Мне кажется (кстати, Александр Долинин поддержал эту мою гипотезу), что этот рассказ, продолжая тему более раннего рассказа Набокова «Ужас», восходит к идее, к истории «арзамасского ужаса» Толстого. Это второй текст в русской литературе, посвящённый этому когнитивному диссонансу — абсолютной уверенности в том, что жизнь не кончается здесь, что смерть не существует. Но нам внушена мысль о смерти. И, как сказано у того же Набокова в эпиграфе к «Приглашению на казнь», который он приписал Пьеру Делаланду, вымышленному французскому философу: «Как безумец мнит себя царём, так и мы полагаем себя смертными».
Мысль о смерти с сознанием не совместима, в него не вместима. Здесь оксюморон: если есть сознание, то нет смерти. И с наибольшей силой это зафиксировано, конечно, в рассказе «Ultima Thule». Вот этому мучительному когнитивному диссонансу, который отравляет жизнь, приводит к массе ложных выводов, посылов, — собственно этому всё и посвящено. Мир мыслимый, наш мир, наш внутренний мир не может с нашей жизнью прекратиться — он бесконечен, он абсолютен. И в этом, конечно, набоковская огромная правда. Надо обладать колоссальной силой рефлексии, колоссальной глубиной рефлексии, чтобы в себе за своим Я разглядеть бессмертное Я. И вот этому посвящён рассказ «Ultima Thule». И та тайна, которая открылась Фальтеру, любому вдумчивому читателю совершенно очевидна. Это и есть та тайна, что ничто не может кончиться. Но прийти к этому выводу можно только путём очень глубокого личного опыта.
Обратите внимание, что преображение Фальтера происходит в гостинице, ночью — ровно в тех обстоятельствах, в которых Толстому открылся «арзамасский ужас». Вот этот фрагмент из «Записок сумасшедшего» Льва Толстого надо перечесть — и тогда вам «Ultima Thule» станет гораздо понятнее. Это как бы продолжение. И совершенно прав Долинин, указывая на то, что ключевое слово здесь «ужас». И в рассказе «Ужас», где мир предстаёт абсолютно лишённым логики, неуправляемым, где подчёркнута несовместимость нашего Я и внешнего мира, тоже слово «ужас» возникает. Это ужас метафизический, ужас когнитивный. Конечно, это стоит помнить.
Теперь — что касается «Лолиты». Хотя я больше всего у Набокова люблю другой роман, а именно — «Бледный огонь». Люблю его за гениальное построение: он весь построен как комментарии к поэме и отражает набоковские многолетние занятия комментированием «Онегина». Но самое главное, что там есть, — это глубочайшая авторская нежность к мечтательным неудачникам. Вот есть несчастный Боткин — преподаватель литературы, с дурным запахом изо рта, одинокий, со странными навязчивыми идеями. А он представляет себя принцем в изгнании — Кинботом. И он представляет себя главным героем поэмы Джона Шейда, хотя Джон Шейд пишет поэму автобиографическую. Собственно, глубочайшим сочувствием и насмешкой над этим человеком роман переполнен, но эта насмешка нежная и, в общем, глубоко сострадательная. Боткин — это такой Пнин, вариант Пнина, но только более экзальтированный, конечно, более экзотический. А особенно прекрасно в Боткине то, что он сумел построить вокруг России, вокруг своего эмигрантского опыта причудливую страну Земблу, сумел творчески преобразить своё отчаяние. Я уже не говорю о том, что и сама фигура Шейда необычайно трогательна. И драма непонимания в этом набоковском романе отражена, пожалуй, наиболее адекватно. И, конечно, там подчёркнуто, что мир всегда алогичен, потому что логична там версия безумца, а жизнь, к сожалению, никогда в схемы не укладывается.
Из всех переводов «Бледного огня» прозаическая часть, на мой взгляд, лучше всего переведена Барабтарло и Верой Набоковой, а поэтическая часть известна нам в гениальном переводе Александра Шарымова. Прозаический перевод я не принимаю. Мне кажется, что Шарымов сделал чудо — нашёл адекватный язык для набоковского романа.
Теперь — что касается «Лолиты». Я много раз об этом рассказывал, но обратите внимание на то, что первый человек, соположивший «Тихий Дон» и «Доктора Живаго», — это Набоков, который в послесловии к «Лолите» назвал «тихими донцами на картонных подставках» шолоховских героев, а доктора Живаго — «лирическим доктором с лубочно-мистическими позывами и чаровницей из Чарской».
