Я думаю, причина в такой абсолютной, как ни странно (вы будете смеяться), святости и в какой-то принципиальной нечеловечности этого героя. Вот Бендер же всё-таки действительно полубог среди недоделок, он сверхчеловек в какой-то степени. Представить женщину рядом с Бендером мы не можем. Это что-то только насильственное — такое, как мадам Грицацуева (да и то он говорит «знойная женщина» с явным отвращением). Почему это так? Я думаю, это пришедший из Евангелия, из евангельского сюжета какой-то отсвет святости этого героя.
Обратите внимание, что ведь и Беня Крик тоже: там сказано, что он влюбился в красавицу Цилю, но потом она начисто исчезает из его жизни. И вообще в этой всей любовной бурной жизни Одессы, где выходят замуж, где Любка Казак постоянно там мучается с ребёнком и так далее, Беня Крик подозрительно одинок. Какая женщина может быть рядом с ним? Какая женщина бы это выдержала? Он абсолютный одиночка. И гибель Бени Крика — это именно гибель одиночки. А уж рядом с Хулио Хуренито вообще нельзя себе представить женщину, потому что он учитель, у него не может быть слабости, он такой абсолютно чистый интеллект.
Вот с чем это связано? И почему женщина у Штирлица может быть только такая совершенно абстрактная? Когда ему предлагает себя молоденькая немка, он брезгливо от неё отворачивается. Почему это так? Наверное, потому, что он действительно даже биологически другой. Ну как мы бы могли себе представить женщину Бендера? Кто это мог бы быть? Да ему с Зосей Синицкой стало бы скучно через два часа.
Может быть, это тоже странным образом присоединяет Штирлица к этой цепочке плутов мировой литературы. И может, именно поэтому у Штирлица такая же участь, как у всех этих героев. Он учитель, конечно. Он собирает круг учеников (в данном случае это Кэт, Клаус, пастор и Плейшнер). И самое поразительное, что Штирлиц тоже проходит через смерть и воскресение, потому что он фактически гибнет в романе «Отчаяние», но воскресает в романе «Бомба для председателя», потому что роман был написан раньше, и Семёнову посчастливилось его провести через все испытания и всё-таки воскресить в финале, когда он сталкивается с неонацистами.
Все герои этого цикла умирают, но продолжают существование либо в посмертной легенде, как Хулио Хуренито, либо в посмертной странной жизни, как Бендер, когда ему придётся переквалифицироваться в управдома, либо как Штирлиц, который прошёл через Аргентину и Лубянку и потом воскрес в новом качестве историка. То есть главный мотив Евангелия — мотив смерти и воскресения — всем этим героям тоже присущ. Интересно, что и Беня Крик, хотя он умер в сценарии, впоследствии воскрес в «Одесских рассказах», написанных уже после, постфактум, потому что бессмертный такой образ героя-налётчика.
Естественно, возникает вопрос: а почему именно герой-плут появляется на руинах этого мира? Почему он должен быть таким жуликом-чудотворцем? Ответ, в общем, довольно прост: потому что после того, как рухнул мир отца, в котором всё держалось на логике, на страхе, на насилии, на преступлении и каре за преступление, должен прийти мир фокуса, мир милосердия. И как бы мы ни относились к Бендеру, например, но Бендер — это всё-таки носитель доброты, носитель здравого смысла и любви. И Штирлиц в страшный мир, в котором он живёт, тоже пытается привнести человеческие начала. Наверное, таковой есть оптимальная наша роль на земле.
А мы с вами услышимся через неделю.
*****************************************************
11 августа 2016
http://echo.msk.ru/programs/odin/1817712-echo/
Д. Быков― Добрый вечер, дорогие друзья! Второй уже раз Дмитрий Быков в студии с программой «Один» с 23 часов. Как будет дальше — не знаю. Но нам с вами сегодня предстоит вместе провести три часа, хотите вы этого или нет. Я хочу. Вопросов накопилось очень много, они все ужасно интересные.
Я бы сразу хотел начать с вопроса о лекции. Присылайте, потому что почему-то очень много народу хочет услышать лекцию о Гайто Газданове. И я даже, в общем, понимаю почему. Потому что такая подчёркнуто нейтральная, суховатая манера Газданова и вместе с тем пронзительная, очень резкая печаль почти всех его текстов, замечательно выдуманные фабулы его романов (например, «Призрак Александра Вольфа», который Евгений Цымбал всё время мечтает поставить в кино — я думаю, что это был бы великий фильм, и будет ещё, я верю) — всё это как-то приковывает к нему внимание. К тому же фигура загадочная: по слухам — масон, в обычной жизни долгое время — водитель такси (о чём «Ночные дороги»). Наиболее известен роман «Вечер у Клэр», но он, по-моему, не лучший. Всё-таки те же «Ночные дороги», мне кажется, гораздо интереснее. В своё время нам с матерью Веллер подарил шеститомник Газданова, там были многие вещи, впервые полностью изданные в России. Я довольно внимательно его проштудировал. Для того чтобы о Газданове говорить… Понимаете, всё-таки как-никак большую жизнь прожил человек — больше 70 лет, насколько я помню. Для того чтобы говорить о Газданове, мне надо как-то подготовиться, кое-что переподчитать — в особенности то, что он написал после войны, потому что «Вечер у Клэр» и «Призрак» я помню хорошо. Давайте в следующий раз будет Газданов.
