Кстати, меня спрашивают, как я отношусь к модели Андрея Мовчана, которую он недавно изложил, доказав, что у российской системы практически безграничный экономический ресурс.
Это не экономический ресурс — вот что мне кажется важным. Главный ресурс любой системы — это ресурс народного терпения. Мне кажется, что Андрей Мовчан не учитывает какие-то факторы надстройки, условно говоря; его теория очень марксистская. Думать, что всё зависит исключительно от экономических факторов, позволительно было в 70-е годы позапрошлого века, когда марксизм входил в моду, когда «Капитал» переводился в России. Сегодня, по-моему, совершенно очевидно, что экономический ресурс царской России в 1916 году выглядел достаточным для ещё каких-нибудь даже более чем 50 лет, я думаю, абсолютно спокойного развития. А уж в 1913 году как всё было хорошо (большевики всё время сравнивали свои показатели с 1913 годом). И всё-таки как-то это очень мало помогло. Поэтому мне кажется, что такой «экономизм», как называл это Ленин, или экономический фетишизм, к сожалению, ни на один вопрос не позволяет ответить, хотя выглядит это всегда очень убедительно.
«Как вы оцениваете творчество Роберта Хайнлайна? Что вы думаете о романе «Чужой среди чужих»? Повлиял ли он на Стругацких?»
Совершенно не могу об этом судить. Мне, грешным делом, всегда было Хайнлайна скучно читать, потому что мне кажется, что его фабульная изобретательность не подкреплена собственно художественными средствами. Он не умеет писать так динамично и страшно, как Стругацкие. И, по-моему, слишком он нейтрален в смысле языковом. Но это я говорю, читавши по-английски две или три его книжки ещё тогда, когда с помощью фантастики пытались старшеклассников-спецшкольников заинтересовать литературой. На меня совершенно никакого впечатления это тогда не произвело. Шекли мне нравился гораздо больше. Наверное, надо перечитать.
«Пересматривая «Весёлых ребят» Александрова, понял, что мне напоминает нашествие животных в санаторий. Это революционные массы народа вторгаются во дворец. Тут не обошлось без острой сатиры сценариста Эрдмана. Россия соберёт когда-нибудь по осколкам его наследие?»
Андрей, оно давно собрано. И даже черновики несостоявшейся пьесы «Гипнотизёр» опубликованы. Но мне кажется, что Эрдман ничего подобного в виду не имел. Эрдман и Вольпин [Владимир Масс] были двумя сценаристами этого сценария, двумя авторами этой комедии. Мне кажется, они имели в виду гэг замечательный. А вторжение трудящихся масс во дворец, вы не поверите, многими людьми из этого поколения (даже такими умными снобами, как Эрдман) рассматривалось всё-таки скорее как акт исторической неизбежности, может быть, даже как акт исторического возмездия. Так что так глубоко, я думаю, они не копали.
«Что вам больше нравится — «Ляпис Трубецкой» или нынешнее «Brutto»?»
Я совершенно не в курсе того, что делает Михалок. Я просто всегда с любовью слушал «Ляписа Трубецкого», а нынешние его занятия, к сожалению, прошли мимо меня.
«Что вы думаете о творчестве Фоера?»
Я читал Фоера только в переводах друга моего Васи Арканова (если имеется в виду тот Фоер, у которого «Полная иллюминация»). «Полная иллюминация» показалась мне забавной, но не более того. Хотя перевод мне кажется лучше оригинала. Я книгу просматривал, но не читал. Перевод прочёл, мне его тогда прислали. И вообще всё, что делает Арканов, мне чрезвычайно симпатично.
«Читали ли вы Аствацатурова? Слушали ли его лекции? Что думаете о его мировоззрении?»
Я очень люблю Андрея Аствацатурова — и как человека, и как лектора, и как писателя. Кстати, «Осень в карманах» — это роман, который написан на тему, подсказанную стихотворением Нонны Слепаковой «Рисунок Бенуа к «Медному Всаднику». И мне очень приятно, что Аствацатуров основные лейтмотивы слепаковского текста так замечательно препарировал. Там и мне несколько приветов передано. Я очень люблю Аствацатурова как человека. Он совершенно лишён снобизма, хотя принадлежит к очень старой и очень почётной петербургской филологической семье. Он человек весёлый, страшно обаятельный, по-питерски самоироничный. И даже снобизм его очарователен, хотя это скорее пародия на снобизм. Что касается его мировоззрения, то мне кажется, что о каком-то мировоззрении в его случае надо говорить с большой осторожностью. Аствацатуров — человек очень скрытный, опять-таки иронический. Он может играть в те или другие мировоззрения, но думаю, что единственная религия, которую он исповедует, — это гуманизм, гуманизм в версии просвещения. И это мне очень в нём симпатично.
«Есть ли у вас видение будущего для литературы? Возникнет ли новое течение?»
Мне представляется, что в ближайшее время главным жанром станут романы-сценарии, сценарии для компьютерных игр и для ролевых игр. Будет такое слияние метажанров и окончательное вторжение литературы в жизнь. Например, такая история, как «Голодные игры», — по сути, это уже сценарий для ролевиков, это готовая программа будущей ролевой игры. Как литература это слабо; как кино — довольно несовершенно, хотя очень увлекательно временами и технично. Но это имеет другую ценность: это — мегажанр. У Марии Галиной в «Хомячках в Эгладоре», в одном из любимых моих современных романов, очень точно предсказано это слияние ролевой игры и жизни, когда они почти незаметно и довольно опасно перетекают друг в друга.
