«Может быть, есть фильм, который вам понравился?»
Вот это они и есть: «Фанни и Александр», «Седьмая печать», «Персона». Но «Земляничную поляну» я никогда не мог себя заставить досмотреть. Простите меня все, мне очень стыдно. «Осенняя соната» тоже никак почему-то не идёт. Совершенно никак не идут фильмы, типа «[Девичьего] источника», хотя Иоселиани назвал его лучшим бергмановским фильмом. Ну, как-то ранний Бергман не идёт.
«Возможен ли в русской литературе ренессанс, подобный ренессансу начала прошлого века? Что может к этому привести?»
Ну, не подобный началу прошлого века, а подобный шестидесятым годам позапрошлого века, да, и очень скоро. И своя «Война и мир» у нас будет на материале военном, на материале сорок пятого года. Конечно, будет. Подождите. Когда станет возможно объективно подходить к русской истории, когда случится взрыв очередной оттепели, очередной свободы, будет колоссальное… Уж на что была безысходной русская жизнь в каких-нибудь 1852–1855 годах, а смотрите, какая вспышка уже три года спустя. Всё совершенно очевидно.
«Почему сейчас не пишут поэмы?»
Видите ли, поэма — всё-таки это такой жанр определённой ретардации, определённого отступления всё-таки, перестроения сил. Она наступает в конце бурного лирического периода. Жанр поэмы — это жанр застоя, а нам до этого застоя ещё довольно долго. Это не моя мысль, это мысль Аннинского, и, по-моему, довольно точная. И, кстати говоря, появление таких поэм, как «Возмездие» Блока и «Спекторский» Пастернака, — это как раз знак конца русского Серебряного века. Поэма — жанр угасания оттепельной культуры, жанр, если угодно, лирической капитуляции.
«Что делать, если ты чеховский герой? Неужели просто пропадать?»
Да ну! Чеховские герои часто неотразимые любовники, свободные и героически люди. Разные бывают чеховские герои. Бывает архиерей. Бывает герой «Припадка», будущее которого очень неоднозначно и очень непредсказуемо. Бывает герой «Лошадиной фамилии», которому удалось всё-таки вспомнить всё. Нет, чеховские герои разные, иногда очень светлые. Понимаете, а вот чеховские герои Рагин и Громов? Но чеховские герои — ведь это и герои «Чёрного монаха», например. У него разные есть персонажи. Кстати, Громов — это автопортрет, мне кажется. И в этом смысле Чехов изобразил очень обаятельного и прекрасного больного человека. А Симеонов-Пищик что, не чеховский герой, счастливец как бы?
Я вот детей давеча спросил: в «Вишнёвом саде» кто автопортрет? Шарлотта и Симеонов-Пищик. Хотя многие дети, кстати говоря, считают (вот ребёнок один у меня делал доклад недавно, неделю назад как раз), что в первой части «Вишнёвого сада» протагонист — Трофимов, а во второй — Лопахин. Минкин вообще считает (поздравляю его с семидесятилетием, кстати), что Лопахин — автопортрет. Я считаю, что Трофимов и Лопахин. Но по-настоящему, конечно, мне-то всегда кажется, что протагонист — Шарлотта. Вот она самый свободный герой, самый циничный и самый весёлый.
«В передаче «Пресс-клуб» вы однажды сказали, что Пушкин всегда оставлял в шапке нищего не меньше 25 рублей. Получается, он хотел откупиться от судьбы?»
Нет, я не помню, чтобы я такое говорил, но он подавал нищим, и довольно щедро. Да, откупиться — как человек суеверный. Помните у Слепаковой «Освобождение снегиря»? Очень диссидентские стихи. И вообще не понятно, как их в Петербурге в 1975 году в книге напечатали. Да ещё она и называется «Освобождение снегиря», вторая книга Слепаковой.
Снегирь средь розоватых пташек,
Как гирька розовая, тяжек,
Сидит базарный, расписной,
Хрестоматийный, нелесной.
В руке я взвешу птицу эту,
Потом подброшу, как монету,
В сверкающую вышину,
Как в море гривенник, швырну!
Январским утром снегирёвым,
Над городским трамвайным рёвом
Летай, мой бедный снегирёк!
Залог, и лепта, и упрёк.
Понятно, что имели в виду тогдашние диссиденты, говоря об освобождении снегиря. Кстати говоря, Слепакова совершенно отчётливо реферирует к «На волю птичку выпускаю»: «…Хоть одному творенью // Я мог свободу даровать!». Но обратите внимание на дельту, на разницу: тогда — это «хоть одному творенью свободу даровать»; сегодня — задобрить судьбу, когда несвобода за всеми ходит по пятам и в воздухе разлита. Так что понятно, к чему отсылка, и понятно, какова разница. Да, конечно, Пушкин задабривал судьбу. А почему нет?
«Читаю «Дикое поле» Луцика и Саморядова. Какое дивное чтение! И фильм Калатозишвили хорош, хотя похож на «Дни затмения». Но как литература это просто песня! Ваш комментарий».
Какой же тут может быть мой комментарий? Я про Луцика и Саморядова говорил очень много. Самый сильный мой шок от литературы девяностых был, когда я в случайно купленном, как сейчас помню, на Пресне альманахе сценариев прочёл первую часть «Дюбы-дюбы». Да я ни одного журнала так не ждал, как следующего номера альманаха, где было окончание! Там было предисловие Одельши Агишева. И я считаю, что до сих пор, что он и Вера… [Тулякова] забыл фамилию, к сожалению, — вот два педагога, которые открыли Луцика и Саморядова, они сделали величайшее открытие в истории русской прозы (ну, девяностых годов уж точно), потому что Луцик и Саморядов были два гениальных человека.
