А вы думаете, что в России кто-нибудь всерьёз верит в демагогию о корнях и скрепах? Да разумеется, те люди, которые больше всего об этом говорят, меньше всего в это верят, и это на лицах у них написано. Я не думаю, что это окончательное торжество тех sinful pleasures, о которых я так много говорю, тех греховных удовольствий, то есть наслаждения от падения. Я думаю, здесь скорее, во всяком случае в трамповской истории, заметнее наслаждение именно зрительское, наслаждение зрелищем. И вот это, наверное, тревожно — то, что зрелище постепенно теснит смысловую составляющую. Но это нормальное явление постмодерна, и об этом много говорилось.
Каким он будет президентом? Я думаю, самая близкая аналогия здесь с Рейганом. Рейган тоже был блестящим шоуменом и лицедеем, но когда стал президентом, он быстро опроверг все разговоры о своей поверхностности, о своём актёрстве, о популизме и так далее и показал довольно жёсткие бойцовские качества. И именно при нём был похоронен Советский Союз. Как замечательно шутил тогда один журнал, «Магазин» Жванецкого: «Двухтомник мемуаров Рейгана мог бы называться: первый том — «Империя зла», второй — «Полюбишь и козла». Помните, «Империя зла», «Empire Evil» — это его термин.
Весьма возможно, что Трамп окажется Рейганом — пусть менее успешным, менее интеллектуальным, но зато более популярным и более простым (популярным — именно в смысле popular, «простой», «доступный»). Возможен, конечно, и вариант, при котором это окажется что-то фашистоподобное, но пока, по-моему, таких ощущений нет. «Гитлер был не актёр, Гитлер был романтик», — как говаривала Лени Рифеншталь. А Трамп не романтик ни в какой степени. Поэтому думаю, что будет такое нормальное республиканское правление, не слишком, конечно, перспективное для России. Но как знать? Может быть, именно при Трампе мы вплывём в очередные благотворные перемены. Возможны сейчас любые варианты.
Я только предостерегаю от слишком серьёзного отношения к происходящему. Победил не представитель среднего класса, уж он никак им не является. И разговоры о миллиардере Трампе, за которого проголосовала простая ржавая Америка, — ну, это такая пошлятина! Впрочем, сейчас пошляков же развелось страшное количество. Нет, это голосование зрителей за артиста, с которым не скучно. Вот и, собственно, всё. Может быть, в конце концов, это печальный сдвиг в человеческой истории, но очень радостная весть для сочинителей и режиссёров.
«Книга маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» была запрещена в Российской империи и даже в СССР. Меня поразил свежий взгляд иностранца. Иногда грустно, иногда забавно. Что же увидел француз столь невыносимого для русской власти?»
Ну, что он увидел? Две вещи он увидел: во-первых, принципиальное пренебрежение здравым смыслом; во-вторых, принципиальную установку на бесчеловечность, на расчеловеченность, такое «верую, ибо абсурдно». Потому что и «верую» здесь под вопросом… Ну, «credo» — это не совсем «верую», а это скорее «исповедую». А что касается «absurdum»… Ну да, абсурда он увидел довольно много. И в этом абсурде… Как замечательно сформулировал Воннегут: «В бессмыслице — сила». В этом абсурде, который не затрудняется элементарным постулированием себя, доказательством себя, он увидел именно свидетельство такого незыблемого бессмертного самодурства власти. Как раз в книге де Кюстина больше насмешки, чем серьёзного гнева или негодования. Поэтому отсутствие такого пиетета, серьёзного отношения — может быть, это дополнительно вызвало ненависть к книге. Потому что когда нас ненавидят — это значит, что нас уважают; а когда над нами измываются — это надо запрещать.
«Как вы относитесь к творчеству Андрея Звягинцева? Его фильмы производят сильное впечатление, но у меня после просмотра возникает ощущение обмана».
Дорогая s_alamandra, вы не одиноки. Я люблю «Елену». Не могу сказать, что люблю, но в «Елене» есть несколько эпизодов, особенно эпизод подростковой драки, которые сняты настоящим мастером. Драматургически фильмы Звягинцева мне кажутся всегда очень слабыми, с мотивировками тут большое напряжение. Понимаете, они всегда зависают между притчей и социальной драмой. Для социальной драмы там недостаточно точности, для притчи — парадоксальности.
Это фильмы хорошего фестивального уровня, рассчитанные на то, чтобы производить впечатление на фестивалях, но меня очень раздражает их пустотность, минимализм. Это выдаётся за приём, но на самом деле это просто, по-моему, обычный недостаток плотности повествования, недостаток сюжетных мотивировок, продуманности, определённая нейтральность, чтобы не сказать — штампованность диалогов.
Понимаете, недостоверно это. Как это так? Даёт героиня герою (даже в «Елене», в лучшем из этих фильмов) виагру вместе с нитроглицерином, надеясь, что он не опознает. А ведь мы же из первого кадра помним, что он эту виагру пьёт регулярно. Уж наверное, он мог бы как-нибудь заметить, что она ему даёт. Или он таким хитрым способом с собой решил покончить, как бы поддавшись на женскую провокацию? Не похож герой Андрея Смирнова, олигарх, на такого человека. Да и вообще много нестыковок, много неувязок. И всё это с такой ложной многозначительностью, такой тарковской. Это, конечно, вызывает определённое раздражение. Это, что называется, хороший средний сорт, как мне кажется. Но для сегодняшней России даже умение умно промолчать уже выглядит иногда, как феноменальный талант.
