Математику, — говорил Ломоносов, — уже затем учить надо, что она ум в порядок приводит».
Но совершенно не надо ничего вычёркивать из программы. Программу надо раздуть так, чтобы у ребёнка минуты свободной не было, чтобы ему всё время было интересно. Это как в армии. Понимаете, в армии не должно быть свободной минуты. Но служащие в этой армии не должны заниматься уборкой и строительством генеральских дач, а они должны заниматься боевой подготовкой, чтобы им было интересно всё время. А искусственно им создавать тяготы и лишения бессмысленно.
«Как вам творчество Дмитрия Бакина?»
Это очень хороший был писатель, на мой взгляд. Я не разделяю таких избыточных, как мне кажется, и лишних, совершенно вредящих делу восторгов по его адресу, но он настоящий писатель, конечно. Первые его рассказы, уже первые, которые обратили на себя внимание, которые пришли самотёком, сразу задали очень высокую планку.
«Посмотрел «Касабланку», очень понравилось. Нельзя ли по ней прочесть лекцию?»
По «Касабланке», знаете, если вас интересует, найдите тот номер альманаха сценариев [«Киносценарии»], где в 1996 году, кажется, напечатан этот сценарий в блестящем переводе Валерия Фрида и с его подробным комментарием. Вот там всё про этот фильм написано: и про его перцепцию в России, и про его историю создания, и про репризность его диалогов, которая, в общем, вошла в пословицу. Вот это замечательный текст. И вообще мне кажется, что о «Касабланке» достаточно много написано. Что там рассказывать? Это надо смотреть.
Кстати, мораль этого фильма очень неоднозначна. Понимаете, этот фильм для американского кино не характерный. Это первый фильм, герой которого является обаятельным лузером. Это первая ласточка такого кино, потому что такое снимать начали только в шестидесятые годы. Мне кажется, что даже лучший американский фильм сороковых, который я могу поставить, в общем, рядом с «Касабланкой», — «Лучшие годы нашей жизни» — по-моему, блистательная картина, но даже она отличается всё-таки, некоторой, как бы сказать… ну, не скажу слащавостью, но некоторой прямолинейностью. Я люблю эту картину, люблю её пересматривать, но «Касабланка», конечно, глубже в двадцать раз. Вот эта мысль, что плохая любовь может стать началом хорошей дружбы (ну, конечно, не между ним и Ингрид Бергман, а между ним и другим неудачником) — вот это интересная мысль, светлая. И вообще это очень глубокая, горькая, грустная картина о том, что победитель не получает ничего, но всё равно ему лучше. Понимаете, она очень какая-то хемингуэевская. Ну и потом, конечно, она совершенно гениально написана. Там режиссура обычная, а вот сценарий там волшебный.
«Сегодня в нашем бюджетном заведении муниципальный начальник проводил инструктаж о «правильном» голосовании. Звучали занимательные пассажи: «Разве вы не хотите поддержать Путина?» Неужели мы обречены на оруэлловское двоемыслие и на пребывание во лжи навеки? Ведь это же было не раз. Может быть, мы — вечная Орда?»
Это, знаете, к первой части программы, когда мне был задан вопрос: «А навсегда ли всё это?» Нет. Понимаете, есть особый такой парадокс. Об этом, пожалуй, стоит поговорить.
Есть такой парадокс, что возвращение в несвободу всегда мучительнее несвободы как таковой. Это очень интересно понял Некрасов. Некрасов же был, в общем, не столько поэт, не только поэт, а он был довольно сильный прозаик, сильный сюжетчик. И конечно, «Кому на Руси…», которое всегда мы в классе разбираем с особенным наслаждением, — это произведение сложного жанра, это эпическая поэма и в каком-то смысле роман.
Вот там есть такая глава «Последыш». Есть помещик, от которого скрывают правду об отмене крепостного права. Из этого потом вышли все эти сюжеты, типа «Бессмертного» Славниковой, «Гуд бай, Ленин!», немецкой картины. Это очень распространённая история. Что там происходит? От главного героя — этого помещика, с которым и так уже был удар, перекосило его всего и он речи лишился, — скрывают отмену крепостного права. Он, проезжая через свой лес, видит, что мужик рубит бревно, и начинает лопотать, размахивать руками, возмущаться: «Как?! Рубит дерево в моих лесах?» И ему никак не понять, что это не его лес уже. И больше того — он требует, чтобы мужика выпороли, и никак не понимает, что он не может, не властен уже над этим мужиком.
И тогда мужику этому говорят: «Слушай, ну хорошо, вот ты пойдёшь на конюшню… Мы тебе накроем стол — вино, мясо, всё, что хочешь. Будем как бы стучать хлыстом, изображать порку. Ты только ори». Ну хорошо. Он идёт, пьёт, жрёт, орёт, а они там изображают, что его чуть ли не до смерти запороли. А он пошёл домой — и умер.
Вот почему это? Вот это в некрасовском «Последыше», в этой маленькой поэме, которая одна глава из «Кому на Руси…». В чём здесь дело? Он бы не умер, если бы его выпороли при крепостном праве, но после крепостного права возвращение в неволю особенно мучительно.
