«Как вы считаете, почему роман Толстого называется «Анна Каренина», а не «Облонские»? Ведь страдания Долли не менее драматичные, чем истерики Анны. Или «Жизни Лёвина». Я знаю людей, которые буквально пропускают страницы романа, пока не дойдут до Кити и Лёвина. Я сама зачитываю до дыр сцену оригинального объяснения между ними за карточным столиком. Тем более Константин Дмитрич — автопортрет».
Видите ли, роман называется «Анна Каренина», потому что в судьбе Анны Карениной воплощены и соединены все главные темы романа. Но, конечно, это симфоническое построение с несколькими лейтмотивами (в частности, железная дорога), и это самое совершенное сочинение Толстого. «Своды сведены так, — он говорит, — что шва не видно». И Лёвин, и Анна — это две равноправные иллюстрации к одной и той же толстовской мысли. А мысль эта очень проста, но в романе скрыта. И мысль эта заключается в том, что семейная (и любая личная, и частная жизнь), не одухотворённая высшим интересом, приводит к катастрофе.
Ведь о чём там речь? И Анна приходит к самоубийству, и Лёвин в конце приходит к самоубийству. Вы помните, он прятал от себя ружьё, чтобы не застрелиться, и верёвку, чтобы не повеситься. Ну, как совершенно правильно писал Платонов, рецензируя «Прощай, оружие!»: «Примитивная половая близость или даже просто семейная любовь не может удовлетворить человека». Да, не может! Вот про это роман: если близость не одухотворена чем-то высшим… Это может быть государственное служение, может быть вера в Бога, могут быть духовные поиски или творчество, но без этого жизнь немыслима. Семейная жизнь — это всегда трагедия, это кошмар! Люди не могут жить вместе, если при этом у них нет высшего интереса. Вот про это роман, как это ни странно. И жизнь Лёвина, и жизнь Анны с одинаковой силой это демонстрируют.
Смотрите, он берёт две одинаково привлекательные крайности. Ну, какая прелесть эта беззаконная любовь, этот роман, страсть противозаконная — это так всегда аттрактивно, так привлекательно! И ничего с этим не сделаешь, да? А с другой стороны, какая прелесть эта семейная жизнь, патриархальный быт. И то, и другое приходит к полному краху, хотя у Лёвина всё хорошо, а у Анны всё плохо. Но мораль-то, в общем, очень простая: если есть железная дорога, железная страшная дорога истории, дорога рока, то противопоставить этому можно только что-то, что как-то разрывает эту железную детерминированность. Кроме веры или творчества, ничто её не может разорвать — иначе всё упирается в железную дорогу. А железо надо мять, колоть, жечь. Что это может быть за высший интерес? Об этом надо думать. Но совершенно очевидно, что Лёвин в конце концов уйдёт от Кити — уйдёт, как Толстой — и погибнет на железной дороге, кстати, как у него и было сказано.
«Есть ли в русской или зарубежной литературе «хроники распада», как у Есенина?»
Дилан Томас, мне кажется. Отчасти, Ерофеев. Ну, распад разный бывает, необязательно алкогольный. Бывает распад идеологический. Вот опасности своих заблуждений подробнейшим образом рассказал Томас Манн в «Рассуждениях аполитичного», пожалуйста. Такую прививку себе сделал человек, что еле выжил.
«Какой версии о причине событий 11 сентября вы придерживаетесь?»
Официальной. Никакой другой, никакой конспирологической нет.
«В книге Новикова о Блоке заинтересовала тема романа Блока с Россией. Вы согласны, что для поэта отношения с Родиной личные?»
Видите ли, Блок первый перевёл тему из регистра матери в регистр жены («О, Русь моя! Жена моя!»). Это как у меня в »[Ночных] электричках» было сказано тоже в жанре высокой пародии, прости господи: «О Русь моя! Вдова моя!» — до некоторой степени. У Блока, конечно, вот это принципиальная новизна:
О, нищая моя страна,
Что́ ты для сердца значишь?
О, вещая [бедная] моя жена,
О чём ты горько плачешь?
Вот этот тройственный такой, как Троица, дух вечной женственности, которая одновременно жена, Мадонна и страна — такая блоковская триада.
Знаете, на отношениях с Любовью Дмитриевной проще всего, мне кажется, проследить эволюцию в отношении к Родине. Он вот так к ней относился. И у него разное бывало отношение. С одной стороны — «О, вещая моя жена… О, нищая моя страна»; «А ты всё та ж, моя страна, // В красе заплаканной и древней». Но про неё же сказано: «Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка — своего поросёнка».
И я думаю, что в отношении к Любе, к Любушке, Бу бывали и такие обертоны. Он же понимал, что розовая девушка из белого сада — это, конечно, и могила его. «Вот — что ты мне сулила: // Могила», — он же это написал. Так что мне кажется, что в этом интимном проживании есть свои плюсы, безусловно. Но есть и свои трагические минусы, потому что Любовь Дмитриевна и Россия изменяли ему бесперечь, а он оставался таким рыцарем в своём храме, стоически верным этим вечным изменницам.
«Что вы думаете о русском формализме? По крайней мере, исследования Бориса Эйхенбаума о «Войне и мире» очень интересны».
