к всегда, большой поэт приходит сначала в виде генеральной репетиции, в виде какого-то не очень удачного эксперимента — как, например, Светлов предшествовал Окуджаве, как Блоку предшествовал Полонский и так далее. Мне показалось, что это самая убедительная репетиция Гофмана и отчасти Гауфа. Конечно, Гауфа в большей степени. Гауф — великий писатель. Новалис мне показался слишком… не то чтобы рационалистичным, но холодным. Его фантазия слишком умозрительна. Она богата, но все его сказки, вставленные в «Голубой цветок», могут быть очень наглядно интерпретированы.
О «Голубом цветке» я тоже впервые услышал от матери, которая мне сказала (наверное, лет восемь мне было), что вот есть такая книга таинственная и недописанная, — и мне жутко захотелось его прочитать. И лет в двенадцать я его прочитал. И я был сильно разочарован. Мне показалось, что его фантазия всё время как-то скованна рацеей и такими, может быть, какими-то попытками слишком прагматического, слишком назидательного истолкования. Когда мне та же Матвеева подбросила Готорна, не «Алую букву», а именно она сказала: «У него самое интересное — это дневник», — я прочёл этот дневник, который был напечатан во втором томе двухтомника советского довольно подробно. И вот что меня поразило.
Ему приходят гениальные сюжеты, свободные и реальные, абсолютно сюрреалистические иногда, и он пытается прямо там же, в дневнике, наметить умозрение, мораль, которую можно из них вывести. Зачем? Вот этого я совершенно не понимаю. Если уж Матвеева писала фантастику, то это получался ну совсем иррациональный, сновидческий такой сюжет, типа Гофмана. И мне кажется, что и у Готорна, как раз когда он фантазирует свободно, получается замечательно, а когда он пытается вывод из этого… Я, кстати, очень люблю «Алую букву» и не очень люблю всё остальное, потому что везде, мне кажется, фантазия его нарочно приземляется.
«Есть ли у вас примеры осенней литературы? Я имею в виду настроение уходящего лета».
Ну, я массу стихов сам написал об этом времени. Конечно, очень много такой литературы. Лучше всего, конечно, Заболоцкий, цикл «Осенняя любовь»:
Облетают последние маки,
Журавли улетают, трубя,
И природа в болезненном мраке
Не похожа сама на себя.
Мы всё это знаем благодаря Эльдару Рязанову и Андрею Петрову. Очень много таких вещей. Да нет, ну господи, а у Пушкина плохо, что ли? «Роняет лес багряный свой убор». Но это, правда, уже поздняя осень. Это моё любимое стихотворение во всей русской литературе — «19 октября 1825 года». Но есть у него, конечно…
Знаете, лучшим поэтом августа, поэтом августовского такого перехода зрелого лета к осени мне представляется Лёша Дидуров: «Догорает на улице лето, // Засыпает на солнышке кот, // Жёлтый лист…» — что-то такое… улетает в последний полёт. Дидуров вообще поэт городского лета, когда всё разъехались, и только те страстные любовники, которым некуда деваться, предаются своим горьким прощальным утехам. Очень сильно это всегда. Вот дидуровское лето. У Чухонцева есть немножко таких стихов. Но именно эта тревога, тревожность уходящего лета… У Эмили Дикинсон этого довольно много, кстати. Вот посмотрите.
«Как вы относитесь к фильму «Самый лучший день»?»
Если имеется в виду… Сейчас. Не знаю, по-моему, был… Вот я помню фильм «Не самый удачный день» по сценарию Семёнова. А если вы имеете в виду «Самый лучший день» из новейших — вот этот, где с музыкой Лепса, — нет, мне кажется, что это непрофессиональное кино. Там есть смешные куски, но в целом… Это такой жанр — трэш. К нему профессиональные претензии неприменимы.
«Кто значимей для эволюции литературной мысли — Чичиков или Карамазовы?»
Good question. Тем более что и те, и другие — представители разных русских крайностей. Карамазовы — это олицетворение русского разврата, Чичиков — русского плутовства. Мне кажется, что, конечно, Карамазовы значимее, потому что они исследуют крайности, бездны, и каждый представляет из себя некоторую крайность. Алёша, кстати, тоже крайность, это тоже разврат, но не интеллектуальный, как у Ивана, а разврат веры, доведение её до предела и за предел, потому что в продолжении книги Алёша должен был совершить цареубийство, как вы знаете. Там много сложного. Вот это было единственное для Достоевского такое исследование не русской бесовщины, а русской святости. К сожалению, оно не написано. Конечно, Карамазовы значимее. Чичиков вообще не представитель мысли, Чичиков — представитель хитрости.
«Как, по-вашему, почему Тургенев убивает Базарова, а Грибоедов Чацкого — нет?»
Потому что «Горе от ума» дописано в 1824 году, а «Отцы и дети» — в 1859–1860 годах. Это очень важно.
Вернёмся через три минуты.
НОВОСТИ
Д. Быков― Мы продолжаем, поскольку мы старше шести лет.
