Услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
Д. Быков― Продолжаем.
«В порядке дискуссии. Философ Александр Пятигорский в 2007 году писал: «Говорить об угрозе тоталитаризма в России нелепо. Это явление историческое, требующее ресурсов негативной энергии, которых сейчас нет ни в России, ни в одной из известных мне стран мира. Сейчас люди способны только делать тоталитарные жесты и пугать ими остальных. Мы не понимаем сложности этого понятия. Попробуйте сейчас в России устроить тоталитаризм, скажем, сталинского типа. На это нужны такие гигантские средства, на которые никто не пойдёт…» — и так далее.
Просит меня don_quixote234 это прокомментировать. Видите ли, Александр Пятигорский, будучи замечательным историком и буддизма, и Востока, и русской общественной мысли, в качестве политика, политолога, теоретика не представляется мне сколько-нибудь серьёзным оппонентом. Он был мудрец, такой как Иоселиани примерно (и такой же замечательный выпивоха), но к некоторым его мнениям вообще невозможно относиться всерьёз. То, что он считал крупным мыслителем Георгия Ивановича Гурджиева, например… Ну, простите, это не поле публичной полемики. Это достаточно однозначная фигура, достаточно обаятельный и уверенный в себе шарлатан (я говорю сейчас о Гурджиеве).
Что касается Пятигорского, то он здесь с удивительной для такого мудреца наивностью разделяет давнюю иллюзию, что тоталитаризм — это такая система управления. Тоталитаризм — это такое состояние души, такое психологическое упоение мерзостью, такая готовность отказаться от химеры совести, переступить через неё.
Для того чтобы построить в России тоталитаризм, совершенно не надо никакого даже тоталитарного лидера. Сейчас, собственно говоря, тоталитарного лидера нет. Сейчас есть лидер, конечно, питающий известную слабость к пробуждению в людях худшего. Да, у него есть такая слабость, ему кажется, что такими людьми проще управлять. Но он не тоталитарен по своей природе. Что, все эти загадочные персонажи, вроде Данюка, они по инициативе сверху объезжают вузы и пишут доносы потом? «А что, четыре миллиона доносов Сталин написал?» — цитируя Веру Панову (или Довлатова, который, по-моему, эти слова опять-таки у кого-то взял). Это совершенно не тоталитаризм в привычном политологическом понимании. Тоталитаризм — это когда люди совершенно добровольно испытывают наслаждение от того, чтобы быть плохими, доносить, лгать, впадать в неприличное подобострастие.
Я вижу очень многих людей, из числа своих бывших друзей в том числе, которые с наслаждением падают в грязь и в ней валяются, и чувствуют себя неуязвимыми. Я не знаю, может, их били когда-то, может быть, их травили, может быть, они теперь сводят счёты с Господом: «А я теперь поваляюсь в грязи, и никто мне ничего не сделает!» Тоталитаризм — это когда добровольные помощники диктатора (отсутствующего очень часто) доносят, врут и вылизывают филе, а вовсе не тогда, когда запрещается искусство и вводится единомыслие. Может быть полная свобода в искусстве и при этом тоталитаризм, потому что люди с наслаждением демонстрируют отказ от любой морали, в том числе и личной, бытовой.
«Хотел бы узнать ваше мнение о книгах автора Доналда Уолша из цикла «Беседы с Богом». Как вы относитесь к их правдивости? И возможно ли, чтобы с автором беседовал сам Бог?»
Это ровно тот случай, о котором Кушнер сказал: «Большинство верующих, говоря о Боге, помещают в эту точку идеального собеседника». Это совершенно точно. И даже не собеседника, а идеального себя. К этому можно иногда относиться как к литературе, но в случае Уолша, по-моему, это даже и не литература.
«Можно ли чем-нибудь объяснить гениальность кинопостановок по Булгакову («Иван Васильевич», «Морфий», «Собачье сердце»), помимо таланта режиссёра и автора?»
Я не назвал бы «Морфий» гениальным фильмом при всей любви к Балабанову. Не думаю, что «Иван Васильевич» так уж точно следует булгаковской пьесе. Это совершенно гайдаевская фантазия, и Шурик абсолютно гайдаевский, и фильм, в общем, не про Ивана Васильевича, а про то, как он меняет профессию. Это немного другая история, и время другое.
Но, вообще-то, Булгаков хорошо экранизируется и ставится именно потому, что он великолепно сценичен. Может быть, его беллетризм ему в этом подпора и подмога. Мне кажется, что он просто был очень хорошим драматургом — драматургом, на мой взгляд, более профессиональным, более крепким, чем даже прозаиком. Пьесы его читаются — не оторвёшься. Речевые характеристики — необычайно яркие и густы, даже, может быть, слишком густы для жизнеподобия. Но жизнеподобие и нужно. Вот Петрушевская страшно жизнеподобна и точна в своих пьесах некоторых (например, в «Трёх девушках в голубом»), но на сцене это, по-моему, было скучно. То есть читать — упоение, а слушать и смотреть скучно. Хотя Саввина и говорила, что драматургия Петрушевской — это музыка, её надо исполнять, как музыку. Но Булгаков, мне кажется, был драматургом более профессиональным и в каком-то смысле более грубым, прямолинейным. Но его эти несколько, может быть, аляповатые и несколько чересчур сценичные тексты идеальны для постановки, причём даже я бы рискнул сказать — для антрепризной. Хотя очень часто это олеография.
«Известна ли вам хорошая литература по преподаванию русского для иностранцев?» Увы, никогда этим не занимался.
«Спасибо за Кирсанова». И вам спасибо.
