Советские эпопеи начинают страшно буксовать. Интервал между первой и второй частью, как правило, небольшой, а между второй и третьей — огромный. Так Толстой писал своё «Хмурое утро», не сумев его толком закончить, потому что, конечно, «Хмурое утро» — это очень плохой роман, слабый, с абсолютно искусственным финалом, с этой речью про ГОЭЛРО. Так и не закончил роман «Костёр» Федин, третий том свой. Все говорили «взыскательность художника», а он просто не мог уже ничего написать. Незаконченной осталась «Жизнь Клима Самгина» — по другой, правда, причине. Чудом Шолохов закончил «Тихий Дон», и то книга буксовала. Пятьдесят лет Леонов заканчивал «Пирамиду».
Дело в том, что советский проект явственно буксовал и перерождался. Да, Фадеев не закончил «Последнего из Удэге», пожалуйста. Советский проект буксовал и перерождался. Революционная проблематика, на волне которой все эти эпопеи начинались, была с годами снята, потому что вместо революции начиналась империя. И поэтому, конечно, незавершённые советские эпопеи — это трагический пример переломившегося времени, времени, которое не имеет логического продолжения, логического завершения. Метафизическая глухота большинства этих писателей мешала им оценить перерождение советского проекта из республики в империю. Советский проект изначально был не особенно хорош, но финал его был просто ужасен.
Случай, когда роман принципиально невозможно завершить, потому что он не завершаем. Знаете, боюсь, что здесь речь идёт скорее о незаконченном романе Набокова, который известен нам под названием «Solus Rex». Трудную вещь сейчас попытаюсь сформулировать, но — мне кажется, что вмешательство истории в судьбу этого романа (нападение немцев на Францию и вынужденное бегство Набокова в Америку, помешавшее ему завершить роман), мне кажется, что здесь какие-то страшные силы вмешались в написание главной, величайшей книги XX века.
В 1940 году Набоков находится на пике своего интеллектуального могущества. Я уверен, что ничего лучше, чем «Ultima Thule», вот эта вторая глава романа или первая (там сохранилось их две — «Ultima Thule» и «Solus Rex»), мне кажется, что ничего лучшего, чем это, он в жизни своей не написал. Я помню шок от чтения «Ultima Thule». Я думал: если этот человек в сорок лет такое написал, что же он писал в семьдесят? А в семьдесят он писал хуже, ничего не поделаешь. Жизнь Набокова — симметриада, бабочка, и пиковая точка там в середине.
Так вот, мне кажется, что ровно в середине жизни (а он прожил почти восемьдесят лет), написав этот роман, придумав этот роман о художнике Синеусове, он открыл бы какую-то тайну, которую открывать людям нельзя. То есть он замахнулся на ситуацию, которая была свыше даже его писательских возможностей, ведь этот роман повествовал бы о том, как установить посмертную связь. И вот это мне кажется самым интересным. Это тот случай, когда, как говорил Блок, «высшая логика войны вторглась в частную логику жизни».
Мне кажется, что если бы Набоков это написал, это была бы книга, сопоставимая в чём-то с Библией, это была бы книга невероятной глубокой рефлексии. И эта рефлексия у Набокова был: он понимал, что сознание бессмертно. Но вот что-то ему помешало — в данном случае, видимо, судьба ему помешала, война — что-то помешало ему завершить великое произведение. И в результате судьба Набокова осталась такой — страшно сказать, горько сказать — половинчатой.
Ну и книги, не законченные сознательно, фрагментарность, как бы заметки на полях литературы. Мандельштам, «Египетская марка» — задумывался роман, а получились маргиналии, заметки на полях романа. Мне кажется, вот так надо писать сейчас. Мы сейчас в том положении, в том возрасте, в той эпохе, когда мы не видим её конца и не понимаем смысла. Давайте не стремиться к окончательности. Давайте оставлять пробелы в судьбе, а не среди бумаг. Это и будет нам лучшим памятником.
Вернёмся через неделю. Пока!
*****************************************************
25 ноября 2016
http://echo.msk.ru/programs/odin/1879550-echo/
Д. Быков― Доброй ночи, дорогие друзья! С вами Дмитрий Быков в студии, программа «Один».
Сегодня насчёт лекции сложно, потому что очень много разноречивых пожеланий. Есть предложение делать лекцию по Шекспиру, но не по Шекспиру как таковому (всё-таки на такую наглость я не отваживаюсь), а о шекспировском вопросе и о моих мнениях по поводу возможных прототипов Шекспира или его коллективных создателей. Есть предложение повторить или как-то хотя бы конспективно изложить лекцию, читанную в Театре Фоменко, про «Маленькие трагедии». Есть просьба рассказать о «Борисе Годунове». Есть, как всегда, заявка на Бунина. Что вы выберете — то и будет.
Мне предпочтительно, конечно, поскольку лекция была сравнительно недавно, поговорить про «Годунова», тем более что и картина Мирзоева сравнительно недавно была. Я её считаю самой удачной версией «Годунова» пока и в русском театре из того, что я видел, и в постсоветском кинематографе, понятное дело, где собственно, кроме фильма Бондарчука позднего, ничто и не вспоминается. Про «Маленькие трагедии» можем поговорить, если хотите. Шекспировский вопрос не так давно я излагал своим школьникам, поэтому в общих чертах лекцию помню. В общем, пока ещё конкурс остаётся открытым.
