«Пытаюсь читать рассказы Петрушевской. Её невероятно сложно читать: всеобъемлющая безысходность, вызывающая физическое отторжение».
Марина, Петрушевская редуцирует мир, она сознательно исключает, вычитает из него всё, что делает жизнь невозможным. Например, это её такое принципиальное нежелание увидеть «клейкие зелёные листочки». Об этом когда-то очень хорошо писала Алла Николаевна Латынина — что у героев Петрушевской действительно внимание всегда приковано к самому жестокому, самому страшному. У этих героев есть свои радости, есть свои утешения, но она рассматривает это как компромисс. Она предъявляет Господу счёт. Вот возьмите её рассказ «Кто ответит». Этот такой счёт Богу. Естественно, что она при этом идёт на определённые художественные редукции. Она отказывает этому миру хоть в какой-то привлекательности. Ну и прекрасно. Попробуйте отнестись к этому, действительно как к художественным текстам.
«Чем вам так не нравится Вудхаус?»
Скукой, беспроблемностью, какой-то абсолютной мелочностью. Кому-то он кажется райским. Вот я помню, Наталья Леонидовна Трауберг, Царствие ей небесное, говорила мне, что Вудхаус — это ангел; и вот этот его герой, старик, который свиней разводит, он тоже ангел. Я таких ангелов не люблю и не понимаю, и такую литературу не понимаю. Он мне кажется дико многословной, несмешной, там ничего не происходит. Может быть, это хорошее чтение для людей, впавших в депрессию, но как человек, никогда не болевший ничем серьёзнее гриппа, я к такой литературе отношусь, может быть, с некоторым потребительским пренебрежением.
«Прочёл вашу статью о последней книге Пелевина. Не могу согласиться с вашей позицией».
Игнатий Павлович, дорогой, это счастье, что вы не можете со мной согласиться! Чем больше будет в России людей, не способных соглашаться, не умеющих и не желающих соглашаться, тем больше будет несогласных в конечном итоге, тем интереснее и в каком-то смысле непредсказуемее станет наше бытие.
«Часто пересматриваю фильм «Старший сын» по пьесе Вампилова. Автор парадоксально доказывает, что все люди — братья. Но зачем там эгоист Сильва?»
Зачем там эгоист Сильва, в общем, понятно — ну, просто для контраста. Но мне кажется, что как раз из этого фильма, из этой книги, из этой пьесы (вот только что недавно перечитывал эту пьесу про Бусыгина, прелестную совершенно), из этого совсем не следует, что все люди — братья. И пафос этой пьесы совсем не в этом. Наоборот, её пафос в том, что ощущение братства и родства становится всё более маргинальным, всё более ассоциируется с чудачеством, а не с нормой. И вот в этом-то собственно главная печаль.
«В романе Достоевского «Подросток» удивляет раздвоенный Версилов. Это апологет атеизма или жаждущий веры страдалец?»
Не возьмусь вам это сказать. Именно как раз, мне кажется, в некоторой двойственности, в непрописанности Версилова и заключается вопрос. Я такого героя никогда не приму, потому что для меня атеист, внезапно уверовавший, человек, который разбивает, если помните, о печку икону, он для меня не может быть носителем религиозной мысли. Вечная мысль Достоевского о том, что из бездны неверия, из бездны преступления только и получается истинная вера, — эта мысль мне глубоко враждебна. Я вообще считаю, что не в преступлении, не в бездне отковывается вера.
«Вы говорили, что во времена, когда всё рушится и меняются парадигмы, пишутся великие поэмы. А можете ли вы найти такой пример в наши времена?»
Кира, я говорил совершенно другое. Я говорил, что поэма — это жанр отступления, жанр перестроения сил. Поэма — это жанр закончившейся оттепели. Для того чтобы у нас появилась поэма, у нас эта оттепель должна пройти. Поэма — это «Кому на Руси жить хорошо».
Вот очень интересный для меня вопрос: «Одна из моих любимых книг о войне — «В списках не значился», — у меня тоже. — Мнение о лейтенанте Плужникове меняется. Теперь я вижу в нём не светлого идеалиста, а беспощадного фанатика. Или я ошибаюсь?»
Видите ли, одна из главных тем Васильева в этом романе — это источники сопротивления. Если бы Плужников, обычный солдат, не сформировался в вот этого железного и страшного сверхчеловека, который в Брестской крепости сопротивляется до апреля 1942 года, то тогда бы он не был Васильеву интересен. Конечно, вот этот страшный, с волосами до плеч, выходящий, слепой уже человек, который так и не поднял рук, которому немцы отдают честь, — вот это для Васильева образ сверхчеловека. Да, конечно, если человек не откажется от всего людского в себе, в том числе и от своей любви, если он не перерастёт человеческое, то он таким сверхгероем, конечно, не станет. Это чрезвычайно больная, чрезвычайно важная тема.
Тут очень много вопросов, что я думаю о том или ином тексте. Очень всё просто. Я не могу ответить каждому. И если я не отвечаю — значит, меня не зацепило. Вот и всё. Понимаете, я не умею, не люблю говорить человеку какие-то неприятные вещи. Мне приятнее написать: «Да, вы гений». Но я такое писал три раза (подчёркиваю, прописью — три) за всё время, когда что-либо получал. Если я не ответил — значит, просто не зацепило. Извините.
«Почему Онегин — «наследник всех своих родных всевышней волею Зевеса», а не просто Всевышнего? Неужели только ради рифмы «повеса» — «Зевеса»?»
