«Можно ли сказать, что «Vita Nostra» Дяченок — это аллюзия на слова из Евангелия от Иоанна «слово стало плотью», в то время как Сашка — «плоть стала словом»?»
Безусловно так. По-моему, совершенно очевидно то, что евангельский подтекст здесь есть, как у Дяченок вообще. У Михаила Назаренко есть целая глава о мифологических подтекстах в М-реализме, в так называемом магическом реализме Дяченок. Это, конечно, не фантастика, это особый реализм. Ближе всех к ним, наверное, Галина поздняя.
Для меня молчание Дяченок и их работа над сценариями, а не над прозой — это одна из самых сильных травм украинской революции и нынешней реальности. Знаете, есть люди, которые действительно не во всякой реальности могут работать. Я думаю, что в реальности нынешней Украины Дяченкам нечего было бы делать. Это хрупкая, тонкая литература. И мне очень жаль, что они сейчас не пишут. Я очень жду того, что они напишут. Но, конечно, евангельский подтекст «Vita Nostra» очевиден в двух вещах. Во-первых, то, что человек становится словом, ну, духом, а это высшая стадия духовного развития. И, конечно, «не бойся» — вот это главная мораль. Если не бояться, всё получится.
«Как вы выбираете вопросы? По интересности?»
Ну, в общем, да. Буду откровенен, в основном так. А иногда просто на кого Бог пошлёт, на что взгляд упадёт.
«Как вы относитесь к искусству ради искусства?»
Как ко всякому эстетизму — с уважением. А искусство ради чего, скажите, пожалуйста? Что вообще есть на свете ценное, кроме искусства? Что остаётся от жизни, кроме искусства? Вы скажете — милосердие. Но ведь и милосердие — это скорее эстетическая категория. Я помню, как мне Астафьев гордо говорил: «На войне все делятся на две категории: реалисты боятся танка, а эстеты — самолёта. Я эстет». Вот мне всегда так гордо хочется повторить за ним: я эстет.
«Перевёл сам Набоков».
Нет, «Бледный огонь» в переводе Набокова не существует, к сожалению. Есть перевод прозаический Веры Набоковой, не очень удачный, по-моему. А есть перевод Александра Шарымова, который мне представляется оптимальным.
Вопрос о женской христологической фигуре. Отвечаю: нет таких пока примеров. Не знаю почему, но нет.
«Прочитал «Банду справедливости» Юрия Вяземского. Осталось впечатление, что в ситуации борьбы с хамством нет выхода. Чтобы отвечать с повышением, банде приходится переступать юридический закон, что ведёт к её распаду. В финале альтер эго автора отдаёт трёшку шпане в переходе. Правильно ли он поступает?»
Да нет, он сломлен, он смирился. Понимаете, очень многие тогда, не только Вяземский, но вот и Житинский в частности, видели гораздо больше опасностей в сопротивлении, чем в непротивлении. А с другой стороны, скажем, Александр Кабаков тогда в «Подходе Кристаповича» очень убедительно (тоже подпольная была проза, не напечатана тогда была, ну, те же самые восьмидесятые годы, их начало) доказал, что терпеть гораздо более растлительно для души, чем сопротивляться. Вот у Вяземского и отчасти у Житинского в «Потерянном доме» (помните, где герой переступает через гору дерьма, вот этот создатель тайной народовольческой организации) опасность борьбы. Да, наверное, Вяземский прав. Так начнёшь бороться — доборешься до самоуничтожения, как Робеспьер. А есть и хуже. Будешь терпеть всю жизнь — так заживо сгниёшь. Наверное, вопрос именно в том, чтобы остановиться, и в том, чтобы эту борьбу всё-таки распространять и на себя тоже.
Но, простите меня, мы всё время говорим о бесовщине русской революции. А бесовщина русской реакции что, лучше? Вот Достоевский увидел бесовщину русской революции, честь ему и хвала. А святости этой революции, как у Тургенева в «Пороге», он не увидел, оказался близорук. Он разоблачил коммунизм, а фашизм фактически описал вполне уважительно. И можно сказать, в какой-то степени, во всяком случае в «Записках из подполья», стал его поэтом, поэтом иррациональности, которая в перспективе, в пределе ведёт именно к фашизму. Так что я бы воздержался от того, чтобы «Банду справедливых» поднимать на щит. Это очень хорошая повесть, она ставит очень серьёзные проблемы, но «Шут», мне кажется, так сказать, более идеологически сбалансирован.
Хорошая ссылка на юмористический рассказ Аллы Боссарт. 2 февраля у нас будет Боссарт в гостях.
«Навальный выпустил видеообращение. Как думаете, какие у него шансы?»
Подобно отвечаю на этот вопрос в программе «Всё было», завтра выйдет выпуск. Понимаете, какая штука? Навальный не себе предоставляет шанс, он нам с вами предоставляет шанс. Это наш шанс. Вот как мы им воспользуемся — так и будет. У него, может быть, и нет шансов стать президентом, а может, есть. Не знаю. Но это вообще очень интересная такая ситуация — Давид против Голиафа. Он может победить случайно, а может дождаться самоуничтожения, саморазрушения империи Голиафа, его окружения. Это по-разному бывает. Ленин ведь не победил в революции семнадцатого года, он первым прибежал на руины государственности, а всё произошло до него. Но интересно другое. Интересно, что каков бы ни был шанс Навального, это не наше с вами дело, это Господь будет решать или история. А наш с вами шанс — это сделать наш личный человеческий выбор. Вот так это и надо рассматривать. О результатах думать не думать. Думать надо о целях, а не о результатах.