А остальные темы довольно странные. Просят тему смерти в мировой литературе. Ну, знаете, цену смерти спроси у мёртвых, надо для этого жизнь прожить. Как сказал однажды Пелевин: «Для ответа на ваш вопрос требуется жизнь, а может быть, и смерть». Так что трудно сказать мне сразу. Я с удовольствием прочёл бы лекцию о Юрии Казакове, которую тоже просят, хотя боюсь, что не то чтобы недостаточно его знаю, а недостаточно люблю. Просят лекцию об эмигрантской прозе, но я только что на «Дожде» читал довольно обширную лекцию об эмигранте как психотипе и, в общем, не вижу больших оснований. Просят также Набокова и Грина. В общем, кого захотите — того и прочту. Письма принимаются на dmibykov@yandex.ru. Тема лекции, как видите, до часу остаётся открытой.
Сразу хочу ответить на вопрос Александра Аникина — вопрос, заданный с каким-то удивительным злорадством: «А как же умудрился Маяковский в вашей книге найти барабан в маузере образца 1914 года?» И тут же комментарий: «Интересно, ответит или нет».
Конечно, ответит. Александр, я свои ошибки с готовностью обсуждаю. Ну, вместо «в магазине был один патрон» написал «в барабане был один патрон». Ну, ошибка имеет место. Я исправлю её с удовольствием в издании «ЖЗЛ» — именно, собственно, потому, что мы и выпустили сначала пробное издание для того, чтобы жэзээловское вышло уже вполне научным, со всеми устранёнными ошибками. Это была одна из причин. Книга спорная, биография нетрадиционная. С учётом всех этих замечаний я, конечно, это и напишу.
А вот в другой раз не правы уже вы, потому что речь там идёт о стихотворении «Револьвер Маяковского», точнее — о главе из поэмы «Братская ГЭС» Евтушенко. А в револьвере барабан есть. И как раз там имеется в виду не тот, может быть, револьвер, пистолет, из которого Маяковский стрелялся в последний раз. У Маяковского было несколько суицидных попыток. Была русская рулетка. Была угроза самоубийством Лиле в 1916 году, когда он позвонил и сказал: «Лиля, я стреляюсь». Она приехала и успела его спасти. Мы же не знаем у Евтушенко, о какой именно из суицидных попыток идёт речь. У Маяковского вполне мог быть наган, мог быть у него и револьвер, мог он действительно в барабане оставить одну пулю. Кстати говоря, к вопросу о русской рулетке. Именно Лиля Брик, которая лучше других знала ситуацию, пишет: «Он вынул обойму из маузера и оставил один патрон в стволе. Видимо, думал, что опять играет с судьбой и будет осечка». Так что некоторой элемент игры здесь тоже был, хотя и игры мрачной.
Что касается, Александр, вашего замечания о том, что «Быков не литературовед, а скорее блестящий шоумен от литературы».
Ну, за «блестящего» вам, конечно, спасибо. Но вы всё-таки почитайте повнимательнее книжку про Маяковского, не ограничивайтесь замечаниями о том, в чём вы, видимо, разбираетесь лучше меня, то есть о револьверах. Почитайте там главу о Брюсове, где высказаны вещи, которых, на мой взгляд, ещё не было, главу о Есенине, где тоже довольно много высказано, на мой взгляд, важных наблюдений, о Ходасевиче, главу «Три солнца» — то есть те главы, в которых речь идёт о вещах, артикулируемых впервые. Просто, видимо, с точки зрения некоторых людей, больше всего ценящих занудство, человек, интересно рассказывающий о литературе, литературоведом быть не может; литературовед — это что-то сидящее в архиве, гнущее спину, постоянно публикующее черновики и разбирательства вокруг дат. Нет, литературовед — это человек, хорошо говорящий о литературе, иначе он, как заметил Владимир Новиков, «любит литературу без взаимности».
Я помню, как широко обсуждался, безумно широко, странно как-то обсуждался диагноз, который был в моей книге о Пастернаке процитирован. Там Фогельсон, врач его посетивший, Фогельсон и Нечаев у него диагностировали двусторонний инфаркт. Я помню, как в программе «Школа злословия» гостил Максим Осипов, писатель и медик. И Татьяна Толстая его спрашивает: «А вы читали нашумевшую, — или «модную», я не помню, какой эпитет она употребила, — книгу Быкова о Пастернаке?» — «Вы знаете, я открыл, увидел, что там есть слова «двусторонний инфаркт», и понял, что этот человек некомпетентный и что мне эту книгу читать не стоит».
Максим Осипов, видимо, не знал просто, что я цитирую дословно слова Зинаиды Николаевны Нейгауз (Еремеевой, а впоследствии — Пастернак), жены Пастернака, которая была при этом разговоре с врачами и дословно процитировала в своей книге диагноз, поставленный Пастернаку. Что имели в виду Фогельсон и Нечаев — я знать не могу, но у неё в книге, в её мемуарах написано «обширный двусторонний инфаркт». Вот только это я и процитировал. Я не могу, конечно, Максима Осипова критиковать ни как врача, ни как писателя. Просто такой подход к литературе мне показался несколько странным. Ну, от программы «Школа злословия» я, собственно, и не ждал ничего другого, потому что очень уж Татьяна Никитична Толстая пристрастно ко мне относится. А я вот отношусь к ней, как мне кажется, беспристрастно. Я её — как бы сказать? — в чём-то совсем не понимаю, а в чём-то горячо жалею.