Много довольно интересных на самом деле писем успело прийти за это время. В частности, Наум Ним, один из любимых моих писателей и главный редактор журнала «Досье на цензуру»… Кстати говоря, тут меня спрашивают, что я прочитал за последнее время из хорошей прозы. Мне кажется, новый роман Нима «Юби»… Ну, человек хорошо держит планку. Помните совсем недавний его роман «Господи, сделай так…»? А до этого «Звезда светлая и утренняя», «Пассажиры», любимая моя вещь — «До петушиного крика», потрясающий рассказ «Витэка сказал». В общем, Ним — один из любимых моих прозаиков. Это ещё одно то, что роднит нас с Никитой Елисеевым — очень любим мы этого человека.
И вот Ним пишет: «Ты ошибаешься, полагая, что люди избегают общения. Они стремятся к точечному общению, а не молодому, когда всё равно — хоть с миром, хоть с градом».
Аронович, я рад был бы, если бы ты был прав, но у меня есть, к сожалению, довольно горькое ощущение, что в целом культура общения утрачивается, потому что… Вот, например, из всех своей друзей и коллег я, пожалуй, с наибольшим восторгом, с наибольшим желанием общаюсь сегодня с моими студентами. И не потому, что я перед ними мэтр, нет, а потому, что они не ставят себе задачи постоянно поймать оппонента на чём-то дурном, они в принципе доброжелательные люди. Может быть, с ними. Но тоже я, в общем, стараюсь им не надоедать, я стараюсь это общение минимизировать. Хотя, братцы, если вы меня сейчас слышите, знайте, что вы мне действительно очень нужны. Я иногда от вас прячусь только потому, что я не хочу вам по-стариковски навязываться. А так-то, господи, конечно.
Очень много на самом деле продолжают нас спрашивать. Я немножко поотвечаю на вопросы из почты, а потом вернусь к форуму. Хотя…
«Никогда не хотел становиться писателем, так как находил этот труд чрезвычайно сложным, но недавно начал писать роман про Великую Отечественную войну…»
Ну, вы не одиноки. Вот Илья Боровиков — один из моих любимых молодых авторов — только что написал блестящий, на мой взгляд, роман, который называется «Забвения». И тоже у него проблемы, где его издать.
«Подскажите, как начинающий писатель должен продвигать свою первую книгу. Михаил, амбициозный неврастеник».
Миша, во-первых, если вы амбициозный неврастеник, то у вас получится и так, вам дорога в писатели. Во-вторых, продвигать книгу сейчас очень просто — разместите её на известном литературном сайте, типа «Сетевой словесности» или любом другом, и сделайте её сенсацией в Интернете. Кстати, это почти всегда получается. А в Москве, в России вообще не так много издателей, которые заинтересованы. Чтобы не называть гигантов, у которых и так с пиаром хорошо… «Новый Геликон» в Петербурге. Наверное, там же Лимбах, «Издательство Ивана Лимбаха». Там же «Лимбус Пресс». Ну, много хороших издателей, некрупных.
Когда-то Григорьев, отвечая на вопрос… Я имею в виду — Владимир Григорьев, один из основателей «Вагриуса». На вопрос «Как издателю продвигать серьёзную литературу?» он процитировал слова, которые ему сказали когда-то руководители издательства «Simon & Schuster»: «Stay small», — издательство должно оставаться небольшим. Потому что как только оно становится гигантским, оно начинает думать о внелитературных критериях.
Вот «Вагриус», «ПРОЗАиК», во многих отношениях «Редакция Шубиной», хотя она сейчас очень большая, — они всё-таки умудряются как-то пока сохранять (ну, «Вагриуса» уже нет) некоторую толерантность к серьёзной прозе и интерес к ней. Но я вам рекомендую небольшие. «Гонзо» могу вам порекомендовать. Они, правда, издают переводную литературу в основном, там Саша Бисеров замечательный, но я абсолютно уверен, что если Бисеров получит по почте в «Гонзо» хороший современный российский роман, он его издаст. И что самое поразительное — он не только его издаст, но он его продаст. Бывают такие люди, которых как-то Господь поощряет за верность себе.
«Ваше мнение о Горе Видале?»
Гор Видал — прекрасный писатель. Я помню, что его роман «Burr» об Аароне Барре первым как-то открыл мне реалии американские. Но я больше люблю Чивера, если брать людей близких к нему стилистически, и у Чивера больше всего — рассказы и дневники.
«Вы говорили, что высоко оцениваете творчество Д’Аннунцио. Можно лекцию о нём? — нет, лекцию не возьмусь. — Для вас он прежде всего прозаик или поэт?»
Естественно, прозаик. Я не настолько знаю итальянский, чтобы читать его в оригинале, а поэзия в переводе, мне кажется (и мало его переведено, кстати), по-моему, не имеет смысла. Я не могу сказать, что я высоко оцениваю его творчество, что прямо вот уж очень высоко. В конце концов, заблуждения Д’Аннунцио отчасти перечёркивают его творческое реноме, хотя это заблуждения естественные. Для писателя, живущего в иерархии ценностей культурных, всегда естественна тяга к иерархиям социальным. Он соотносит себя с властью, потому что он и сам власть, во-первых; и во-вторых — потому что тяготеет к соблюдению иерархических условностей. Так что путь Д’Аннунцио, как и пусть Гамсуна, — он, может быть, не то чтобы оправдан, он может быть понят. Но Д’Аннунцио, безусловно, классный прозаик. Он прозаик, мне кажется, того же класса и того же типа, что и Гюисманс. Они довольно близки и стилистически, и идеологически.