Вот мы живём в эпоху последыша, и этот последыш сам прекрасно понимает, что уже он по-прежнему руководить не может, но все, чтобы его не огорчать, ему говорят, что он Красное Солнышко. Ну, естественно, эта ситуация очень мучительна, это ситуация двойной, возвращённой неволи, и поэтому люди в этой неволе себя ведут с несколько избыточной подлостью. Посмотрите, как много доносов, травли, клеветы — ну, вот подлость ненужная, и от этого особенно вонючая.
Посмотрите на очень многих людей, которые сегодня — в эпоху «крымнаша», «русской весны», донбасской ситуации — встали не на ту сторону. И посмотрите, как они себя ведут. Это же просто саморазоблачение такое, что их разоблачать уже не надо, там просто хлещет из них! (А нужно ли действительно?) И такая клевета, и такая ложь! — при полном понимании того, что они сами, в общем, это спровоцировали и развязали. Нет, они кричат, что всё это началось с Украины, что всё это Майдан, что Путин всех переиграл и так далее.
Сегодняшняя пропаганда отличается изумительным бесстыдством, просто небывалым! А почему это так? Она ещё при советской власти какие-то нормы соблюдала. Но это именно ситуация возвращённого рабства, ситуация второго, последнего возвращения, такой петли времени. А петля — это ничего хорошего. Поэтому я и думаю, что то, что мы переживаем сейчас, — это не возвращение к норме, а это такой «бобок», посмертное бытие тоталитаризма. Ведь то, что происходит в рассказе Достоевского «Бобок», — это посмертное бытие. «Заголимся! Заголимся!» Это такое посмертное бесстыдство, потому что после жизни стыдиться уже нечего. Вот это очень важно.
«В прессе пишут, что создан суперкомпьютер, способный к самообучению. Гуманитарные науки занимают в образовательном процессе мизерную величину, близкую к нулю. Будет ли в недалёком будущем нужна литература, музыка, поэзия?»
Мне кажется, конечно, будет, потому что, понимаете, как раз расчёты — это то, что может делать компьютер, а вот поэзия — это то, что не рассчитывается. Я не знаю, есть ли будущее у шахмат при таком компьютере. Наверное, есть. А есть ли будущее у математики? Наверное, есть, но тут это дискутабельно. Но есть ли будущее у литературы? Совершенно очевидно. Она — единственное, что этот компьютер делать не сможет.
«У меня есть близкий друг, бывший коллега, который ещё с девяностых стал иеромонахом и успешен на этом поприще. Он любитель и знаток литературы, но абсолютно не слышит Стругацких. После беседы со мной в пух и прах разнёс «Трудно быть богом». В чём тут дело?» И просят лекцию о Крапивине. Подумаю.
Это очень просто. Дело в том, что Стругацкие интересны, как правило, людям адогматического мышления, а у священников с догматическим мышлением сложно. Хотя есть прекрасные священники с мышлением адогматическим, но для них важна и значима догма. Если этот иеромонах уже знает ответы на свои вопросы (а видимо, он их знает), зачем ему Стругацкие? Стругацкие — это литература морального непокоя, литература, которая выводит из вас пространства готовых ответов. Поэтому, как мне кажется, эту литературу называют «подростковой» именно потому, что она не предлагает готовых паттернов, именно потому, что сами братья Стругацкие имели разные взгляды на многие вещи, и их полемики во многом отразились в их прозе. В общем, я скептически отношусь к возможности их освоения людьми с уже сформировавшимся мировоззрением.
«Все люди делятся на вуайеристов и эксгибиционистов. Если эксгибициониста заставить подглядывать, а вуайериста — демонстрировать себя, то от этого у них периодически будет сносить крышу. Специалистам-психологам лучше внимательно присматриваться и учитывать эти наклонности, чтобы не допускать таких казусов, как с эксгибиционистом Сноуденом».
Нет, Сноуден совсем не эксгибиционист. Сноуден — идеалист. Это человек, который живёт по своим правилам и верит, что другие тоже могут по ним жить. Если бы таких людей было больше, жизнь была бы лучше.
Услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
Д. Быков― Мы продолжаем разговор.
«Как вы относитесь к творчеству Томаса Лиготти?»
Понимаете, какая штука? Лиготти — слишком мыслитель и слишком поэт, чтобы писать настоящие триллеры. Ну, как бы именно философский ужас диктуется его взглядом на мир, а не теми кошмарами, которые живописует, например, Кинг или, например, Кафка. Ну, у Кафки тоже, конечно, атмосфера тотального принуждения, несвободы и страшных перспектив, но всё-таки он ещё и пластически очень одарён. Что касается Лиготти, то мне кажется, что в нём слишком виден редактор, долгое время работавший, он слишком литературен. Но должен вам сказать, что «Noctuary» — это замечательная книга. Кстати, очень полезная книжка его «Фабрика кошмаров». И очень недурная книга теоретическая «Заговор против человека», которая просто входит в курсы американской современной литературы во многих хороших местах.
«Я знаю, что вы не любите Бергмана».
Ну, Дима, это вы хватили! «Не люблю Бергмана». Кто я такой, чтобы не любить Бергмана? Бергман мне чужд в значительной степени, но некоторые картины его очень меня привлекают, «Седьмая печать» в частности.