м говорит: «Я только памяти краска», — вот это такой современный аналог гефсиманского диалога: «Пусть будет Твоя воля». И этот знаменитый крик на кресте, самый страшный: «Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» Вот это есть в «Поттере». Эта родительская трагедия для неё сейчас на первом месте. Она же вообще пишет о том, что с ней происходит. Она пишет такую своего рода автобиографию. И это делает её книгу великой.
«Назовите кого-то похожего на вас в англоязычном пространстве».
Если вы имеете в виду лекции и публичные какие-то эфиры — ну, Стивен Фрай делает что-то подобное. Хотя трудно сказать… Писателя англоязычного, похожего на меня, мне назвать ещё труднее. Ну, из тех, кого я знаю, всё-таки, наверное… Нет, так высоко я не заглядываю. Делилло — это как-то слишком, знаете, понтово. Ну, из того, что мне ближе всего… Ну, Капоте — это вообще лучший писатель, когда-либо родившийся. Вот дневники Джона Чивера когда-то на меня произвели наибольшее впечатление, даже не проза его. У него хорошая проза — рассказы лучше, чем романы. Но его дневники, пожалуй, я читал как исповедь личную — правда, с той разницей, что я не алкоголик, а трудоголик. Но это, как известно, вещи довольно похожие.
«Составьте план работы для пятнадцатилетнего подростка, желающего заниматься русской классической литературой. Хочу попробовать учиться с нуля. Начал с Лермонтова. Хочу продолжить разбором Пушкина. Подкорректируйте и посоветуйте».
Ну, я думаю, что начать всё-таки следовало бы с Державина, такое есть у меня подозрение. Я не собираюсь намечать для вас программу. Мне кажется, что вам надо сделать ровно одно: найдите в русской литературе автора, который вам наиболее близок, и систематически его изучайте. А историю литературы вы будете изучать потом, как говорил Искандер, «обчитывая пространство» вокруг любимого текста.
«Верно ли я понимаю песню Высоцкого «Лукоморья больше нет»? Это странное пророчество о грядущем развале Советского Союза и наступлении эпохи великого упрощения и распада. А что выходит? Жлобы?»
Ну, это не распад Советского Союза, это распад русской культуры, оказавшейся под властью этих жлобов.
«После лекции «Эмигрант как психологический тип» отыскал на барахолке роман Лобаса «Жёлтые короли» о нью-йоркских таксистах. Читали ли вы этот роман?»
Да, он печатался в «Новом мире». Конечно, читал. Хорошая книга. Хотя книга Лобаса о Достоевском, двухтомник «Достоевский в жизни» (как «Пушкин в жизни» Вересаева), мне кажется более интересной. Но «Жёлтые короли» — это не роман, а это хорошая документальная, мемуарная книга об эмигрантском опыте, очень ценная.
«Какие книги, на ваш взгляд, лучше всего описывают время 1985–1993 годов? — однозначно «Время ночь» Петрушевской. — Мне кажется, это Луцик, Саморядов и Виктор Пелевин».
Луцик и Саморядов — безусловно. Но они описывают не это время, они описывают русский национальный характер, вне зависимости от времени. Пелевин тоже не описывает это время. Пелевин — замечательный хронист последних лет советской эпохи. Ну, можно сказать, что начало эпохи постсоветской замечательно описано в «Generation «П», но всё-таки это такая социальная сатира. Если вас интересует дух времени, точность, то это вы найдёте главным образом у Петрушевской и, как ни странно, в романе Сорокина «Сердца четырёх». Я не большой фанат этой книги, но по духу своему она очень близка к тому, что происходило тогда.
«Стоит ли поступать на журфак в Петербурге?»
Конечно, стоит. И вообще на журфак всегда стоит поступать. Времени на нём надо проводить очень мало, а возможности для желающих учиться огромные.
Дальше вопросы о христианстве, я не готов пока на них отвечать.
«Только что прочитал «Замок» Кафки, а до этого — его же «Процесс». Это замечательные тоталитарные устрашения, но чем они настолько легендарные?»
Слушайте, Антон, вы просто пока ещё не поняли, что они описывают не тоталитарное устройство общества, а всякую жизнь. Если вы посмотрите на него с этой стороны, вам станет всё гораздо понятнее. Там именно про это, а не про тоталитаризм, идёт речь у Кафки. В этом и его величие.
«Купил вашу книгу о Маяковском. Читать сразу или стоит перед этим поскрести шеститомник Маяковского?»
Нет, читайте сразу, а потом, когда вам будет что-то не понятно, заглядывайте в шеститомник Маяковского и читайте те вещи, которые вы раньше не знали, не успели прочесть.
«В школе совсем не интересовался литературой. Начал читать в 18 лет и до сих пор не кончил. Вы говорите, что в жизни не нужно относиться к себе слишком серьёзно. Как этому научиться? Думаю, самая моя большая проблема именно в этом».
