«В романах Пруста «Пленница» и «Беглянка», — отличный вопрос, спасибо, Андрей! — герой одержим ревностью к своей любовнице Альбертине, — ну, это не совсем так, не ревностью к Альбертине, а он ревнует Альбертину ко всем, управление строится иначе. — Писатель доказывает, что контроль над женщиной невозможен. Но мы узнаём, что ревновал Марсель обоснованно. Как смириться? И даёт ли Пруст ответ?»
Я должен сказать, что «Пленница» и «Беглянка» — это две единственные части эпопеи, которые я читал со жгучим интересом. Ну, я не люблю Пруста, мне он тяжёл. Когда-то Кушнер передал мне замечательную мысль Лидии Гинзбург, что определённая эротическая девиация характеризуется интересом к Прусту, балету и Михаилу Кузмину. «Меня, — сказал Кушнер, — спасает то, что я не люблю балет». Вот меня спасает то, что я не люблю Пруста. Кузмин, балет — ладно. Кузмина очень люблю, некоторые балеты люблю очень (как, например, прокофьевский), но довольно сложно отношусь к Прусту.
Вот единственное, что я по-настоящему люблю, — это «Беглянку». Почему? Потому что там, понимаете, скрежещет такая страшная ревность! Скрежещет такое мужское… Ну, немножко это есть в «Содоме и Гоморре», где этот аристократ престарелый тоже всё мучается любовью к юноше, но в основном, конечно, это в «Пленнице» и «Беглянке». Да, вы правильно сформулировали: контроль над женщиной невозможен. Даже, так сказать, ваш покорный слуга пытался об этом писать в «Бремени белых»:
Каких узлов ни перевязывай,
Какую ни мости дорогу,
Каких законов ни указывай
Туземцу, женщине и Богу.
Ну а жизнь можно поставить под контроль? Ведь собственно из Вейнингера, из «Пола и характера» мы понимаем, что жизнь и женщина — это явления одного порядка. Кто боится женщины — тот боится жизни. А жизнь вы можете поставить под контроль? Нет конечно.
Как с этим смириться? Ну, два есть варианта. Один — попытаться сделать из этого литературу, как сделал её Пруст. А другой — вероятно, попытаться найти такую женщину, которая не будет вам давать постоянных поводов для ревности.
Я считаю, что… Понимаете, есть чувства полезные, а есть вредные. Ревность однозначно вредна. Из неё можно сделать хорошую литературу (как почти из всего), но она очень подсекает карму. Простите меня за термин, я не люблю его. Ну, скажем так: подсекает вашу самооценку, подсекает замкнутость вашего контура. Кто понимает, о чём я говорю, тот поймёт. Помните, у Валерия Попова, когда он видит женщину, сбитую на улице — поразительно тонкий эпизод! — и видит, что у неё ботинки, туфли грязные, и она давно их, видимо, не чистила, и он говорит: «Видимо, уже давно где-то прохудилась её защита». Вот от ревности ваша защита может прохудиться. Это очень такое глубоко проникающее и при этом бесплодное чувство, поэтому я бы вас от неё предостерёг.
Попытайтесь найти женщину, которая не получает наслаждения от вашей ревности. Я знаю хорошо этот тип — женщину-вамп, которая обожает сталкивать лбами своих любовников или своих, скажем, друзей. Как говорила Тамара Васильевна Шанская: «У женщин друзей не бывает». Но сейчас это звучит сексизмом. Будем считать, что она сталкивает своих любовников.
Это наслаждение высокое, наслаждение особого рода, самое омерзительное, которое я знаю (высокое по интенсивности, конечно, а не по происхождению). И я от всей души вам желаю найти женщину, у которой бы не было таких интенций. Как бороться, я не знаю…. Как бороться с несварением желудка? Вкушайте хорошую пищу. Как бороться с ревностью? Найдите женщину, которая не провоцирует вас на это.
Правда, я не могу сказать, что Альбертина шлюха, тем более что списана она с довольно известного Альберта — то ли прустовского шофёра, то ли приятеля, не знаю точно. Но Альбертина не шлюха, Альбертина — такая простая душа. Она заставляет его мучиться, не понимая, что она делает, и это отчасти её извиняет. Но, конечно, что там говорить, и то, что переживает Сван, и то, что переживает Марсель, — это эмоции низкого порядка, эмоции, которые сушат душу, а не увлекают и не возбуждают её. Вот так бы я рискнул сказать. Хотя многие женщины со мной не согласятся.
«Недавно узнал, что у пьесы «Прошлым летом в Чулимске» были две концовки. Изначально главная героиня умирала, а все начинали чинить палисадник. Вампилов изменил сюжет и оставил героиню в живых, но в итоге она чинит палисадник одна. Почему Вампилов сделал такой печальный приговор советскому обществу? Общество проходит черту, когда жить ради идеи становится выгоднее, чем умирать ради неё?»
Во-первых, жить ради идеи всё-таки лучше. Умирать всё время — это довольно пошло. Постоянный призыв к смерти — это всё такой дешёвенький опять же романтизм.
