Вернёмся через три минуты.
НОВОСТИ
Д. Быков― Привет! Продолжаем разговор. Я пропускаю ряд вопросов, потому что на них уже отвечал.
«Что вы можете сказать о Дунском и Фриде? Знаете ли вы их?»
Я не просто знаю, а знал. У меня была, рискну сказать, дружба с Валерием Семёновичем Фридом. Дунского я, к сожалению, не застал. Он покончил с собой в 1982 году, поняв, что болезнь его неизлечима. И Фрид такой был жёсткий человек, такой ковбой, он говорил: «Дунский правильно сделал, молодец». Я думаю, кстати, что и в смерти самого Фрида, который напился в компании, хотя ему нельзя было это делать, было что-то от самоубийства. Он такой был герой, мачо, один из немногих героев, которых я знал. Ну, оба они по десять лет отсидели, оба были носителями не скажу блатной, конечно, но очень экстремальной морали, очень яркой, и отношение их к блатным было довольно сложное.
«Лучший из них» — это шедевр лагерной прозы. Я уж не говорю об автобиографическом романе Фрида… об автобиографическом их романе совместном… Забыл, как он назывался. Ну, это был роман в стихах. Я даже помню из него немного:
Да кто теперь перед законом чист?
В эпоху торжества социализма
Давно сидел бы Энгельс как троцкист,
И Маркс — за извращение марксизма.
Мне даже говорил один з/к,
Что лично видел их на ББК (на Беломорско-Балтийском канале).
Там, говорят, прославленные патлы
Состригли им машинкой для лобков.
— Ну что, дождались коммунизма, падлы? —
Соседи укоряли стариков.
По сведеньям того же очевидца,
Маркс от стыда пытался удавиться.
Это из романа «Враг народа» [«58 с половиной, или Записки лагерного придурка»]. Я не знаю, сохранился ли он. Но если сохранился, то это величайший текст, я думаю.
Дунский и Фрид были высокие сценаристы. Я часто употребляю слова такие в превосходной степени. Не только Холмс… Вот тут спрашивают про Холмса. Конечно, не только Холмс относится к числу их шедевров. Они создали совершенно удивительный тип советского героя — не только в «Я, Шаповалов», но прежде всего в «Служили два товарища» и «Экипаже». Вот «Экипаж», я думаю, лучший их сценарий (он назывался «Запас прочности»). Это такой тип, да, советского супермена. Они же написали, кстати, «Сказку странствий» для Митты, с которым очень дружили. Ну, они и «Арапа» написали, но главное — они написали «Сказку странствий».
Они очень не любили нищих и никогда им не подавали, не любили жалких, не любили беспомощных. Вот эта их такая жёсткая голливудская мораль… Я помню, я Фрида как-то спросил: «Валерий Семёнович, а вот сильно лагерный опыт на вас повлиял?» Он сказал: «Не думаю. Американское кино больше повлияло, прежде всего «Касабланка», — которую он, кстати, перевёл на русский язык. И сценарий в его переводе печатался в альманахе сценариев. Он был такой действительно русский американец, человек гениальной храбрости. И я думаю, что самое мощное их в языковом отношении произведение — вот эта новелла «Лучший из них», которая доступна в Сети. Почитайте её. Это, конечно, более значительный вклад в культуру, нежели блистательный их сценарий о Холмсе и Ватсоне.
Кстати, вот тут вопрос Андрея в том же ряду: «Почему мы симпатизируем Дракуле в фильме Копполы?»
Вопрос, как ни странно, близкий, потому что и Холмс в сценарии Дунского и Фрида, и Дракула у Копполы — это уже не персонажи экранизируемых произведений, это персонажи культурного мифа. А персонаж культурного мифа — как скорпион в масле, понимаете, или заспиртованный. Он уже не опасен, он не вызывает живой эмоции. Он вызывает не ненависть и не любовь, а он вызывает умиление. Это была такая культурология. Дунский и Фрид писали не про Холмса, а про образ Холмса. И Дракула снимает про образ вампира… то есть Коппола снимает про образ Дракулы. И точно так же, надо сказать… Вот кто-то из пишущих, кажется Рассадин, заметил, что и Захаров в экранизации «Двенадцати стульев» экранизирует не роман, а нашу культурную память о романе. Это не Бендер, а образ Бендера.
Кстати говоря, я собираюсь сейчас прочесть лекцию (наверное, прочту) о христологическом мифе как рецепте абсолютного бестселлера. Ведь, как мы установили с вами, и Холмс с его смертью и воскрешением, и Гарри Поттер, и Гамлет, и Бендер — это в разной степени персонажи жанра высокой пародии. А первая высокая пародия, плутовской роман первый — это, как мне представляется, Евангелие, в котором есть элементы научной, культурной, не высмеивающей, а переосмысляющей пародии на Ветхий Завет. Поэтому в Дракуле этот элемент пародии присутствует. А герой пародийного текста — как, скажем, Хулио Хуренито — он не может вызывать живой ненависти или такой живой любви, он вызывает эстетические чувства. А эстетические чувства — самые сильные.
«В чём, по-вашему, секрет сумасшедшего успеха Черубины де Габриак?»
