«Понятен ли вам смысл мультфильма Норштейна «Сказка сказок»?»
Ну, Петрушевская писала об этом, что это фильм-гармошка, а когда эта гармошка складывается, то должен остаться один звук — «Живём!». Ну, мне понятно там… А вот эпизод с яблоком, зимний эпизод — он имеет смысл какой-то? Это просто бесконечная прелесть, бесконечное счастье, такая сладостная полусонная детская гармония мира. Это лучший там эпизод, который, кстати, вырезали на телевидении при первом показе. Ну лучший эпизод, мой самый любимый. Хотя мне всё там нравится. Как можно пересказать «Сказку сказок»? Да боже упаси! Это не самый мой любимый мультфильм, но один из самых для меня важных, конечно.
«Меня заинтересовала мысль Блока в статье «Душа писателя», что главный признак того, что данный писатель не есть величина временная, является чувство пути. Что имел в виду Блок?»
Ну, он же говорил о себе как об авторе «Трилогии вочеловечения». Динамика важна — что писатель не стоял на месте, что он менялся, эволюционировал, что душа его скиталась.
«О чём, по-вашему, «Mulholland Drive»?»
О пустоте страшной внутри человека и о демонах, его преследующих. Понимаете, мы же видим конспект сериала, он [Дэвид Линч] собирался сериал снимать. Вот о чём «Шоссе в никуда» — я могу понять, оно довольно простое. А «Mulholland Drive» — мне кажется, о засасывающей пустоте внутри, которая заполняется демонами. Когда у человека внутри пустота, её рано или поздно заселят демоны.
«Я спрашиваю не о трудоустройстве, а о том, какой компромат на меня залить в базу кадровиков».
Здесь я вам ничем помочь не могу, к сожалению. Боюсь, что это мания.
«Ваше мнение об Александре Гордоне как о профессионале. Мне нравились его передачи «Гордон Кихот» и «Закрытый показ».
Не стану выражать этого мнения. Я предпочитаю говорить о том, что мне нравится.
Ладно, услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
Д. Быков― Мы говорим в последней, шестой, части эфира о Новелле Матвеевой, которая умерла 4 сентября на своей сходненской даче. Я был у неё буквально за две недели до её смерти, а за день до смерти говорил с ней по телефону. Она просила привезти ей экземпляры её книги «Сторож на маяке», которая, по её сведениям, появилась наконец в продаже. И ничего в этом разговоре не намекало даже ни на плохое самочувствие, ни на какие-то перемены, ни на предчувствия, и во время последнего этого визита она была довольно бодра. Очень интересно мы с ней поговорили как раз о том, что такое последовательный романтизм и к каким безднам он может завести. И очень интересно она рассказывала о Твардовском, о том, почему она его недолюбливала. Я сказал тогда, что Симонов всю жизнь считал Твардовского слабым поэтом, а Твардовский — Симонова, и в чём-то оба были правы, наверное. Она сказала: «Нет, всё-таки в Симонове как-то больше души».
Вот что я могу сказать. Новелла Матвеева до глубокой старости… Хотя она, в общем, до глубокой-то старости всё-таки не дожила — 80 лет. Но до старости она сохраняла поразительно ясную голову и поразительную память. Я никогда не видел человека, который бы помнил больше стихов. Уж свои она помнила все и с любого места и в любое время могла их цитировать.
И мне что поразило? Что тоже до последних лет она довольно охотно пела, когда её об этом просили. Из всего, что делала Матвеева, для меня дороже всего, важнее всего её песни. Было уже несколько мнений о том, что песни её якобы упрощают и что она на самом деле большой, глубокий и сложный поэт. Это так. Но нам ведь не сложность важна в поэзии. Композиторство Матвеевой — виртуозная, необычайно сложная, прихотливая, гибкая, почти неуловимая мелодия. Вот удивительно, у меня слух неважный (в смысле — музыкальный), но матвеевские мелодии я воспроизводил довольно точно, удостаиваясь, в общем, одобрения даже от неё.
И давайте рассмотрим некоторые из её песен — пример совершенно удивительной и виртуозности, и при этом глубины. Давайте вспомним, например, «Заклинательницу змей»:
И опять она сидит посреди
Караванного большого пути…
Это, конечно, надо петь, но там очень сложный ещё вокализ, такой имитирующий вот эту флейту. И пела она её замечательно.
И опять она сидит посреди
Караванного большого пути.
А вокруг неё — следы,
Следы,
Следы,
Следы…
Кто пройдёт обутый, кто босой…
Кто проедет на верблюде седом,
Кто — на лошади с багряным седлом…
Чьи-то туфли проплывут, как цветы,
Как цветы, расшитые росой.
А в корзинах перед нею
С медной прозеленью змеи —
Как расплавленный металл,
как густой ручей.
Здравствуй, заклинательница змей!
Заклинательница змей, отчего
Мне не нравится твоё колдовство?