Мне кажется, что жанр будущего — это то, что описано впервые у Тендрякова в «Путешествии длиной в век», потом более подробно — у Славниковой в «2017». Мне кажется, это… Как бы это так сформулировать? Мне кажется, это превращение литературы в сценарий жизни. Там у Тендрякова люди больше года к очередному какому-то юбилею революции (кажется, к 100-летию), разыгрывают гражданскую войну, причём в процессе этого розыгрыша настолько увлекаются, что красные чуть не начинают убивать белых. Мне кажется, мы недооцениваем движение ролевиков, а это и есть тот стык, створ, в котором литература смыкается с жизнью. Это сейчас на самом деле очень популярное дело у молодёжи, очень популярная форма творчества. Мне кажется, что это продолжение модерных практик, практик жизнетворчества, как это называл Ходасевич, жизнестроительства, как это называли многие. В общем, с этого, мне кажется, начнётся литература нового типа.
«Как вы относитесь к персонажу Петра Верховенского в «Бесах»?»
Я к «Бесам» вообще отношусь резко негативно — при том, что я люблю этот роман как произведение искусства, люблю это нарастание темпа, люблю образы, которые там есть. Там совершенно грандиозная догадка о Кириллове, который действительно пытается путём самоубийства уровнять себя с Богом и понимает, что единственная свобода выбора — это свобода выбора смерти. Это интересная мысль. И, конечно, крайне интересная там фигура Верховенский-старший — такой приговор движению Грановского и русским гуманитарным кружкам 1840-х годов, такой вклад в проблему отцов и детей. И Варвара там интересная. И Ставрогин — конечно, гениальная догадка.
Почему он не ограничился Верховенским? Почему ему понадобился Ставрогин? Ведь Ставрогин — это и есть самый точный портрет русского народа, который всё время ищет, нащупывает свои пределы и не может найти предела, за которым бы Бог его остановил. Это очень интересно. Что касается Верховенского, то это образ плоский, и плоский прежде всего потому… Понимаете, гениально сыграл его Шагин. Привет вам Антон (мы дружим). Я вообще считаю Шагина одним из выдающихся актёров современности. И в фильме Хотиненко, который не вызвал у меня особо положительных эмоций, самая яркая работа — это, конечно, Шагин. Вот он сыграл настоящего беса, причём прелестного беса, в полном смысле, очаровательного прельстителя. Так вот, Верховенский, каким он описан у Достоевского, — фигура суетливая, плоская. Достоевский точно почувствовал, что ключевой фигурой Русской революции будет провокатор, но он совершенно не увидел другого — он не увидел святости Русской революции.
Кстати (я не помню, рассказывал я или нет), я читал тут давеча детям лекцию, был у нас детский лекторий, и я читал про «Бесов». И для того чтобы проиллюстрировать отношение к русскому террору, к революции, я прочёл известное стихотворение в прозе Тургенева «Порог». Ну, помните, там, где:
— Дура! — проскрежетал кто-то сзади.
— Святая! — донеслось откуда-то в ответ.
Я прочёл им это и говорю: «Ребята, как по-вашему, куда вступает эта девушка?» Ну, думаю, сейчас все хором заорут: «В революцию! В революцию!» И раздаётся одинокий голос: «Во взрослую жизнь…» Меня это бесконечно тронуло! То есть у них мысль о том, что для молодёжи 70-х годов того века естественно было вступление в революцию, естественнее, чем во взрослую жизнь, — вот это им в голову не приходит. Всё-таки мы успели отбить у людей очень многие знания. Как христианство начисто упразднило в своё время массу языческих практик, мы совершенно упразднили у людей представление о социальной борьбе как о содержании жизни.
Но как бы то ни было, Пётр Верховенский — это действительно пошлая карикатура на русское революционное движение. Такие люди были. Конечно, были. Но даже Нечаев, в образе которого сошлись, сфокусировались для Достоевского наиболее отвратительные черты, Нечаев, автор «Катехизиса революционера», всё-таки был человеком такой духовной силы, что сумел завербовать всех своих охранников. Кстати, я думаю, единственный человек, который близко подошёл к изображению Нечаева, каким он был, — это Радзинский, который как драматург очень чётко почувствовал выигрышность этой фигуры. Так что Пётр Верховенский — это, к сожалению, бледная тень реальной революции.
«Знакомы ли вы с книгами Эрика Берна? Что вы думаете о транзактном психоанализе?» — и так далее.
Я недостаточно хорошо знаю, что такое «транзактный психоанализ», но достаточно хорошо читал в своё время книги Берна. Знаете, во многих таких сектах, не сектах, но во многих молодёжных объединениях того времени, где воспитывали начинающих журналистов, начинающих писателей, термин «игра» очень широко использовался. Использовался и в том смысле, в каком у Щедровицкого, в частности у Щедровицкого-младшего. Я вообще к термину «игра» отношусь очень скептически. И к самому понятию игр, включая даже игры ролевые, о которых я только что говорил, — тоже скептически. Мне кажется, что здесь велик шанс заиграться.