«В жизни человека случаются ситуации, когда он поступает неправильно: обманул, обидел, подставил, предал. А потом жизнь складывается так, что изменить ситуацию нельзя. В чём вопрос? Возникает ли у вас чувство вины? И как вы размышляете в подобных ситуациях?»
Знаете, у меня 26 декабря, я надеюсь, выйдет большое интервью с Ургантом Иваном. Я его считаю человеком очень глубоким и довольно умным. Хотя кто я такой, чтобы оценивать чужой ум? И вот я его там спрашиваю: «Мне кажется, я притерпелся и вроде бы стал конформистом». А он говорит: «Пока вы беспокоитесь, всё в порядке». Мне кажется, пока вы испытываете чувство вины — это такая вещь самодостаточная, важная, хорошая вещь. Бороться с ним не надо. Мне кажется, это показатель того, что вы ещё живы.
«Пожалуйста, Шергин». Хорошо, посмотрим, как будет.
«Пожалуйста, Блок». Давайте, Блок.
«Пожалуйста, Эдгар По». Не настолько всё-таки я его знаю.
«Как по-вашему, несут ли православные активисты реальную угрозу?» Несут, но не обществу, а себе.
Поговорим через три минуты.
РЕКЛАМА
Д. Быков― Продолжаем разговор.
«Правда ли, что исполняется 40 лет кафедре литературной критики на журфаке? Как это будет отмечаться?»
Да. И слава богу. Вот спасибо Николаю Алексеевичу Богомолову, её руководителю, моему абсолютному идеалу учёного, с Жолковским наряду. Действительно будет 40-летие кафедры, и меня на него позвали. Спасибо, что вы, Коля, вспомнили о 40-летии, об этом событии. Видимо, вы выпускник этой кафедры, которую я застал при Бочарове, Царствие ему небесное на которой я защищался, где в разные время работали и Новиков, и Эдельштейн, и Воздвиженский — ну, масса прекрасных людей, лучшие критики. И Екатерина Орлова, и Елизавета Пульхритудова. Это был такой, понимаете, рассадник вольномыслия в тогдашней Москве. И я помню, что три года подряд слушал я семинар Богомолова, и такого глубокого, такого живого погружения в чудеса Серебряного века я никогда не испытывал. Я страшно благодарен этой кафедре и с удовольствием отмечаю её юбилей.
«Можно ли лекцию о Луговском?»
Максим… Вот это хороший поэт — Максим Глазун. У него вышла книжка. И я хотел бы, конечно, сделать ему вечер творческий в лектории, но не знаю, как с этим получится. В общем, если как-то мимо вас пробежит книжка Глазуна, то я вам её рекомендую. Он просит лекцию о Луговском. Я бы с удовольствием, Макс, но надо готовиться, потому что Луговской — это надо как минимум перечесть «Середину века». Наверное, я… Ну, я могу его назвать в числе любимых поэтов. Наверное, сделаем.
А пока победил с большим отрывом Блок. Но не весь, конечно, Блок, а победили «Двенадцать». Трудно об этом говорить. И у меня уже была о Блоке лекция недавно, и даже в «О́дине», в «Оди́не» мы довольно много о нём говорили. Ну, давай попробуем, раз уж мы заговорили о христологии и раз эта тема является одной из самых востребованных. Давайте вот что.
В своё время Святополк-Мирский писал, что если бы перед ним оказался выбор — оставить ли от русской литературы только поэму «Двенадцать» или всё остальное, — он бы глубоко задумался. Я должен заметить, что поэма Блока «Двенадцать» — действительно не просто самое значимое произведение в русской поэзии XX века, но в известном смысле итоговый текст русской литературы, потому что то, что началось потом, уже русской литературой не было.
Блоковская христология довольно интересна и сложна. Его наброски пьесы о Христе, в которой Христос не мужчина и не женщина, подобно интерпретированы Александром Эткиндом в чрезвычайно значимой, для меня во всяком случае, книге «Хлыст». И там рассматривается прямая для Блока связь революции, в особенности на материале статьи о «Катилине», на материале о проблеме пола. Для Блока революция — это избавление от бремени всех имманентностей абсолютно — пола, нации, времени, места рождения. Для Блока революция — это такой масштабный разрыв рутины. Ну, как у Маяковского в «Про это», потому что собственно Маяковский всю жизнь отвечает Блоку, всю жизнь пытается его перекричать. «150 000 000» — это ответ именно на «Двенадцать», это заметил ещё Луначарский при первом чтении поэмы. «Вот у него «Двенадцать», а у меня «150 000 000» — гораздо больше, гораздо громче» — и, прости господи, гораздо хуже.
«Про это» — это, конечно, попытка ответить на всю блоковскую любовную лирику. И «ненавижу это всё» — это блоковское «гнусно мне, рвотно мне, отойди от меня, сатана». Ненависть к быту у Маяковского глубоко блоковская, конечно. И все попытки Маяковского выстроить свою утопию — это реализация чернового письма Блока, которое он читал, конечно, хотя Блок его и не отправил: «Не так, товарищ! Не меньше, чем вы, ненавижу Зимний дворец и музеи. Но надо ждать, пока явится новое, равно не похожее на строительство и разрушение». Вот христианство равно не похоже на строительство и разрушение, потому что это синтез, пересоздание, магия, чудо, а не «примитивная марксистская вонь», как называл это Блок