Я знаю, например, что матвеевская лирика всегда помогает от головокружения. Почему? Потому что она сама всю жизнь боролась с болезнью вестибулярного аппарата — с болезнью Меньера. И когда её читаешь или поёшь, прогоняется дурнота, а наступает вместо неё здоровое и ясное состояние. Я помню, как я как-то ночной дорогой шёл через лес, довольно страшной, и, чтобы вернуть себе душевное равновесие, оглушительно на весь этот лес распевал:
Кролик в Африке живёт,
Усики подстрижены,
В барабан багряный бьёт
У порога хижины.
— вот эту «Кроличью деревню». Прелестная песня, кстати. У Матвеевой очень много песен, которые возвращают душевную ясность. И стихи такие же:
Когда сердце, с себя сбивая
Скорлупу одну за другою,
В гадость памяти обрываясь,
Мчится воющими пропастями,
Ты представь себе своё горе
Нарисованным на фарфоре —
Да и то не всё, а частями.
Но круги и зигзаги ада
На фарфор наносить не надо:
ведь фарфор и фаянс так хрупки! —
против жанра идти не стоит.
Да и кто ты такой, отлучая
Человека от чашки чая?
Если жизнь ты ему отравишь,
Разве это тебя устроит?
Вот «нарисованным на фарфоре» — не потому, что оно становится миниатюрным или манерным, а потому, что оно обретает форму.
И в этом смысле мне самым важным её стихотворением, ну, маленькой поэмой такой представляются «Шпалы». Когда она говорит про шпалу: «Эти жирные чёрные доски, — // Эта лестница в детском наброске», — она ведь имеет в виду не просто рациональность или прямолинейность, а она говорит о наличии в мире безусловной ценности, здравого смысла.
Дух Порядка (чумазый, но свежий),
И меж пальцев их чёрных мелькает
Белолобый рассвет побережий.
Вот этот «белолобый рассвет побережий» — это и есть прорыв в божественное.
Я думаю, что после смерти Матвеева будет представать поэтом всё более и более масштабным. И хорошо, что многие о ней услышали сейчас. Царствие ей небесное. Но я с ней не прощаюсь, потому что я её стихами пропитан. И вам желаю того же.
Услышимся через неделю.
*****************************************************
15 сентября 2016
http://echo.msk.ru/programs/odin/1838356-echo/
Д. Быков― Привет, дорогие друзья! Как водится, в это время в студии «Один» — Дмитрий Быков. Не один, разумеется, а вместе с теперь уже сотнями вопросов, из которых я выбрал наиболее не то чтобы интересные (интересные все), но имеющие, скажем так, наибольшее касательство к искусству, потому что я всё-таки не психотерапевт. Но несколько таких исповедей довольно любопытных, как я и обещал, будут зачитаны — с моей посильной помощью, и с вашей, потому что вы можете сразу же реагировать письмами и постами.
Что касается лекции, то тема её сегодня предопределена тем, что вчера исполнилось 80 лет Александру Семёновичу Кушнеру. Я его поздравил. И поздравляю ещё раз. И все с невероятным единомыслием, очень для меня приятным, потому что Кушнера я люблю, попросили лекцию о нём. Эта тема не так очевидна, не так проста, как кажется. Вообще, о Кушнере очень трудно говорить банальности, тем более сам он в интервью старается отвечать максимально общо, говоря в основном цитатами из себя или современников. Но поскольку у меня было с ним (и бог даст, будет ещё) много довольно откровенных и важных разговоров, и многие пугающе резкие и важные тоже для меня мысли я услышал впервые от него — в частности, мысль о том, что, возможно, проект «Человечество» не состоялся, — мне представляется важным поговорить о Кушнере в таком довольно нестандартном ключе: рассматривать его не как счастливого и ровного поэта, а как поэта по преимуществу трагического, как такую важную альтернативу Бродскому. Не то чтобы Бродский трагичен, а Кушнер счастлив — нет, Кушнер трагичен по-другому. И вот это меня интересует гораздо больше.
Ну что ж, начинаем отвечать на вопросы, которых почему-то в этот раз гораздо больше о кинематографе, нежели о литературе. Но, с другой стороны, может быть, в этом есть своего рода тенденция — визуальные искусства начинают отвоёвывать у слова лидирующее значение. И нам есть о чём в этом смысле поспорить.
«Фильм Киры Муратовой «Короткие встречи» был незаслуженно положен на полку, — а какой был заслуженно положен на полку, хотелось бы мне знать? — Любовный треугольник не мог так разозлить советскую власть. Что же Муратова рассказала на самом деле?»
Видите ли, эта картина Муратовой, во-первых, вызывающе оригинальна в формальном отношении. После двух совершенно соцреалистических фильмов, где, в общем, собственно муратовской была только очень живая и неожиданно бытовая интонация героев (я имею в виду «У крутого яра» и «Наш честный хлеб», снятый совместно с мужем), она сняла картину вызывающе новую в отношении формальном, вызывающе авангардную. Там ещё есть некоторое такое шестидесятничество: скажем, когда герой пишет дату следующей встречи на стене — и тут же камера переносится туда. Ну, это шестидесятнический такой наивный советский авангард. Нет, она вызывающе нова именно потому, что она вызывающе бессюжетна.