Видите ли, мне кажется, что сама стилистика «Онегина» более отсылает к античному плутовскому роману, нежели к евангельской тематике, поэтому тут и появляется «всевышней волею Зевеса». Ну, как бы это такой ещё нехристианский миф. Христианским он становится с появлением в нём Татьяны.
«Отправлял вопрос с сайта «Эха», но не прошёл, поэтому дублирую. Расскажите о Максиме Канторе, его книгах и его взглядах на развитие современного мира?»
Уже много раз говорил об этом.
«Отвечая на один из вопросов, вы объединили антропософию, теософию и оккультизм. Мне кажется, что это явления разного порядка, в зависимости от образованности. Вы сказали об отсутствии ответственности у последователей, но антропософия проявляется себя прежде всего через вальдорфскую педагогику».
Нет, совсем не через вальдорфскую педагогику. Кроме того, вы знаете, что я к вальдорфской педагогике отношусь довольно негативно, поскольку совместное обучение детей разного уровня и даже разного диагноза — мне кажется, это не обучение, это совместное времяпровождение, а для того, чтобы обучать, то есть давать знания, это совершенно не годится.
Насчёт антропософии, теософии и оккультизма. И то, и другое, и третье — мистические учения, а мистика подменяет моральную ответственность, к сожалению. Мистика — это то увлечение чудом, которое как раз снимает этику. То есть я не могу это рассматривать как развитие своей идеи о чуде.
Через три минуты вернёмся.
РЕКЛАМА
Д. Быков― Я продолжаю наш разговор. В следующем эфире, как я понимаю, мы вернёмся, я надеюсь, к трёхчасовому формату.
Тут масса вопросов: не окончательно ли я ухал? Ребята, нет, не окончательно. Я ещё один эфир проведу из Штатов, а потом мы прочно уже будем с вами вместе. Наверное, я в весеннем семестре ещё немножко уеду попреподавать, но это пока не окончательное моё решение. И в любом случае… Ну, я разные предложения рассматриваю, в том числе московские. 6 октября мы все увидимся с вами. Пожалуйста, приходите в «Гнездо Глухаря», там будут новые стихи.
Что касается 7 октября. На творческую встречу с Семёном Слепаковым я никого не могу провести. И не потому, что это проводит ЦДЛ, а не «Прямая речь», то есть я там ничего не решаю, но там действительно уже и в проходах никаких мест нет. Ничего не поделаешь, Семён Слепаков очень популярный поэт. Ваш покорный слуга тоже популярный, но он всё-таки в другом жанре работает, поэтому с ним не конкурирует. Приходите те, кто с билетом. Для остальных мы сделаем это ещё раз. Я абсолютно уверен, что это не в последний раз.
«В «Остромове» вы сделали жуликом Гурджиева. Безусловно, неоднозначная фигура, но это явное преувеличение».
Знаете, во-первых, он там сделан не жуликом, он там очень обаятельный человек, Георгий Иванович. Но, конечно, он никак не может называться ни серьёзным оккультистом, ни серьёзным мыслителем. Пятигорский считал его выдающимся философом. Ну а сам Пятигорский был, на мой взгляд, выдающимся провокатором, трикстером и иногда вёл себя как абсолютный тролль. Хотя он, конечно, серьёзный мыслитель — достаточно перечитать «Философию одного переулка». Но всё равно он абсолютно точно к Гурджиеву относился, мне кажется, с несколько преувеличенным ироническим уважением. Конечно, Гурджиев никаким мыслителем и магом не являлся.
«Антропософия у вас представлена не в лучшем свете».
Да, не в лучшем. Ничего не поделаешь, я разделяю мнение Мандельштама о «тёплой фуфайке» антропософских мнений. И сам Андрей Белый разочаровался в ней. Правда, он потом опять к ней вернулся, но это была капитуляция.
«Согласны ли вы, что Аверченко — король русского юмора?»
Нет конечно. Я считаю, что Тэффи была гораздо одарённее. Но и он был чрезвычайно одарённый.
Лекцию о «Сатириконе»? Если хотите — давайте. Была уже про Сашу Чёрного, но я совершенно не убеждён, что сейчас многие их читают. Давайте. Если хотите — пожалуйста.
«В лекции о Матвеевой вы рассказали, что хотели с ней составить сборник «Стихотерапия», включив туда стихотворения, которые улучшают душевное и физическое самочувствие. Расскажите подробнее о таких стихотворениях».
Понимаете, тут есть два направления. С одной стороны, это эвфония, то есть благозвучие — стихи, которые иногда на уровне звука внушают вам эйфорию, твёрдость, спокойствие и так далее. А есть тексты, которые на уровне содержательном позволяют вам бороться с физическим недомоганием. На уровне ритма — одно, а на уровне содержательном есть некоторые ключевые слова, которые сами по себе несут позитив.
Вот у Матвеевой — человека, часто страдавшего от физических недомоганий, от головокружений, от меньерной болезни вестибулярного аппарата и так далее, — у неё был довольно большой опыт выбора таких текстов. Она, например, считала, что некоторые стихи Шаламова, которые внешне кажутся совершенно бессодержательными, они отражают на уровне ритма ту же борьбу человека с подступающими головокружением (Шаламов тоже страдал от Меньера). Скажем, общеизвестно, что Пушкин вызывает определённые эйфорические состояния. Лермонтов помогает от мигрени, и это много раз тоже доказано, потому что благозвучие у него удивительное. Это неисследованная ещё такая форм