Прежде всего они были писатели, конечно. Хотя я давеча тут пересматривал «Окраину» саморядовскую — упоительный фильм абсолютно! При всей его ироничности — очень точный, взрослый, серьёзный фильм. Я люблю его очень. Он по сценарию «Добрые люди». Но для меня, конечно, они прежде всего писатели. И я думаю, что адекватная манера для воплощения их сценариев даже Калатозовым не названа. Бахыт Килибаев когда-то сказал: «Я готов всю жизнь ждать возможности экранизировать «Дикое поле», но всё-таки снять этот фильм». Очень мне жаль, что Килибаев сейчас не снимает (хотя прекрасно пишет). Бахыт, если ты меня слышишь, я очень тебя люблю.
В общем, мне кажется, что эстетика Луцика и Саморядова до сих пор ещё опережает развитие российского киноязыка. И конечно, Луцик и Саморядов — замечательные писатели. Я страшно горд, что я знал обоих. И уж так горд, что моё предисловие в их недавнем однотомнике. Я редко хвастаюсь, но этим хочется похвастаться.
«Мне почти 50 лет. Я в силу разных причин начинаю жизнь с нуля, — ну, можно вас поздравить. — Живу в новом городе на другом конце страны. Знакомых нет, я один. Дети взрослые и в разных странах. С женой давно разошлись. Даже от профессии пришлось отказаться, на гражданском поле она неприменима. А подводить черту и доживать как-то и не хочется. Подскажите книгу, где герой повествования начинает всё заново во взрослом возрасте и достигает если не социального успеха, то хотя бы спокойного благополучия».
Денис, прекрасное письмо! Во-первых, я вас хочу поздравить — прожить вторую жизнь не каждому дано. Во-вторых, что бы вам посоветовать? Это вообще ситуация из американской прозы скорее. Знаете, перечитайте «Янки при дворе короля Артура». Вот это то, что надо! Это вам и настроение поднимет сильно. А вообще чтобы человек просто заново начинал жизнь на новом месте? Знаете, очень мало такой литературы и мало таких эпизодов в большой литературе. Вот так мечешься, а потом обязательно вспомнишь, но сейчас, сколько ни роюсь в памяти, кроме «Судьбы человека», я в советской литературе таких эпизодов даже вспомнить и не могу. Ну нет, как-то вот…
А, знаете что? Вот я вам очень советую, если найдёте. Найдите роман Оксаны Бутузовой «Дом». Бутузова вообще очень хороший писатель, я её люблю очень. И от «Пасхи до Рождества» [«Пасха на Рождество»] прекрасный роман у неё. «Дом» прочтите — это высокий класс, вам понравится. Это философская книга. Она вам в вашем состоянии поможет, вот я вам клянусь. Просто рекомендую как хорошее лекарство.
«Дыховичный хотел снять фильм о Маяковском. Известен ли вам этот сценарий?»
Нет, не известен, и не знаю, собирался ли он это снять. Мне нравится фильм Шейна.
«Вы упомянули, что написали свой первый роман в восемь лет. О чём была эта книга?»
Знаете, я сейчас пытаюсь эту книгу переписать. Называлась она «Приключения в Волшебном лесу». Ну как вам сказать? Я сейчас пишу вот такой детский роман странный. Наверное, это будет моя самая такая заветная книга, называться она будет «92-й километр». Я сегодня как раз на вечере «Русского пионера» читал оттуда главу, и я надеюсь её напечатать. Ну, я люблю эту книгу. Я её придумал очень давно. Вот в восемь лет я её придумал, а сейчас её пытаюсь написать. Это история о приключениях двух друзей на даче. Мне кажется, это будет лучшее моё произведение. Вот как я «Квартал» придумал в семилетнем, что ли, возрасте, идею, так я лет в восемь придумал «Приключения в Волшебном лесу». Но сейчас это будет называться, конечно, «92-й километр». И я всё Бога молю, чтобы он дал мне написать эту книгу не хуже, чем она начата.
Вот я начал её три года назад, а потом разные другие вещи у меня как-то её от меня оттеснили: «Квартал», потом «Тринадцатый апостол»… Сейчас я с «Июнем» развязываюсь и никак не могу развязаться, потому что он превращается во что-то другое, и я не знаю, как с ним быть — такой роман-наваждение, от которого нельзя избавиться. Но я его закончу! Помяните моё слово. И после этого, видимо, мне придётся писать «92-й километр». И эта книга будет, наверное… я не скажу, что последняя, нет, у меня впереди их ещё очень много, но она будет такая главная, вот так мне кажется. Во всяком случае, по интонации она мне наиболее дорога.
И знаете… Вот тут вопрос: как я выбираю друзей? Я нескольким людям рассказывал сюжет «92-го километра» и спрашивал их после этого: «Что же находится на 92-м километре?» 92-й километр — это станция, которую поезд проходит, никогда не останавливаясь. Всегда там на станциях объявляют: «Следует мимо станций таких-то, таких-то…» — и 92-й километр. Вот его он проезжает всегда. Один есть поезд, который тащится три часа, останавливается на всех станциях, и вот там можно в крошечную секунду туда попасть. Вот я всем переска