Живописала рядом с собой.
Всё. Я способна на кустике лоха
Сосредоточиться. На облаках.
На передаче, где бредит эпоха.
…Буду тебе до последнего вздоха
Я благодарна: мне так было плохо —
Просто до счастья. До лиры в руках.
Я всё это цитирую на память, потому что я Слепакову практически всю (ну, лучшую, во всяком случае) знаю наизусть — и не только потому, что готовил её последнюю книжку вместе с ней, а потому, что это в меня вошло сразу.
Я ведь по чистой случайности начал её читать. Она не была особенно известна при жизни. Случилось так, что Матвеева нескольких своих учеников молодых, меня в том числе, брала иногда в театр на «Предсказание Эгля», свою пьесу в блистательной постановке Сергея Яшина. А тут заменили — и вместо этого прошло «Бонжур, месье Перро!» Слепаковой. И я помню, что Матвеевой жутко понравилась пьеса, пьеса в стихах. Она сказала: «Это так прекрасно, как будто не сейчас написано». Это для неё был серьёзный комплимент. Я имя автора запомнил — Нонна Слепакова.
А потом, помню, я стою в 1986 году, в первой своей питерской командировке, мне 18 лет было, стою в очереди в Доме книги за чем-то. И вдруг вижу: знаменитая Люся, продавщица этого Дома книги (я впервые её увидел), и какую-то книгу стихов серенькую раскупают стремительно, и каждый уходит с ней. Это была слепаковская «Петроградская сторона». И я тоже взял эту книгу. И открыл её на улице, на «Неизвестном поэте» — и вот вместе с этим мартовским воздухом стал глотать эти великолепные, незабываемые совершенно стихи. И я наизусть эту книгу выучил очень быстро. Для меня Слепакова стала совершенно настольным поэтом.
А потом я уже нашёл просто в Ленгорсправке её телефон, когда в армии в Питере служил, позвонил, пришёл в гости и напросился в ученики. Это как раз она мне тогда прочла:
Звонили? Открываю…
Молоденький моряк.
Он хочет видеть Валю,
Он топчется в дверях,
Краснеет, словно вишня.
А я ему — сплеча:
«А Валя замуж вышла
За Сашку-москвича!»
Стихи совсем детские, 18 лет её было.
У неё песни были превосходные. Сборник этих песен «Талисман» вышел сравнительно недавно в её пении прекрасном. Надо сказать, что муж её — Лев Всеволодович Мочалов, дай бог ему здоровья, ему сейчас почти 90 лет, — вот он один из многих людей, при котором я очень люблю быть младшим. Мочалов «воспитывал» её по поручению Глеба Семёнова. Глеб, такой универсальный гуру питерской поэзии, сказал ему: «Лёва, вот надо позаботиться о молодом даровании, а то она жизнь ведёт беспутную». И Мочалов, вдовец с двумя дочерьми, стал её мужем довольно быстро. Ну, его жена утонула в конце пятидесятых. И он женился на Слепаковой довольно скоро. И действительно, 30 лет, больше 30 лет, фактически 40 лет он её «воспитывал».
Мочалов сам довольно сильный поэт. Но удивительное дело, что он всегда, даже к зрелой Слепаковой, относился не скажу, что свысока (хотя он и старше всё-таки, и гораздо образованнее), а он относился к ней, пожалуй, как к ученице. Я помню, что она прочла мне какую-то новую вещь… Кажется, «Больного льва» она мне прочла. Замечательное было такое стихотворение [«Раненый лев»]:
Коль придёт такая фаза,
И тебя накажет Бог
Перекосом льва [рта] и глаза
И Загребом лёгких ног…
Ну, была такая вещь полушуточная. Лёва вошёл вдруг на кухню и говорит: «Нонна, как хорошо! Чьё это ты читаешь?» — в общем-то, как-то удивившись, что она умеет так хорошо. И вообще это прекрасно, когда муж умеет удивляться жене после 30 лет совместной жизни. А Слепакова умела удивлять, потому что каждый новый этап у неё был лучше следующего — ещё глубже, ещё отважнее.
Особенно я любил, конечно, её религиозную лирику, до слёз трогательную. Она была прихожанкой Александра Меня. Он очень высоко её ценил и в наш единственный с ним разговор отозвался о ней как о первоклассном поэте. И я помню, что она вот тогда совершенно меня поразила «Легендой о льве святого Иеронима», вот этим бесконечно трогательным стихотворением: «Жил-был святой Иероним…» Ну, при нём и лев этот жил. А потом этот лев сбежал. «И караван чужих племён сглотнул ослятю…» То есть не лев сбежал, простите, а ослик. И ослик этот был сожран, как казалось, а на самом деле он просто удрал.
И караван иных племён
Сглотнул ослятю, как змея.
А льву надо как-то оправдаться, что он не ел этого осла.
С усмешкой доброй поглядев,
Святой спросил: «Сожрал осла?»
А что может лев сказать? И он в отчаянии убегает. А когда возвращается, то узнает, что уже Иероним умер.
И злоба в самый первый раз
Смиренным овладела львом,
И дико грива поднялась
В рыча… в рыданье гробовом.
Ну как ты мог, Иероним,
Уйти, невинного виня?!
Позволь, паду я рядом с ним:
Утешь его! Услышь меня!
