Надежда Яковлевна сформулировала несколько чрезвычайно важных вещей. Например, она сказала, что в тоталитарном режиме, в террористическую, диктаторскую эпоху нет вопроса «почему?», а есть вопрос «зачем?». Это очень глубокая мысль. У террора нет логики. Отыскивать логику в терроре бессмысленно. Арестовывают не «потому что». Человек должен сам себе придумать вину, на этом всё и держится. И многие вину себе придумывали.
Но чего действительно нельзя отнять у террора — так это целеполагания, целесообразности. Он происходит не потому, что кто-то виноват, а потому, что цель у него есть — держать в страхе, поработить, давать всё более сильные, шоковые, токовые удары, всё время держать в невротическом напряжении. «Сталин превратил нас всех в ожидальщиков», — гениальная формула Мандельштама, которую сохранила для нас и повторяет его жена. А почему ожидальщиков? Потому что все ожидают, когда за ними придут, ожидают звонка, обыска, ареста.
Это сейчас, знаете, завелось такое новое развлечение у ольгинских троллей и у шантажистов местных — они звонят и говорят: «У вас будет обыск» или «Вас возьмут такого-то числа». При этом они плохо знают матчасть. И номера их всегда определяются. И есть уже хороший банк этих номеров, я тоже поучаствовал в его создании. В общем, всем этим ребятам не поздоровится. Но я их пугать не хочу, они и так боятся.
Проблема в том, что в ожидальщиков хотят превратить и сегодня всю страну. Ведь что такое ожидальщик? Это человек, который, как кролик под взглядом удава, загипнотизирован — он ждёт, что с ним что-то произойдёт, и ничего сделать не может. Вот это состояние беспомощности и панического ужаса, этого зыбкого болота, когда каждый сам себе придумывает вину, — это Надежда Яковлевна Мандельштам описала с предельной ясностью, с предельной трезвостью. И она раньше других научилась быть невиноватой. Она перестала бояться. Потому что страх доходит до некоторого предела, и после этого — всё.
Вот эта страшная метафизика, эта природа советского страха описана, конечно, лучше всех Мандельштамом в «Четвёртой прозе». Помните, когда «страх стучит на машинках», «мы правим свою китайщину», «приказчик обвесил — убей его!» — вот это всё. Третья и четвёртая главы «Четвёртой прозы», да и вообще вся «Четвёртая проза» с несохранившейся первой главой — всё это, конечно, грандиозное явление. Вот Надежда Яковлевна расписала это подробнее и страшнее.
Я рискну сказать, что её проза — она не то чтобы лучше мандельштамовской, но она в другом жанре. Мандельштамовская проза, как мы помним, «мыслит опущенными звеньями», она конспективна, она — как бы заметки на полях ненаписанной прозы, как «Египетская марка». Проза Надежды Яковлевны в другом жанре, она гораздо более подробна. Мандельштам даёт образ времени, как бы задавая куб по одной её диагонали, а Надежда Яковлевна гораздо более детальна, и её дело — всё-таки достучаться не до тех, кто понимает, а до всех. Поэтому у неё есть повторы, есть такая белинковская некоторая дидактичность (у Белинкова ведь тоже повторов очень много), но есть публицистическая страстность. Вот почему Аркадий Белинков, которого я вам всем очень рекомендую, немного похож в главных своих интенциях на книги Надежды Яковлевны? Потому что и то, и другое — это книги человека, который перестал считаться с общим мнением, который позволил себе быть собой, который решил, что он может быть собой.
Да, конечно, в книге Надежды Мандельштам, особенно во «Второй», очень много мстительного сведения счётов, очень много враждебности — причём к тем людям, которым она многим была обязана (например, Харджиеву, с которым она рассорилась в 60-е годы). Позволяет она себе даже и некоторые выпады против Ахматовой, которую чтила и с которой дружила. Когда на защиту Ахматовой кидается «Немезида-Чуковская», как называла её Тамара Габбе, когда в книге «Дом поэта» Лидия Корнеевна начинает учить Надежду Яковлевну, как ей писать об Ахматовой, у меня есть ощущение, что это всё-таки некоторое превышение собственных полномочий. Лидия Корнеевна прошла свой крестный путь, выпила свою чашу, «её там стояло», перефразируя Ахматову, — но тем не менее у Надежды Яковлевны есть некоторое право писать об Анне Андреевне так, как ей того хочется. Она написала без панибратства, но, безусловно, со знанием равенства участей — не равенства дарований, не равенства значений, а равенства участей. И портрет Ахматовой, который у неё дан — Ахматовой капризной, тоже часто пристрастной, страдающей — это портрет более убедительный, как ни странно, чем то, что вышло у Лидии Корнеевны, потому что Надежда Яковлевна не смотрит снизу вверх. Хотя Лидии Корнеевне кажется, что все должны бы так смотреть. Нет, не все.
Надежда Яковлевна (вот в чём, как мне кажется, значение для сегодняшнего дня) вообще не пытается быть хорошей. Жолковский очень точно сказал о Пастернаке: «Пастернак слишком долго пытался быть хорошим для всех». Это жестоко сказано, но сказано с любовью. Действительно пора перестать быть хорошими. Книга Надежды Яковлевны не обладает традиционными советскими добродетелями, как, например, строгость, сдержанность, мужество — ничего подобного нет. То есть это книга большого мужества. Женщина, которая в таких условиях — при такой биографии, изгоняемая со всех мест, травимая, безденежная — сумела сохранить архив Мандельштама, она совершила свой подвиг. Но она не пытается казаться железной. Помните, как говорила её подруга Лидия Яковлевна Гинзбург: «Железных людей нет, а есть люди деревянные». Вот Надежда Яковлевна — она не деревянная. Это вопль живого растоптанного человека.