Ты как будто что-то лепишь из змеиных тел;
Что ж ты слепишь?— я бы знать хотел!
Вот усатая привстала змея,—
Ты слепи мне из неё соловья!
Что, не можешь? Так зачем
надо заклинать
То, что можно только проклинать?
Заклинательница знает,
Что напрасно заклинает.
Ну, а что же делать ей,
что же делать ей,
Бедной заклинательнице змей?
Изумительная песня! Пусть мой вокал вас не отпугнёт, найдите её и послушайте. Но самое гениальное здесь — конечно, это то, что это бедная заклинательница змей. Она прекрасно понимает, что мир её паллиативный. А с другой стороны, если их проклинать, и только проклинать, многого ли ты этим достигнешь? Сожрут они тебя немедленно. Единственный способ их удержать в повиновении — это заклинать, это петь для них, потому что иначе они набросятся. У неё же была замечательная поэма о том, что вакханки растерзали Орфея. Этот мир всё время пытается растерзать художника. А единственное, что может сделать художник, — это, как Орфей, петь, иначе его немедленно растерзает вакханка или змея. Матвеева очень тонко понимала эту проблему.
И ещё невероятно любил я, конечно, из ранних песен «Рыбачку» («Низко над морем летела снежинка»). Я уж не говорю о том, что там мелодия божественной красоты совершенно, но там, понимаете, удивительное сочетание виртуозности и простоты — вот того, на чём матвеевская песня и держится. В принципе, если говорить сейчас о матвеевских стихах, то в стихах этих, конечно, есть мужская рука, абсолютно точная мысль, великолепная избыточность, прекрасное владение мастерством, прекрасное пластическое умение воспроизвести реальность средствами стиха.
Вот я вам сейчас прочту одно из моих самых любимых её стихотворений, которое называется «Гипноз», и оно к нашим временам очень подходит:
Шипели джунгли в бешеном расцвете
У вздутой крокодилами реки,
Где обезьянки прыгают, как дети,
А смотрят — как больные старички.
Одна из них так быстро проскакала —
Лишь рыжий росчерк в воздухе мелькнул,
Как будто кто-то скрытый горсть какао
Сухою струйкой с ветки сыпанул.
Змея с четырёхгранной головою
Взглянула на неё из-под очков
И двинулась под сводчатой травою,
Как длинная процессия значков
И крапинок… Сведённые предельно,
Казалось, эти крапинки сперва
Ходили где-то, каждая отдельно,
Но их свела полковник-голова.
Змеиный взгляд, заряженный гипнозом,
Среди сорокаградусной жары
Дышал сорокаградусным морозом…
От ужаса вращались, как миры,
Плоды граната… Перезрелый манго,
Разболтанный и вязкий, точно магма,
С дрожащей ветки шлёпнулся без чувств
При виде длинной судорожной твари,
Чей трепет, инкрустации и хруст
Всё оковали, всех околдовали.
Но рыжая мартышка не проста:
Она умчалась вдаль, тревожно пискнув,
И чаща, листья вычурные стиснув,
Как руки, веки, зубы и уста,
За ней слилась… Но что с мартышкой сталось?!
С пронзительными взвизгами назад,
Назад, назад запрыгала: казалось,
Её, как пальцем, тронул чей-то взгляд.
Ничьи глаза, казалось бы, со взглядом
Надолго разминуться не могли,
Но странный взгляд висел с мартышкой рядом,
А вот глаза покоились вдали.
Глаза лежали на головке плоской,
Как на тахте. Из них тянулся взгляд,
Как дым из трубки, призрачный, но плотный,
И звал: «Наза-ад, отступница, наза-ад!»
Сквозь легионы сутолочных веток
В слепом непроницаемом цвету,
Сквозь хрупкий хруст растительных розеток,
Сквозь плотную, как пепел, духоту,
Сквозь малярийно-жёлтые накрапы
Брызгучих трав, сквозь хищные цветы
Он плыл и плёл верёвочные трапы…
(Вот здесь пошло плетение, вот здесь пошёл настоящий словесный гипноз. Обратите внимание, пошли анжамбеманы, гипнотизирующие переносы строк и одновременно парономазия, вот эти наплывы сходно звучащих слов — «плыл», «плёл».)
…Он плыл и плёл верёвочные трапы,
Незримые воздушные пути
Из нитей сна; арканил без аркана,
Капканил без капкана, без силков
Осиливал; дурманил без дурмана,
Оковывал заочно, без оков.
(Всё, читатель уже загипнотизирован полностью!)
Сквозь обморочные благоуханья
Болот, где самый воздух, сам туман
В цвету, сквозь переплёты и петлянье
Качельно-перекидистых лиан
Он проникал с каким-то древним, давним,
Безбольным, безглагольным, безударным
И беспощадным выраженьем — жест
Неумолимых глиняных божеств.