Не то на будущем Суду,
Меж чёрной тьмой и голубой,
Я также слова не найду,
Как этот лев перед тобой.
Понимаете, в чём здесь сила? Здесь гениально передана эта страшная наша бессловесность, невозможность оправдаться за всё. И я думаю, что религиозная лирика Слепаковой так сильна именно потому, что в ней есть вот эта горячая и живая непосредственность чувств, что в ней нет официальной пафосной этой ноты, совершенно нет патетики, а есть мучительное ощущение вечной неполноты, недостачи.
НАЧАЛЬНИКУ ЖИЗНИ пишу заявленье,
И не заявленье, а уведомленье,
О том, что Ему покоряюсь отныне
Я, как никогда никакому начальству…
Пишу не на родине, а на чужбине,
По детской доверчивости и нахальству.
Писать я Ему не посмела бы дома,
Где столько игрушек, утешек и сказок
Погибло и сделалось кучею лома
В проклятиях бешеных, в мелких экстазах.
…И ставит Он штамп на моё заявленье,
Огромный, с деревьями, небом и морем,
Где близь прорастает шутя в отдаленье,
Где радость незримо мешается с горем,
И вкось в уголке резолюцию пишет:
«Пусть дышит».
Вот это стихотворение написано было, что ли, минут за пятнадцать после разговора с Александром Зориным, одним из ближайших слепаковских друзей и очень близким ей по духу и по стилю поэтом. Кстати, Александр Иванович, если вы меня сейчас слышите, я вам горячий привет передаю! Действительно, «пусть дышит».
Так получилось, что Слепакова оказалась автором бессмертным, она замечательно пережила своё время. И сейчас её время настало, потому что она свою эпоху, конечно, капитально обогнала. И сейчас, когда я её читаю, я очень многое понимаю, что проходило мимо меня. И блистательная её поэма «Монумент» (где вместо Медного всадника — Ленин на Финляндском вокзале, а вместе Евгения — диссидент), и замечательные поэмы шестидесятых годов, и лирика поздняя, девяностых, — всё это мне становится ещё более внятным. Поэтому вот этого автора я вам рекомендую самым горячим образом.
И уверен, что она нас слышит. И поздравляю её с восьмидесятилетием. С восьмидесятилетием, Ваше величество!
А мы услышимся через неделю.
*****************************************************
04 ноября 2016
http://echo.msk.ru/programs/odin/1867032-echo/
Д. Быков― Доброй ночи, дорогие друзья! Счастлив вас видеть и слышать, сегодня я в студии.
После долгих раздумий я остановился вот на какой теме лекции. Заказов много. Как всегда, присутствует Бунин с удивительным постоянством. И есть просьбы поговорить про Дос Пассоса. Я не считаю себя так уж готовым, подумаю над этим. Но есть несколько вопросов по «Гамлету» (видимо, после лекции про «Гарри Поттера» на сайте «Новой газеты»), которые заставили меня заново, что ли, обратиться к христологическому мифу и всерьёз задать вопрос себе: в чём принципиальная новизна гамлетовской темы, какие ноты, какие обертона вносит «Гамлет» в христологическую проблему? Я думаю, что в последней четверти мы о «Гамлете» и поговорим, потому что прямо штук шесть или семь вопросов с удивительным постоянством касаются этой темы.
Очень много вопросов в разных сферах — и на почте, и на форуме, и в Сети: почему именно Ильдар Дадин, с моей точки зрения, подвергается такой прессуре, ведь он рядовой активист?
Во-первых, не рядовой. Он всё-таки, как первый космонавт (только это, к сожалению, довольно печальное первенство), оказался первой жертвой этой, как мне кажется, не вполне конституционной статьи. Но ещё интереснее другое. Понимаете, ведь Дадин на самом деле представляет собой главную угрозу. Он не статусный оппозиционер. Он не принадлежит к художественной интеллигенции, он не интеллигентный такой публицист, не интеллигентский, как сказали бы мне сейчас враги интеллигенции. Он не принадлежит к числу либералов (опять-таки статусных). Он классический человек из народа. А человек из народа для них опаснее всего. Понимаете, потому что это значит, что уже до кости проникла костоеда, действительно до кости проникла зараза.
Вот Анатолий Марченко — здесь, пожалуй, самая наглядная параллель, которая, конечно, иллюстрирует разницу масштабов. Потому что Марченко всё-таки загнобили до смерти, он держал голодовку и умер от этого уже в 1986 году, когда уже диссидентов по сахаровскому списку выпускали. Но он отказывался подать прошение о помиловании, ещё какие-то его условия не выполнялись. Анатолий Марченко — человек очень интересный. Это ему же посвятил Юлий Даниэль стихи. Он от побоев оглох в тюрьме (Марченко).
А в общем неплох
Забавный удел:
Ты здесь и оглох,
Ты здесь и прозрел.
А прозрел он потому, что познакомился с политическими. И вот что удивительно — он оказался в результате, когда прозрел, более упёртым, более твёрдым диссидентом, чем все политические, вместе взятые. Вот он не соступал ни разу со своей дороги новоизбранной. Он стал потом мужем Ларисы Богораз, кстати говоря, до этого она была женой Юлия Даниэля. И он вошёл до