Нет, не в этом. Это вообще не проблема. Почему не надо относиться к себе слишком серьёзно? Знаете, почаще повторяйте те мысли… те вопросы, которые задаёт себе Лёвин в конце «Анны Карениной». Помните, он там говорит: «Какой смысл существования в крошечном пузырьке воздуха, который зародился в огромном болоте? Вот так вот и я…» Вы почаще представляйте себя на фоне мирового контекста, а особенно часто — на фоне Вселенной. Если не предполагать солипсически, что вы единственное живое существо, а все остальные — плоды вашего воображения… Это элегантно, но это, конечно, не так. Тем не менее, почаще представляйте себя на фоне этих огромных безжизненных пространств. И на фоне бесконечной истории человечества тоже себя представляйте. Людей было так много, и они все такие разные, и у каждого была своя огромная жизнь, полная трагедий, счастья, секса и всего остального. Что вы на этом фоне? Вот как мы ничтожно малы, даже если вы очень много всего умеете? Вот почаще себя воспринимайте на фоне больших контекстов.
И вопрос, который бы я отметил… Ей-богу, лучший вопрос, который я получил за всё это время. Ну, там автор подробно рассказывает, что он очень любит планету Юпитер. Для него планета Юпитер — это пространство отдыха и счастья, вот этот газовый гигант. «А каково такое же место у вас?» — спрашивает он меня.
Так почему-то получилось, что я вообще из всего звёздного неба больше всего люблю картинку, которая была в учебнике природоведения — там, где такие тёмные деревья, на их фоне серо-синее небо и на нём бледные звёзды. Вот это для меня такой вечный символ прекрасного. И, как ни странно, больше всего я люблю W — созвездие Кассиопеи. Может быть, потому, что мать мне его когда-то показала ещё над кипарисами крымскими, под звёздами в санатории под Ялтой, где я горло лечил. Я это люблю больше всего. И мы с ней всегда находим это созвездие. Я люблю ещё очень Плеяды, похожие на мазок серебристой кистью, особенно хорошо видные осенью. Плеяды мне очень нравятся. Нравятся мне Стожары. Но я больше всего люблю всё-таки W, потому что его легко найти и это красивая такая история.
Ну а теперь немножко про Надежду Яковлевну, потому что много-то я и не хочу говорить.
В чём принципиальная новизна книги Надежды Яковлевны Мандельштам? Особенно, конечно, «Второй книги», а не «Воспоминаний». Она больше и по масштабу, и откровенней. Надежда Яковлевна решила написать всё, как она думала, всё, как есть. Эта книга не содержит интеллигентских компромиссов, умолчаний. Надежда Яковлевна не пытается казаться победительницей, она позволяет себе быть несчастной… или не несчастной, а она позволяет себе говорить о ситуации затравленности. Это записки раздавленного человека, может быть в каком-то смысле даже сломленного, потому что она хочет на своём примере со всей наглядностью показать, как выглядит человек, которого перемолола эта машина. Она сказала несколько вещей, которые вслух ведь не произносили. Она сказала: «Спрашивать надо не с тех, кто ломался, а с тех, кто ломал». А Искандер добавил… Я сегодня часто его вспоминаю, потому что многие его афоризмы бессмертны. Он сказал: «Тех, кто не сломался, тех плохо ломали». Это жестоко сказано, но точно.
В общем, гениальна, конечно, «Вторая книга» Надежды Яковлевны именно потому, что автор не пытается казаться лучше, чем он был. Он показывает себя — утратившим объективность, бесконечно озлобленным, не простившим ничего. В этой книге нет старческой примирённости, нет христианского прощения, нет доброты. Есть высшая доброта, бесконечная любовь к своему мужу — сложному, больному, мучительному, тоже затравленному, доведённому до отчаяния, а иногда и до безумия. Это книга человека, который не стесняется ничего человеческого.
Понимаете, в XX веке был, конечно, определённый культ сверхчеловечности — культ не просто фашистской сверхчеловечности или коммунистической, нет, а культ человека, который через всё это прошёл, выстоял, вынес и так далее. Так вот, тот, кто через всё это прошёл и сохранил убеждения (как Шаламов, например) — это тоже явление не совсем человеческое. А Надежда Яковлевна позволила себе быть просто человеком. Пристрастным, да. Несправедливым, да. И в этой книге не нужно искать справедливости. Она может историческим источником только в одном в отношении. Ну, всё, что касается истории написания стихов, во-первых, потому что здесь она единственный специалист, единственный знаток и ни в чём не лукавит. Она абсолютно точно пишет все обстоятельства возникновения: развитие темы, случайные словечки, цитаты из газет, которые подсказывала сама жизнь — то, как возникают стихи. Здесь она абсолютный знаток.
Но ещё, кроме того, она великолепный хронист (субъективный, конечно) во всём, что касается духа времени. Вот дух эпохи Надежда Яковлевна с потрясающей силой запечатлела, — эпохи, когда возникает метафизика чуда. Вот она говорит: «Их спасение было чудом, сделанным Сталиным». Нельзя в это время верить ни во что, кроме чуда. Нет рационального спасения. Чудом может уцелеть человек, чудом спастись, чудом не переломаться. То есть возникает совершенно особое, христианское ощущение жизни, когда есть только твоя ответственность и надежда на случайное, невозможное чудо. Это не фатализм, конечно. Все христианские добродетели сохраняются, личная ответственность сохраняется, но надежды нет — вот в чём всё дело. Это такой самый радикальный извод христианства, когда надо всё пройти до конца, но никакой надежды на то, что твой подвиг будет оценён и твой опыт услышан, нет.