Многие спрашивают (спасибо вам большое за внимание), каким образом меня можно будет увидеть на ярмарке non/fictio№. Да практически в любой день меня можно будет там увидеть. Скорее всего, 1 декабря (не помню точно, во сколько, кажется, в полдень) мы представляем там книгу «Страшные стихи» — антологию, которую составили с Юлией Ульяновой вместе. Она уже вышла, мы её даже уже окропили шотландским виски как люди непьющие. Всё-таки считается, что готическую поэзию уж если чем и кропить, то чем-нибудь шотландским — в лучших традициях Тэма О’Шентера. Это было исполнено.
Спрашивают также, можно ли там будет как-то получить книжку «Если нет». Ну, препринт, её такую первоначальную версию можно будет получить, разумеется, на стенде издательства «Геликон Плюс». Он там будет работать, не знаю точно где.
И там же, на этой ярмарке, будет представлена книжка «Карманный оракул». Это собрание моих некоторых литературно-критических и, условно говоря, общественно-политических заметок, которые так или иначе связаны с темой прогнозов на будущее. Там подводятся итоги, где я угадал, где не угадал. Забавная получилась книжка. Спасибо большое «Лимбусу», что они её издали. В общем-то, как-то из всего, что у меня выходило в этом жанре, я к ней отношусь нежнее всего — может быть, потому, что она самая пёстрая. И там её тоже можно будет получить. А за волшебное слово «Один», естественно, «Если нет» прилагается бесплатно ко всем вашим тамошним покупкам.
Ну, пока пройдёмся по форумным вопросам, на этот раз исключительно увлекательным.
«Хотелось бы вспомнить с вашей помощью о забытых сейчас «писателях-романтиках» семидесятых, в первую очередь о Санине, Конецком и Куваеве (по стилю Куваев — наш Мелвилл). Я и многие мои друзья, в основном дети технической интеллигенции, до сих пор благодарны за ту радость, которую приносили их герои — полярники, моряки, золотоискатели — в наши скучные провинциальные будни. Это был уход (наряду с музыкой и фантастикой) от бесконечных комсомольских собраний и нуднейших уроков с разбором образа «лишнего человека». Лев».
Лёва, спасибо вам за этот вопрос. Вот как раз три автора, которых вы назвали — Куваев, Санин и, в общем, чуть лучше известный и чуть чаще вспоминаемый Конецкий, — они являют собой три грани, три варианта освоения пространства в русской прозе, прежде всего семидесятых годов. Понимаете, ведь для Советского Союза — вот такого типичного модернистского проекта — очень характерен был гумилёвский конкистадорский пафос: пафос освоения новых пространств, пафос проживания экстремальных пограничных ситуаций, огромного напряжения, странствия.
Естественно, тут романтический герой, который ещё, как правило, и альпинист, и одиночка; и в личной жизни у него всегда не ладится, потому что вот такой он романтический бродяга, а женщинам ведь всегда хочется уюта, и он может поладить только со скалолазкой, а с женщиной обычной, которая всё время пытается его как-то ребёнком или бытом привязать, он не уживается. Это уже как раз коллизия Визбора, которую он в своей прозе отыгрывал — например, в «Завтраке с видом на Эльбрус». Но он не так много на самом деле написал, и поэтому рассматривается здесь скорее как фигура маргинальная.
Тут возможны именно три варианта, три похода. Первый — куваевский. Вы правильно его выделили. Куваев прожил всего 40 лет, но тем не менее «Территория» на долгое время осталась… Я не скажу, что это «наш Мелвилл», но она осталась образцом так называемой геологической прозы. Тут есть заветная советская тема господства над природой. Советская власть — она вообще ведь очень природная по определению, она, как и природа, беспощадна, она бесчеловечна, она требует от человека природных качеств, а именно очень высокого выживания и некоторого такого морального релятивизма (природа ведь вообще имморальна).
Но у героев Куваева, во-первых, есть действительно ныне полузабытый пафос радостного познания мира. Отсюда там эти вставки, которые назывались «всестороннее описание предмета», это всё о золоте — об истории его добычи, о том, как оно стало всеобщим ценовым эквивалентом. И я помню, что было не достать эти три номера «Нашего современника» с «Территорией», потому что там самое интересное было читать, конечно, не про прииск, а вот про золото как некоторую философскую систему, как символ. И интересно, что для Куваева золото не было символом богатства, оно для него скорее было символом истины, которую человек вот так вот добывает в своих рискованных странствиях.
По большому счёту все три этих автора вышли, конечно, из Паустовского, потому что Паустовский — это такой как бы советский вариант Грина, гриновская романтика, но без гриновского авантюризма, с тем же пафосом советского освоения пространства. «Чёрное море», «Колхида», «Кара-Бугах» — вот эта знаменитая трилогия Паустовского, из неё все они вышли. Это и любование природой, и борьба с ней, и воспевание мужества полярного и геологического.