Что я могу вам ответить на этот вопрос? Чтобы не вдаваться в слишком долгие разборки, почитайте последний сценарий Шпаликова «Девочка Надя, чего тебе надо?». На мой взгляд, это лучший его сценарий. Он его писал без надежды на постановку. Это сценарий гениальный. Если вам удастся его найти… Он есть только в одном, по-моему, его сборнике. И вообще он очень малоизвестен, незаслуженно малоизвестен. Когда-то мне его показала Володя Вагнер, мой такой старший брат и духовный учитель, старший вожатый «Артека». Я помню очень хорошо, как в Гурзуфе дал он мне эту книгу, как я за полчаса этот сценарий прочёл и какой шок он у меня вызвал. Вот когда вы его прочтёте, вы поймёте, почему такова логика финала «Прошлым летом в Чулимске». Только читайте его без предубеждений, потому что это очень странная история.
«Простите за нескромный личный вопрос, — да ради бога. — У вас был роман с женщиной значительно старше вас? Например, вам — 37, а ей — 48. Чем вообще чреваты такие отношения для обоих партнёров? Станислав, 37 лет».
Слава, не было. Обратная ситуация бывала (и ничего в этом, по-моему, дурного нет), а такой не было — не потому, что у меня есть какие-то предубеждения на эту тему, а потому, что просто так не складывалось в жизни. А может быть, и потому, что как-то мне не очень понятна ситуация, когда я младше. Я люблю быть младше относительно каких-то друзей. Большинству моих друзей действительно за 50, большинство моих друзей старше меня на 10–12 лет. Но вот таких отношений с женщиной никогда не было.
Но суть в том, что вы сами признались, что вам 37 лет и у вас сейчас такая ситуация. Чем чреваты такие отношения для обоих партнёров? Только одним: эта разница в возрасте постепенно уменьшается. Хочу вас в этом плане утешить. Она уменьшается в процентном отношении.
Понимаете, как сказать? Вот даже разница в возрасте между мной и матерью становится с годами всё менее значительной, потому что я прохожу через те же этапы. У человека книжного, у человека, занятого своим делом, интенсивно работающего, — у него, в сущности, не бывает старости, у него есть долгая зрелость. И поскольку я смею надеяться, что я вступил после 40 в этап этой долгой зрелости, у меня моя разница с матерью процентно стала очень незначительной. И с большинством друзей тоже. Скажем, мне 48, а кому-то из моих друзей 58. Если вам 20, а ему 30, то это два разных возраста, два разных человека. А когда вам 45, а ему 55, вы уже в одной весовой категории.
Так что эта разница сгладится. И по-моему, ничего криминального в таких отношениях нет. То есть, во всяком случае, ничего опасного нет в этих отношениях. Тем более, понимаете, о существе, которое старше, и поэтому более подвержено рискам возраста, вы будете, видимо, больше заботиться, а это всегда гораздо более трогательно.
«Вы как-то сказали, что заставить нас смеяться хорошему писателю нетрудно. Описать обед намного сложнее — так, чтобы читатели проголодались. А заставить испытывать ужас — огромный и настоящий талант. На чём завязана такая корреляция? Почему ввергнуть в ужас сложнее, чем рассмешить? Каковы эти критерии?»
Попробую сформулировать. Понимаете, довольно парадоксальную вещь скажу, это как бы такой подход к теме совсем сбоку. Для того чтобы рассмешить, достаточно сделать ситуацию абсурдной. Для того чтобы напугать…
Во-первых, страх — это всегда вопрос ритма. Вот Горенштейн — великий писатель, без дураков. Очень, кстати, интересно описана у Мессерера, поразительно там описана противоречивость этой личности, её крайняя противность, её отталкивающие манеры, отвратительный характер и глубинная гениальность, которая всё равно есть в каждом его слове, она чувствуется всегда. Так вот, Горенштейн, большая умница, он когда-то сказал: «В прозе ритм важнее, чем в поэзии», — ну, потому что он не так очевиден, его труднее чувствовать.
Так вот, вопрос страха — это вопрос ритма. Наиболее наглядно это сделано у Андрея Белого, конечно. Вы прочитайте эту сцену в «Петербурге», где «в окно бился куст» (и эта фраза повторяется через специально построенные промежутки времени), и вас охватит нормальный рациональный ужас. И Стивен Кинг ещё говорил: «Зачем нам примитивные пугалки? Я подойду к читателю, мягко возьму его за руку и скажу: «Пойдём за угол, я покажу тебе что-то». Ну, в «Bag of Bones» у него есть этот кусок. Это надо сделать аккуратно. Поэтому если в смешном достаточно описать ситуацию, то в страшном нужно подвести к этой ситуации, нужен аккуратный ритм.
На мой взгляд, самый интересный опыт мягкого подвода к ужасному — это поздние рассказы Тургенева. Например, «Рассказ отца Алексея», который я считаю самой точной, так сказать, дефиницией, самым точным нарративом о нарастающем безумии, да и вообще очень страшная вещь. Я даже на ночь не хочу о ней говорить — ни с вами, ни с микрофоном. Ужасная вещь совершенно! Или «Собака» тургеневская — вот аккуратно построенная вещь. Не стихотворение в прозе, а рассказ.
Что ещё? В чём ещё, мне кажется, ужас? Понимаете, семантика страха, поэтика страха — интересная вещь. Вот сейчас мы как раз продавали с Юлией Ульяновой наш сборник, вот эту антологию «Страшные стихи». И там на примерах этих страшных стихов, которые гораздо труднее комического, очень интересно проследить, какие приёмы работы. Там блестящая статья Ульяновой, 30 сюжетов разобрано подробно.