Никакого сумасшедшего успеха не было, Наташа, а был очень узкий успех в очень небольшом культурном слое. Но интерес, феномен интереса, конечно, в эротических подтекстах. Понимаете, было два поэта такого садомазохизма — Брюсов, который пользовался успехом довольно широким, ну и Черубина де Габриак, Елизавета Васильева, которая была одержима теми же маниями (любила ломать руки своим поклонникам, пальцы ломать, ну и так далее). Черубина является носителем довольно модного в то время комплекса.
Но, к сожалению, Елизавета Васильева-Дмитриева была некрасивая. Она была, во-первых, толстая, как многие свидетельствуют. Потом она, конечно, похудела от хронической болезни печени, которая и сгубила её в конце концов. Но по-настоящему она была очень некрасивая: выпуклый лоб, хромота. И поэтому влюблялись в образ. И писала она всегда не от своего имени. Лучшие стихи написаны от имени Черубины или от имени китаянки средневековой. Она, как в анекдоте про Эдмунда Кина, могла появиться в любом образе, кроме своего. Поэтому успех её довольно локален. Хотя, безусловно, тема садомазохизма русского была очень модна и популярна, только Господь обделил её романтической красотой.
«Вопрос про «Vita Nostra» Дяченко. Четыре раза перечитывала трилогию, некоторые вещи не могу понять, — ну, если вы трилогией называете саму «Vita Nostra», то конечно. У «Vita Nostra» есть ещё продолжение — «Мигрант». — Главная героиня Сашка создала на экзамене мир без страха. Это мир из третьей части. Мир этот нестабилен и возможен только как идея. Получается, что экзамен она провалила. Встречала в давних интервью Дяченко, что для них финал «Vita Nostra» однозначно позитивный. Что-то у меня не сходится. Помогите разобраться».
Тут нет противоречия. Позитивность финала «Vita Nostra» в том, что героиня уходит из мира живых и превращается в слово. Кому-то дано стать буквой, а она превращается в слово. Это метафора. Человек уходит в сферу чистого духа. Мир без страха возможен только в сфере чистого духа. Это как у Житинского: «Тебе надо превратиться. Нельзя продолжать жить, надо превращаться».
Вот письмо, на которое надо бы отвечать, конечно, серьёзному психоаналитику: «У меня апатия, всё валится из рук, нет стимула ни к чему. Что бы мне почитать?»
Понимаете, если бы эта проблема решалась с помощью чтения, литература бы вообще не знала себе равных — как самое влиятельное лекарство, самое мощное. Но я не могу вам ничего такого посоветовать, потому что… Ну, решение этой проблемы — «нет стимула, ничего не хочется»… Есть три пути её решения.
Во-первых, в этом состоянии нельзя читать, книга валится из рук. В этом состоянии можно писать. А у вас, судя по вашему письму, хорошо написанному, есть литературные способности. И мне кажется, что вам… Это принесло уже один раз хороший результат. Мне писал один герой, жаловался на долгую депрессию. И письма были так хорошо написаны, что я посоветовал ему написать повесть. Он эту повесть написал. Прекрасно получилось у него! И кстати, от депрессии вылечился заодно.
Поэтому первое, что можно сделать в этом состоянии, — это перестать читать и начать писать. Писать — это более мощная терапия, чем читать. Литература же — понимаете, это такое лекарство, которое годится в двух ипостасях. Если вы пьёте таблетки, скажем, то таблетки сами по себе только для пассивного употребления. Вы можете их пить, но не можете их делать. А литература — это то лекарство, где наиболее целебно его производство. Ну, как если бы, понимаете, виагра действовала на вас не когда вы её пьёте, а когда вы смешиваете вещества. Это первое.
Второе, второй способ жизни с проблемой. Понимаете, с проблемой надо жить. А если у вас нет стимула — попробуйте жить без стимула. Это бесконечно увлекательно, бесконечно интересно. Это ведёт к новым, пока ещё не разработанным, не описанным в литературе состояниям, к удивительным последствиям это ведёт.
И третье. Если вы уж совсем не хотите писать, а хотите именно наслаждаться чтением, то в этом смысле как раз книги с открытым финалом, которые оставляют вам загадку, книги-развилки. В этом смысле, конечно, «Кузина Рэйчел». А потом, знаете, попробуйте расшифровать Манускрипт Войнича. По крайней мере, стимула вам это, может быть, жить не даст, но запустит вам под череп большого ежа, на протяжении некоторого времени вам будет очень интересно.
Ну, сейчас-то уже Манускрипт Войнича почти прочитан, что говорить. Установили, что он является, скорее всего, фонетической записью языка индейцев или майя, или кого-то, кто обитал в Латинской Америке. В общем, обнаружили это довольно просто. Как в «Звезде Соломона» оказалось достаточно просветить пластинки, так и здесь оказалось достаточно обнаружить состав краски. Туда входит один минерал, который нигде, кроме Латинской Америки, не водится. И скорее всего, это действительно травник.
Вот всегда, когда я бывал в перуанских монастырях, около них ходил, всегда меня торкало. У меня была идея поискать в этих монастырях книгу, написанную на сходном алфавите. Я уверен, что они там есть — в этих огромных, безразмерных, неухоженных книгохранилищах. Поэтому у меня есть такое подозрение, что поскольку книга произошла оттуда, если хорошо знать утраченный, но частично восстановленный Кнорозовым и другими язык доамериканских, так сказать, доколумбовых цивилизаций Америки, то пути раскрытия тайны Манускрипта Войнича лежат там.