Поэтому, с моей точки зрения, всё это — вещи временные. И судить о сталинизме — «кто был прав, не прав?», «рабы мы, не рабы?», «нормально ли для нас рабское состояние?» и так далее — судить об этом можно будет, когда этот период закончится. А он, в общем, уже кончается, это абсолютно очевидно. Он дошёл до каких-то степеней абсурда совершенно самоубийственного, я бы сказал — аутоиммунного. Ну, отсюда всеобщая депрессия, страх. А если это эйфория, например, и радость, то такая, что оно почему-то выражается в колоссальной злобе, это возрадование, в злобе, в глупости, в немотивированной агрессии. Агрессия же от хорошей жизни не бывает. Этот постоянный поиск врага, все эти разговоры о том, что «они никогда нас не любили, они не любили нас хорошими, так будем же плохими» и так далее — в общем, всё это глупости. Я понимаю, что из глубины, из бездны смотреть на звёзды, в общем, не очень приятно, а на ровной поверхности мы окажемся ещё не скоро. Но должен ли я признать нынешнее состояние нормальным? Конечно нет. Поэтому решать, кто был прав в этом споре, не нам и даже, может быть, не детям нашим.
«Правда ли, что вы агитировали за несуществующего депутата за денежное вознаграждение, как это было показано в программе «Момент истины»? Как вы прокомментируете данную информацию?»
Я комментировал данную информацию миллион раз. И писал об этом подробно. И масса людей, которые были на том моём выступлении (а там их было довольно много), тоже прокомментировали данную информацию. Всё это банальная ложь и клевета со стороны Андрея Караулова и его программы «Момент истины». Как мне представляется, Андрей Караулов — это вообще не та фигура, чей профессиональный статус можно обсуждать. Это как бы не совсем прилично.
Я действительно выступал в Нижней Туре, и это было очень интересное выступление, мы очень хорошо поговорили с людьми. Но ни за какого депутата я там не агитировал. Нет ни единого кадра, где я бы агитировал там за кого-то депутата. Я поблагодарил человека, который организовал это выступление, как я делаю всегда. Там не только не было никакой агитации, но даже там им пришлось вставлять за меня какие-то слова в ролик. Они предлагали мне и попойку, предлагали мне и денег, чтобы снять, как я их беру. Никаких денег я у них не взял. Никакой попойки с ними не было. Это было выступление.
И мы подробно, кстати, в лектории «Прямая речь» опубликовали все документы по этому выступлению, где они призывают меня, приглашают приехать сначала в Качканар, а потом в Нижнюю Туру и выступить перед поклонниками моего литературного таланта. Я и выступил. Это был очень интересный разговор. Пришли туда люди, и с ними мы замечательно поговорили. И потом из их рассказов появился, кстати, роман «Сигналы», что мне очень нравится.
Вообще, когда этот Сергей Михайлов [Соловьёв?] или его приятель (забыл сейчас, как его зовут), когда они пытаются кого-то скомпрометировать, у них получается очень неловко. Они потом попытались Forbes скомпрометировать таким же образом — и тоже у них ничего не вышло. Это какие-то люди, у которых руки не из того места растут совершенно. Ну, если человек дурак, то ему абсолютно бессмысленно давать деньги и просить кого-то скомпрометировать — он скомпрометирует только самого себя.
А то, что меня до сих пор продолжают спрашивать об этой «агитации» и вбрасывают эту тему? Ну, видимо, просто у них ничего больше на меня нет. Это, с одной стороны, приятно, а с другой — как-то горько. Понимаешь, что почти 50 лет прожил, не оставив яркого следа в коммерции российской, как-то ничего не украл, как-то ничем не воспользовался. Ну, с одной стороны, ещё раз говорю, приятно, а с другой — как-то итог слишком правильный. А я никогда не любил слишком правильных людей.
«Лекцию про Алессандро Мандзони и его роман «Обручённые».
Понимаете, я читал, конечно, этот роман, причём читал в детстве в том же пансионате, в котором прочёл почти всю советскую литературу. Прочёл его потому, что там было написано в предисловии, что Пушкин очень любил эту книгу. Понимаете, у меня осталось впечатление (ну, мне было 12 лет), что эта книга безнадёжно устаревшая, что она нединамичная. Вот «Дон Кихот» мне в то время нравился в двадцать раз больше. Так что есть какое-то ощущение какой-то плосковатости, от неё исходящей. Но я её с 12 лет не перечитывал. Может быть, если бы перечитал, то нашёл бы там какие-то бездны.
«Стихотворение Гумилёва «Заблудившийся трамвай» — это отражение судьбы поэта в катаклизме истории или пророчество?»
Это, во-первых, метафора революции. По-моему, из работы Тименчика об образе трамвая в советской истории… У меня, кстати, недавно одна десятиклассница делала на эту тему очень хороший доклад. Дело в том, что из работы Тименчика совершенно очевидно, что трамвай — это символ, во всяком случае в советской поэзии, в особенности когда это красный трамвай (у Окуджавы, скажем), это символ хода истории.