Вот они с Жуховицким написали такой сценарий, в котором есть цепочка эпизодов, а внятной фабулы нет. И картина, кстати, не была положена на полку, она третьей-то категорией и вышла. Просто тогда у Высоцкого легли на полку два фильма, которые могли бы сделать ему действительно всероссийское имя. С одной стороны, гениальный и полностью запрещённый фильм Полоки «Интервенция». Я как раз только что встречался с Марленом Хуциевым, который так там неподражаемо сыграл вот этого интервента, генерала-адмирала. Конечно, эта картина была непроходима ни при каких обстоятельствах в силу своей совершенно революционной эстетики. Фильм Муратовой получил третью прокатную категорию и неслышно третьим экраном прошёл.
Но авангардным и вызывающим в нём было именно то, что массам будем не понятно, зритель не поймёт, про что. На самом деле очень понятно, про что картина — картина о некоммуникабельности. Причём эта некоммуникабельность не просто личная, любовная (как было, скажем, чаще всего у Антониони), а это такая глобальная социальная некоммуникабельность. Там разные люди, люди из разных социальных и культурных слоёв в принципе не способны понять и услышать друг друга.
Вот эта девочка, которую сыграла Русланова, она совершенно чужая для интеллигентной и при этом карьерной обкомовской женщины, которую так точно сыграла Муратова. Саму Муратову не понимают люди, к которым она обращается: «Товарищи! Дорогие мои товарищи! Дорогие вы мои товарищи!» Помните начало картины? Знаменитые муратовские оперные повторы, с которых начинается фильм. И там девочка есть одна, такая хорошенькая, но видно — колючая, ершистая, как тогда говорили, которая говорит: «Вот стала я к вам ходить, стали вы мне давать книжки — и я от своих отпала, а к вам не пристала». Вот это и есть картина об обществе, в котором никто никого не хочет понимать.
И «Короткие встречи» — это метафора не просто некоммуникабельности двух главных героев, а это полная невозможность пересечься в пространстве, невозможность понять друг друга у людей, которые принадлежат к разным социальным слоям. Вот это общество распалось, оно не имеет никакого монолита, никаких общих ценностей. Вот об этом была картина. Ну, это я её так понял. Система, как всегда, её унюхала, а не поняла. Вот у этой системы головного мозга не было, но очень хорошо работал спинной, то есть чутьё у неё было развито замечательно — и благодаря этому картина легла на полку. Ну, не совсем на полку. Она существовала, её можно было посмотреть, но по-настоящему легально она, конечно, вернулась в 1987 году, когда мы все и поспешили её смотреть. Нам было уже совершенно понятно, про что она.
«Один из главных представителей деревенской прозы в Советском Союзе — Василий Белов. О чём его лучшие произведения?»
Мудрено сказать, потому что как раз Василия Белова я считал всегда не самым талантливым, а может быть, и самым неталантливым представителем вот этой школы, и более того — деревенской литературы и вологодской литературы в целом. Я попытался недавно перечитать «Привычное дело», которое мне когда-то очень нравилось. И «Плотницкие рассказы» нравились мне. Я поражён был тем, как это многословно и как это пустословно. Вот там, где у Белова есть настоящая злость, там, где он откровенен — например, в чудовищном, но в о очень откровенном романе «Всё впереди», — там есть такой дикий драйв, вот такая злоба и, конечно, полное непонимание. Но опять-таки чутьём, нюхом он видит врага и этого врага люто ненавидит. Там есть такой страшный Мишка Бриш, который всех водит на стриптиз, интересный персонаж.
Вот где у Белова была злоба, там у него всё получалось. Получалось, например, в «Канунах» — в книге, которая пронизана вся действительно страстной скорбью по крестьянству и ненавистью к его утеснителям, к советским прежде всего. Это очень интересно. А вот там, где «Привычное дело», — там почему-то такая немножко вещь сусальная. Мне показалось, что там он не искренен. Белов был искренен там, где он видел врага и где он этого врага ненавидел. Вот как бы стихией его таланта была, как мне кажется, злость.
У него были неплохие стихи, кстати. Начинал он со стихов. Была хорошая пьеса «По 206-й…» (по-моему, 206-я — это статья по хулиганке), тоже очень злобная, такая по-шукшински злая. Интересна была в своё время книга «Лад. Очерки о народной эстетике». Она была не столько интересна, сколько информативна очень. Конечно, людям, которые изучают фольклор и ремёсла, мимо этой книги не пройти. Там был собран энциклопедически богатый материал, это замечательный памятник русскому язычеству.
«Есть ли у вас страна, в которую хочется возвращаться снова и снова, при полном понимании, что жить там вы бы не смогли?»