«Ваше отношение к Авдотье Андреевне Смирновой как к личности и как к писателю, сценаристу и режиссёру?»
Я совершенно не знаю её как личность, хотя она мне, так сказать, заочно скорее симпатична. А что касается её не сценариев — мне не нравится ни один, кроме «Связи». А фильмы, ею поставленные… Вот как раз «Связь» мне представлялась замечательным фильмом о той же пустотности, о людях, которые от нечего делать любовники. Ни «Два дня», ни «Отцы и дети» как-то у меня не вызвали глубоких чувств, но публицистка её когда-то мне казалась очень забавной.
«Планируется ли лекция про «Республику ШКИД»?»
Да, я думаю вообще сделать лекцию о советской утопии коллективного воспитания — не только о ШКИД, но и о «Повети о десяти ошибках» Александра Шарова про МОПШК, Московскую образцово-показательную школу-коммуну [опытно-показательную]. Пожалуй, имеет смысл поговорить о Стругацких, о «Полдне». Я уж не говорю о Макаренко, который просто действительно в мире первейший авторитет по этим вопросам. Я думаю, что об утопии коллективного воспитания как такой альтернативе домашнему рабству, о которой так писал Пушкин с негодованием, наверное, нам следует поговорить.
«Как вы относитесь к «Кому на Руси жить хорошо»? Что не успел дописать автор? Можно ли назвать поэму грандиозным поэтическим трудом?»
Вот у меня завтра как раз лекция… не лекция, а урок в десятых классах, центрах, как они у нас в школе называются. «Кому на Руси…», безусловно, великий эпос, прозопоэтический, поскольку в чистом виде поэмой назвать это, конечно, нельзя. Это именно эпос, грандиозная эпическая поэма. Будь она дописана, она была бы великим ответом Некрасова на главные мировые вопросы, и русские в частности. Может быть, она ответила бы на главный русский вопрос, который вынесен в её название. Но относительно этого названия Некрасов же и сам не знал однозначно, как следует ему вещь закончить. Уже умирая, Боткину, хирургу, он рассказал, что, возможно, возвращаясь после неудачных поисков от царя странники найдут в канаве пьяного и поймут наконец, кому на Руси жить хорошо. Вот ему лучше всего. Конечно, Гриша Добросклонов не может считаться счастливцем.
Ему судьба готовила
Путь славный, имя громкое
Народного заступника,
Чахотку и Сибирь.
Сохранились подробные прозаические планы. Думаю, что наиболее сильной из ненаписанных частей была бы история эпидемии холеры на Волге, потрясающе написанная. Из тех частей, которые есть, мне больше всего нравится «Последыш», с гениальным, на мой взгляд, психологическим наблюдением. Я как раз завтра с детьми буду обсуждать этот психологический парадокс.
Там в чём история? У меня как раз в новой книжке, которая сейчас выйдет, есть стишки на ту же собственно тему — о том, что можно жить при тиране, но нельзя жить при чучеле тирана. Там какая история? Там есть помещик, которого удар хватил. И он, если ему сообщат об отмене крепостного права, может помереть немедленно. Ну, такой «Гуд бай, Ленин!» своего рода. Вся родня, все крестьяне, даже управляющий, ему врут, говоря, что по-прежнему рабство живо. И он за провинность (кто-то лес его рубил), призывает посечь как следует одного из мужиков. И ему тогда управляющий говорит: «Ты приходи на конюшню, мы тебе выставим хлеба и зрелищ, и водки. Пей, сколько хочешь, только ори, чтобы он думал, что тебя секут. Мы будем изображать сечение, а ты изображай страдания». Приходит этот мужик, пьёт. Орёт страшно! Изображает буквально сечение до смерти. Ну а потом через два дня он взял да и помер, мужик этот. Понимаете? Тот, которого и пальцем не тронули. Он просто изображал, что его секут. Вот это гениальное психологическое наблюдение. Потому что можно жить при несвободе, но когда возвращается несвобода, когда она имитируется — вот при этом доживать нельзя.
Я хорошо же помню семидесятые, начало восьмидесятых, в 1983 году я уже в газетах печатался, страшно сказать. Многие мои подруги дней суровых, они ещё не родились в то время, а я уже писал в «Московском комсомольце». И я прекрасно помню атмосферу восьмидесятых и атмосферу конца семидесятых, и разговоры на родительской кухне, и дачных наших гостей-диссидентов. Всё это я очень хорошо помню. Вот той безысходности, что сейчас, не было. Потому что сейчас, когда мы наблюдаем такого Юлиана Отступника, условно говоря, ужас же не в масштабе, а ужас в том, что это вернулось и кажется вечным. Вот то, что вернулось, оно кажется вечным, потому что всегда возникает ощущение, что вот это и есть матрица. Потом, конечно, это кончится, и смешно и абсурдно будет это вспоминать, но пока надо это возвращение, эту петлю эпохи как-то перетерпеть. В петле такой, конечно, ничего хорошего нет.