У Гумилёва это совершенно очевидный символ революции. То, что он вскочил на подножку этого трамвая — это отражение его судьбы в Русской революции. Он действительно вскочил на её подножку — он приехал из Франции, когда всё уже произошло. Он был во Франции, в Англии, был во Франции представителем, насколько я помню, российского Генштаба (это надо уточнить). Но как бы то ни было, он работал за границей послом уже несуществующей империи и несуществующей армии, по сути. Потом он вернулся и сказал, что «большевики не страшнее львов». В 1918 году, по сути дела… по-моему, даже в 1919-м… нет, в 1918-м — он уже начинает тогда свою культуртрегерскую деятельность, лекции, создаёт «Цех поэтов» (новый цех), окончательно разводится с Ахматовой, женится на Анне Энгельгардт. Он действительно вскочил на подножку этого русского революционного трамвая.
Что было дальше — трудно сказать однозначно, потому что мне кажется, что Гумилёв не участвовал в заговоре, но говорить о заговоре он мог, мечтать о заговоре он мог. И я думаю, что советская власть совершила огромную ошибку, когда в Гумилёве не увидела, в общем, человека по-настоящему очень близкого к советской утопии, такого единомышленника. Потому что утопия экспансии, конкистадорства, освоения и цивилизации новых земель (не колонизации, а именно цивилизации) — это всё от Гумилёва в русской поэзии. «Большевики пустыни и весны» Луговского — абсолютно гумилёвская книга. Пафос Сельвинского в его «северных» стихах и пафос Симонова — это пафос абсолютно гумилёвский. Не то чтобы его можно было перевербовать, а скорее под него можно было подстроиться. Но Гумилёв, конечно, самый убедительный поэт для советского романтического юношества — вот почему его так любили и знали наизусть. И многие поклонники Маяковского вспоминают, что он многие его стихи цитировал и наизусть знал.
«Заблудившийся трамвай», конечно, пророчество о собственной участи, но главное, что это очень сложная и любопытная метафора духовного пути, духовной сущности Русской революции. Она интерпретирует ведь этот трамвай не просто как страшную разрушительную силу, но и как силу, сближающую времена и миры. Потому что Нил, Сена, вообще великие революционные катаклизмы, через которые этот трамвай мчится, — это, безусловно, их типологизация, нанизывание их на единую силовую линию. Я абсолютно убеждён в том, что и Русская революция, и Великая французская революция, и, скажем, уход евреев из египетского пленения — это события в духовной степени, в степени огромного их духовного значения события равновеликие. И поэтому Гумилёв, на мой взгляд, был глубоко прав.
«Расскажите о вашей домашней библиотеке. Как она складывается — случайно или есть правила?»
Она состоит из двух частей. Первая — это книги с автографами, которые мне дарят разные хорошие люди. У плохих я как-то и не беру (да плохие мне и не дарят). А вторая — это книги, нужные мне по работе. Вот только что мне подарили, спасибо большое, потрясающую работу Черных — исчерпывающую совершенно хронику жизни и творчества Ахматовой. Только что она вышла. Это я принёс с книжной ярмарки. И спасибо издателям. Или книги моих друзей, или людей, которые мне их дарят ради мнения, или это книги, нужные меня для преподавания, прежде всего. У матери огромная библиотека, в том числе педагогическая, специальная литература. Кстати, по её конспектам я до сих пор и готовлюсь. Спасибо тебе, мать. Так что у меня есть, в общем, некоторый задел по этой части довольно давний.
«Расскажите о своём творческом процессе. Загоняете ли вы себя за стол или ловите пролетающие мимо таинственные звуки? Как вы дисциплинируете свой труд? Наверняка же приходится».
У меня нет единой системы. Стихи я пишу, когда у меня есть свободное время и когда придумана вещь. Придумываю я её, как правило, на прогулке с собакой или во время поездок за рулём. У меня нет в машине радио — это моя принципиальная установка, чтобы не мешало думать. И попутчики знают обычно, что я за рулём предпочитаю соображать, а вслух не разговаривать — меня как-то убаюкивает очень. Я очень люблю ездить на соловиле, на сегвее. У меня, кстати, даже была идея назвать книжку стихов — «Сегвей». Во-первых, я и сам себя с ним как-то отождествляю — как-то я одиноко и неправильно еду по русской литературе. Кроме того, у меня лучшие мысли приходят на нём. Как-то Андрюша сказал, что если бы ему надо было отогнать дементора, он бы представил себе на сегвее. Вот это я придумываю во время каких-то одиноких передвижений по своему району или по даче.
А что касается публицистики, то у меня нет, к сожалению, той роскоши, чтобы писать по вдохновению. Я должен в конкретный день представить конкретную колонку: в четверг — колонку для «Профиля», в субботу — колонку для «Новой газеты», в пятницу — видеоколонку для «Газеты.ru». У меня чуть более свободный понедельник и вторник, и они уходят на роман. А стихи — всегда, когда есть возможность вздохнуть.
«Есть ли у вас своё мнение о Новалисе?»
Видите ли, я, кроме «Голубого цветка», ничего не читал (он-то входит в программу вузовскую). У меня было мнение странное. Мне показалось знаете что? Ка