Про «Авиатора» уже говорил.
«Уверен, что внимание многих сейчас вечерами приковано к телевизору. В болоте российского телевидения обнаружился редкий цветок — долгожданная «Таинственная страсть». Это Аксёнов? Это шестидесятники? Это эпоха?»
Милый raffal, проблема в том, что сериальность для меня не является достоинством. Вот Аксёнов, я помню, при первой нашей встрече в 1994 году говорил мне: «Я очень горжусь, что я наконец написал роман — не сравниваю качество, но в стилистике и в жанре «Войны и мира». Это роман-сериал». Он говорил о «Московской саге». И гордо говорил, что её сравнивают с Толстым. Что сравнивают с Толстым — хорошо. Но мне кажется, что «Московская сага» — это именно хорошая основа сериала. Сериал, правда, не получился. Но настоящая проза всё-таки не экранизируемая.
«Таинственная страсть» совершенно не годится для переноса на экран. Исчезла главная её мысль. «Таинственная страсть»… Помню, я Вознесенского тоже спросил, что он думает об этом романе. Были похороны Аксёнова, и последний раз на одной сцене сошлись Вознесенский, Ахмадулина и Евтушенко. Это было зрелище поразительное. И Аксёнов мёртвый на сцене рядом с ними, их примиривший всех. И вот мне сказал Вознесенский: «Мы Васю читаем не ради фактической достоверности. Это книга о любви, о том, как он нас любит».
А я всё-таки думаю, вступая в запоздалую полемику с ним, что это книга не о любви. Эта книга довольно жёсткая, один из лучших аксёновских романов, конечно. Это книга о таинственной страсти к предательству. «К предательству таинственная страсть, друзья мои, туманит ваши души», — как там говорит Ахмадулина. Мне кажется, что эта таинственная страсть к предательству других и себя — она и погубила шестидесятников. Потому что там не было прочной нравственной основы, потому что вместо этой основы, вместо этого позвоночника там был ожог (о чём собственно Аксёнов и написал свой лучший роман), ожог, страх прикоснуться к каким-то выжженным, уничтоженным основам бытия. Эти основы уничтожены! На этом погорелом месте уже ничего не построишь. Это очень точная реалистическая мысль в таком, казалось бы, романтическом, идеалистическом его творчестве.
Весь этот длинный экскурс мне понадобился для того, чтобы просто подчеркнуть принципиальную сложность и неэкранизируемость аксёновской прозы. «Таинственная страсть», на мой взгляд, плохой фильм (во всяком случае то, что показано пока). Уже Вирабов совершенно правильно написал, что он ужасно плоский, двухмерный, антиисторичный.
И самое главное… Понимаете, всякая эпоха ведь ищет сходства с собой. Пошлая эпоха снимает пошлый фильм про шестидесятников. И на этом фоне становится особенно ясно, какой умный, глубокий и по-настоящему историчный фильм «Оттепель» Валерия Тодоровского, где нет реальных персонажей (можно много гадать, кто есть кто), но есть невыдуманный конфликт. И эта предательство, которое тоже во всех живёт, оно там явлено. Я не хочу, конечно, противопоставлять Евстигнеева Тодоровскому. Они режиссёры одного поколения и продюсеры одного типа — такие очень мобильные, умные и с чутьём. Но Тодоровский ещё и прежде всего превосходный сценарист, и поэтому он сумел выдумать историю (написали её другие люди, а он выдумал историю), которая держит. Мне очень жаль, что нет пока второго сезона. Надеюсь, он будет. Вот там дело не в шестидесятых, а дело в человеческой сущности этого времени. Здесь же, кроме внешних его примет, по-моему, ничего нет.
И обидно, когда пошлая эпоха снимает пошлость про то время. Вот возьмите Меньшова, когда в «Москва слезам не верит» он тоже изображал начало шестидесятых. С какой глубиной, точностью, любовью, с какими деталями, с каким дыханием времени там воссоздано это всё! И эти первые садовые участки, и лучшие кинофестивали, и вот эта странная атмосфера совмещанства — всё это там было. Мне кажется, что не нашим временам трогать шестидесятые. Мы их не поймём. Шестидесятые были сложное время. А здесь это, конечно, такой печальный набор беллетристических клише. Но, с другой стороны, всегда приятно посмотреть на Кулагина.
«Пелевин предсказал наше будущее? Неужели всё будет так мрачно?»
Да нет, ничего подобного. У Пелевина же в рассказе «Зигмунд в кафе», в одном из лучших его рассказов, есть замечательная фраза… Вообще рассказ о фрейдизме и, конечно, жестокий, несправедливый. У него два есть таких несправедливых рассказа: «Происхождение видов» о дарвинизме и «Зигмунд в кафе» о Фрейде. Ну, Зигфрид там… Да, «Зигфрид в кафе». Зигфрид — это попугай. То есть не Зигфрид, нет, а именно Зигмунд, простите. Зигмунд Фрейд, конечно. «Зигмунд в кафе». Так вот, «Зигмунд в кафе»… Меня вообще с таким вниманием все слушают, все так ловят ошибки с наслаждением. Я этому рад, потому что это как бы значит, что уж настолько я безупречен, что всегда хочется, чтобы именно я сорвался. Ну, не волнуйтесь, я всё-таки обычно свои оговорки исправляю. Зигмунд Фрейд, да. «Зигмунд в кафе». Так вот, в этом рассказе есть очень точная фраза: «Смотрите, как он загадил свою клетку». — «А почему вас это волнует? Он же свою клетку загадил, а не вашу».