И вот в чём, конечно, особая, ни с чем не сравнимая ценность этой книги. Многие уже сейчас (приходят вопросы) меня начинают спрашивать прямо: а насколько фактически достоверна она, насколько можно верить тому, что там говорится, например, о Рудакове? Рудаков — довольно интересный персонаж. Он у меня выведен под именем Дробинина в «Остромове». Рудаков — это человек, который отбывал ссылку вместе с Мандельштамом. И, как пишет Анна Андреевна Ахматова, он вообразил, что гениальный поэт он, а не Мандельштам. Может быть, он такого и не воображал, но он считал себя равновеликим, и даже считал, что Мандельштам потыривает у него темы и приёмы. Рудаков — сложная фигура. Но то, как он описан у Надежды Яковлевны Мандельштам, всё-таки верно, потому что это ещё и с огромной любовью.
Понимаете, ведь писать о человеке с любовью — это не значит писать о нём только хорошее. Она и о Мандельштаме написала много жестокого, но она любит. И любовь может себе это позволить. Она, по слову апостола Павла, всё терпит, всё превозмогает и всё понимает. Она всё переживёт. И наша любовь к Мандельштаму переживёт то, что говорит о нём Надежда Яковлевна. Вот того, что пишет Эмма Герштейн, может и не пережить, а того, что говорит Надежда Яковлевна с высоты своей любви, переживёт безусловно.
Услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
Д. Быков― Пошла последняя — шестая — часть эфира. Ещё пара вопросов.
«Дмитрий Львович, не так давно Максим Шевченко на «Эхе» нелестно прошёлся по обществу потребления. Что можно противопоставить обществу потребления? Общество производства? Но производство — это ведь предшествующий потреблению этап, полностью заточенный на потребление».
Вы правы совершенно, да. Надо противопоставлять не производство, которое может быть таким же рутинным, монотонным и нетворческим, как и потребление, а надо противопоставлять творчество. Вот вы совершенно правы, говоря, что… «Высокодуховное общество, где не жнут, не сеют, не собирают в житницы»? Да нет конечно. Дело в том, что такие общества, где не жнут и не сеют, они невозможны в принципе. Разумеется, человеку нужны гири, нужно заземление. Правильно Андрей Зорин писал: «Если бы Батюшков не ушёл с государственной службы, он бы, может быть, и с ума бы не сошёл». Нам нужны гири, удерживающие нас на земле, но при этом они не должны определять нашу жизнь. Конечно, антонимом потребления, противоположным процессом является созидание, а не только создание каких-то новых ценностей. Важно творить, а не создавать предметы потребления. Это совершенно верно.
«Любезнейший Димочка Быков! Пишу вам с надеждой получить помощь. Мои учителя абсолютно бестактные и непрофессиональные в этих вопросах. В каких институтах литературоведение преподаётся на уровне высоком? Возможно ли индивидуальными занятиями с самим собой за два года вытащить себя из глубокой литературной ямы хотя бы на начальный институтский уровень? Если возможно, то каким образом?»
Знаете, не обращайтесь к людям, которые старше вас, «Димочка» — и вы вытащите себя на хороший литературный уровень. Всё начинается с личного общения, с такта. Мне трудно допустить, что вам больше пятидесяти. Поэтому давайте как-то сначала не будем обращаться друг к другу «любезнейший», а хороший литературный уровень придёт уже сам собой.
Переходим к теме Газданова. Хотя ещё раз говорю: к сожалению, это не герой моего романа при всём его выдающемся таланте и разнообразии. Действительно все его девять романов не похожи друг на друга. Газданов сегодня действительно популярен заслуженно, и этого не понять нельзя.
Сейчас… А, вот! Тут замечательный вопрос, не могу его обойти. Потом уже к Газданову перейду. «Попробуйте прочитать лекцию для начинающих литераторов и сказать, что для них всего важнее».
Для начинающего литератора важнее всего наличие серьёзной внутренней проблемы, с которой этот литератор будет бороться. Без большого внутреннего противоречия нет поэта. Без навязчивой мании или фобии нет писателя. Если вы абсолютно здоровый человек, вам литературой заниматься необязательно. Или пишите заметки фенолога, или из вас может получиться хороший журналист. Но литература — это решение внутренней проблемы, вскрытие внутреннего нарыва. И если у вас его нет, литературой заниматься безнадёжно. Так что культивируйте в себе душевные неблагополучия или, по крайней мере, логическое противоречие
Что касается Газданова, то у него как раз такое противоречие было, и он его всю жизнь избывал. Я полагаю, что намозолившее уже всем глаза определение «Газданов — экзистенциалист» ничего не объясняет. А что такое экзистенциалист? Это тот, кто пишет об экзистенциальных проблемах. А что такое экзистенциальные проблемы? Это проблемы жизни и смерти. Под это дело можно подвести абсолютно любое творчество абсолютно любого автора.