. Что-то читал — сейчас не вспомню что. Это легко выветривается. «Имаджику» не читал точно. «Вытканный мир», по-моему, был у меня, но я не помню, читал ли его.
Что касается страшно. Понимаете, здесь двоякая вещь. Я уже много раз говорил о том, что читателя легко насмешить, сравнительно легко прослезить, но очень трудно напугать. Поэтому то, что мы читаем страшное — это наше тяготение к качественному продукту, вот и только. Это же касается и триллера. Скажем, в этом году вышли два триллера — «Не гаси свет» и «Не дыши». Мне кажется, что «Не дыши» — это пример действительно пугающей, хорошо построенной и качественной работы. Тем более что тут мы боимся не только того, что нам показывают, но и того, что мы домысливаем, того ада, в который погружены герои. Это страшно. К тому же он и физиологически довольно противный. А что касается «Не гаси свет», то там два-три хорошо придуманных эпизода — автору не хватило элементарно таланта. Во всяком случае в триллере, особенно в прозаическом триллере, больше шансов встретить талантливого автора.
Что касается второй причины, по которой мы это любим. Правильно Иваницкая написана: «Это вытеснение. Мы читаем не о страшном, а о таинственном». То, что действительно пугает — вот это Шаламов. Например, его рассказ «Прокажённые» — плюньте тому в глаза, кто назовёт это триллером. Мы бежим в триллер от страшного. И триллер — достаточно сильный удар, чтобы это вытеснить, выбить из нашего сознания. Вот с этим я согласен. Жажда эмоций здесь в наименьшей степени.
Вопросы про 57-ю школу я не буду комментировать. Всё, что надо, я уже на эту тему сказал. В остальном будем ждать результатов расследования. Меня, кстати, поразило… Вышло интервью Полеева в «Комсомольце»… то есть «Комсомолке»… или не в «Комсомолке»… по-моему, в «Комсомолке», — достаточно интересное. Я вообще Палеева знаю давно, и он, как правило, говорит интересные вещи. Здесь на него сразу пошла такая бурная читательская атака, особенно со стороны феминисток. Это лишний раз напомнило мне, до какой степени люди перестали читать и анализировать, до какой степени они любят набрасываться.
Не желая вносить в мир большее количество зла, я не буду говорить о 57-й школе, потому что любая попытка остановить от поспешных суждений воспринимается как защита: «А, вы элита, вам можно! А относительно вас у нас другие критерии! А что это вы написали про 57-ю школу, а не написали про наших паралимпийцев?»
Я не только написал про наших паралимпийцев, а я выступил у наших паралимпийцев, и ещё буду у них выступать. Сделал я, кстати, по-моему, довольно занятную лекцию, решив нарушить традицию, что в доме повешенного не говорят о верёвке. Мне кажется, что надо говорить о такой важной теме как «русский инвалид», потому что в России всегда инвалидность, увечье, физическая болезнь — они служат поводом для гиперкомпенсации, для преодоления, для построения сверхчеловека (достаточно вспомнить Корчагина из Островского). Но, конечно, не будем забывать, что самый популярный герой самого популярного рассказа в русской литературе — глухонемой. Я даже не буду вам напоминать этот рассказ, вы сами его помните отлично.
И проблема паралимпийцев меня волнует весьма. И я несколько раз говорил, что это чудовищно, что на них так отыгрались. И я очень одобряю поступок белорусского функционера (не спортсмена, к сожалению, а функционера) Фомочкина, который понёс наш флаг. Почему я его одобряю? Потому что я знаю, что такое быть изгоем. И когда из России делают страну-изгоя, я ей сострадаю — исходя из личного опыта, не из ура-патриотических тенденций. Мне бесконечно жаль мою Родину, которая действительно пинаема и попираема, потому что здесь, вне зависимости от вины спортивных чиновников, спортивных врачей и самих спортсменов, допустим, где-то что-то солгавших, паралимпийцы ни в чём не виноваты и не должны за это отдуваться.