Ну, русский формализм, особенно опоязовских времён, — это, так или иначе, единственная наука о литературе, которая в XX веке может претендовать именно на статус науки. Я люблю русский формализм. Я несколько сложнее отношусь к структурализму, потому что он абсолютизирует свой метод. Но лучшие времена ОПОЯЗа, великие времена раннего Шкловского, Тынянова и Брика, когда творилась новая наука о языке и литературе под руками… Неслучайно же Тынянов сказал Шкловскому о Лидии Гинзбург, о Гуковском, о следующем поколении, которое пришло: «Они пришли к столу, а обед съеден». Им действительно казалось, что уже они всё поняли: уже написаны «Архаисты и новаторы», написаны толстовские работы Шкловского и Эйхенбаума, и к этому нечего добавить, и «остранение» у Шкловского, и «Материал и стиль». Мне кажется, что просто… Ну, как бы то ни было, русский формализм — один из ценнейших результатов, а может быть, и одна из причин (тут сложно понять) Русской революции в целом. Это главное духовное событие, мне кажется, двадцатых годов. И именно из русского формализма, из эволюции приёма выросли великие прозаические работы Гинзбург и замечательная проза Тынянова, конечно.
«Появится ли в скором времени реинкарнация Льва Толстого?»
Видите ли, для того, чтобы она появилась, нужна эпоха, которая бы её востребовала. Да, наверное, появится. Может быть, даже этот человек уже в школу ходит, а может, уже и в институт. Но это время нужно. Время нужно не в том смысле, что его должно много пройти, а должен появиться запрос, должны произойти великие события, которые бы породили этого персонажа.
«Не кажется ли вам, что будущий мир, который предлагает Чернышевский в «Что делать?», искусственен, неестественен, неприятен, даже глуповат, не говоря о том, что нереален? Чугунные и стеклянные дворцы с синхронно работающими и синхронно веселящимися людьми. Чугун ржавеет, на стекло стекает ржавчина, а каждый отдельный человек с отдельной судьбой, и нет никакого синхронного счастья».
Понимаете, Чернышевский же пишет утопию, и сознательную утопию. Ну да, «фаланстер в борделе», как писал Герцен, но тем не менее чугунно-стеклянные дворцы всё равно появились, только они железобетонно-стеклянные, «из стекла и бетона», как принято было писать. И в синхронизации работы и удовольствий тоже достигнуты определённые результаты: массовое общество построено. Так что Чернышевский очень многое предугадал точно. Ну и вопрос, что, конечно, буквальные уродливые крайности, слава богу, не осуществились. Осуществилась его программа скорее на Западе. Как и страшный прогноз Замятина из романа «Мы», скорее осуществился в образе тотально прозрачного общества на Западе, нежели в обществе российском. Так что, мне кажется, очень многое Чернышевский угадал верно. Просто не ждите от него буквальности.
«Зачем людену в вашем «Эвакуаторе» такая никчёмная героиня?»
Ну послушайте, Никита, какая же она никчёмная? Катька вообще любимая героиня моя. И она как раз олицетворение такого женского здравомыслия. Я сам не всегда люблю это здравомыслие. Я хочу, чтобы женщины покупались на мои утопии. Но если им хватает силы затормозить, то, может, они и правы.
«Невозможность эвакуации — это метафора безнадёжности бегства от судьбы?»
Ну, как вам сказать? Когда меня попросили сюжет «Эвакуатора» рассказать одной фразой, вернее его мысль, я придумал, по-моему, неплохую фразу: «Любовь похожа на индивидуальный террор, а разлука — на государственный». Вот и весь смысл. Но, конечно, я часто вспоминал значок «С Колымы не убежишь», который висел у Слепаковой над столом.
«Чем бы вы дополнили список этической литературы? «Сторож брату моему» Михайлова, «Волшебник Земноморья» Ле Гуин…»
Этической литературы? То есть литературы, которая бы учила этике? Ну, вы знаете, у меня к этике сложное отношение — в том смысле, что я стараюсь её исповедовать, безусловно, но я считаю, что ей нельзя научить. Я много раз говорил о том, что этика — это чудо. И результатом этики должно быть чудо, и причиной освоения этики: чудо милосердия, чудо самопожертвования, которое никак не объясняется наукой, а если и объясняется, то с большими натяжками. Всё-таки Лосский же считал, что добро — закон мира, а не отбор. Дарвинисты скажут, что он просто не понял. Может быть. Этическая литература? Ну, Диккенс. Ну, Честертон. Мне кажется, что «Потерянный дом» Житинского — очень этичное произведение.
«Вносит ли «Ночной Дозор» свою лепту в процесс кристаллизации зла?»
Нет, к сожалению. То есть я люблю «Ночной Дозор», но он вносит лепту в процесс как бы размывания, наоборот, зла, потому что там доказывается, что зло и добро — одно, и что они действуют в сговоре, а я с этим не согласен.
«Расскажите о Марии Галиной. Как вы относитесь к её творчеству?»
Восторженно отношусь к её стихам, она прекрасный поэт. Очень многое мне нравится в её прозе, прежде всего «Малая Глуша». И особенно мне нравятся ещё «Хомячки в Эгладоре». Понимаете, вот Галина, как все поэты, как люди, которые серьёзно относятся к собственной поэзии и поэтически одарены (я думаю, что её стихотворение «Доктор Ватсон вернулся с афганской войны…» войдёт во все хрестоматии нашего вр