Но дело в том, что все три романа написаны на один сюжет. Обратите внимание, что и Аксинья была растлена в шестнадцатилетнем возрасте. И то же самое произошло с Ларой. И то же самое произошло с Лолитой, когда ей было тринадцать. Роман о родственном растлении, об инцесте и о рождении мёртвого ребёнка. Правда, Танька Безочередёва не гибнет в «Докторе Живаго», но чуть не гибнет. А гибнет дочь Григория и Аксиньи. И Лолита рождает мёртвого ребёнка и умирает. Это как бы сюжетно никак не мотивировано, но это совпадение не случайное. Это вообще такая мегафабула русского романа XX века. И «Лолита» в этом смысле не исключение.
Обратите внимание вот на какую вещь. Во всех текстах Набокова, где присутствует соблазн педофилии, любви к ребёнку, эротической страсти к нему, начиная со стихотворения «Лилит» и заканчивая «Лолитой» (отчасти, может быть, и незавершённым «Оригиналом Лауры»), присутствует везде не просто тема порока, а тема тюрьмы. Набоков совершенно откровенно признавался, что первый трепет замысла «Лолиты» пробежал по его спине, когда он рассматривал (вымышленный, конечно, так и не найденный набоковедами) журнал, где рассказывалась история об обезьяне. От неё добились разнообразными улещеваниями, чтобы она что-то нарисовала. И всё, что она смогла нарисовать — это решётку своей клетки.
Так вот, «Лолита» — это роман о том, что избавление от соблазна путём принятия этого соблазна, путём поддавания ему неизбежно ведёт к ухудшению ситуации, неизбежно ведёт к тюрьме. У Набокова поразительно наглядный в этом смысле эпизод из «Приглашения на казнь»: помните, когда Эммочка уводит Цинцинната из тюрьмы, только чтобы привести в «сердце» этой тюрьмы — в дом начальника этой тюрьмы, дочерью которого она является. Точно так же попыткой избавиться от отчаяния, скажем, в случае Круга в «Bend Sinister» [«Под знаком незаконнорождённых»] является секс с этой приставленной к нему девочкой — насколько я помню, Марианной [Мариэттой], которая гибнет потом. В то самое время, как он собирается её посадить к себе на бёдра, ломятся к нему представители ГБ (так называемых «гимназических бригад»), и она ему говорит: «Ты успеешь это со мной сделать, пока они будут ломать дверь!» А она оказывается одной из них.
То есть всякий раз человек поддаётся соблазну, только чтобы оказаться после него в гораздо более худшем положении… («в гораздо более худшем»? «в более лучшем»?) в гораздо худшем положении, чтобы оказаться в тюрьме, как Гумберт. И все попытки того же Александра Долинина очень убедительные и основательные. И доказать, что Гумберт на самом деле в тюрьме своего воображения, в тюрьме своей похоти, что это метафорическая тюрьма, — может быть, это и так. Но важно, что для Набокова тема тюрьмы и тема педофилии связаны.
И роман «Лолита» на ту же фабулу — колоссально влиятельную, колоссально значимую в XX веке, — что и «Хождение по мукам», что и «Тихий Дон», что и «Доктор Живаго». А основа этой фабулы заложена в романе Толстого «Воскресение», который начинается с инцеста, потому что Катюша родственница Нехлюдову. Потом происходит рождение ребёнка, который вскоре умирает. А в финале героиня оказывается в тюрьме и после этого достаётся другому.
В общем, здесь предсказана судьба России в XX веке: сначала она уступает насилию отца (это как бы метафора насилия со стороны власти), потом бежит с любовником (это метафора революции), а потом рождает нежизнеспособное общество, рождает мёртвого ребёнка. Этот мёртвый ребёнок в «Лолите» — почему, откуда он появляется? Почему Лолита вместо того, чтобы родить в браке со Скиллером здорового какого-то ребёнка, почему она гибнет, почему она рождает мёртвого? Потому что это история соблазна. И этот соблазн в XX веке закончился очень трагично. Ведь побег героини, скажем, с Юрой Живаго, или с Григорием Мелеховым, или с Рощиным в «Хождении по мукам» (там, кстати, вы помните, фигурирует мёртвый ребёнок Даши и Телегина) — это всё метафора давно желанного, давно соблазняющего революционного пути, но пути радикального переустройства всей жизни. Но эти двое так заняты друг другом, что им не до детей — и ребёнок гибнет. И общество, которое появляется, оно нежизнеспособно. И отсюда продолжением этого… Я не знаю, это история без продолжения. Вот для Лолиты нет развития, нет перспективы.
Конечно, «Лолиту» можно толковать по-разному. И Набоков всегда потешался над этими трактовками. Я думаю, что и моя не окончательная. Просто история «Лолиты» — это история порока, который человек пытается преодолеть, воплотив, завершив гештальт. А оказывается, что это приводит к полному краху. Потому что, если бы Гумберт по-прежнему страдал, это можно понять — его страдания, его фрустрацию. Но если бы он не дал воли своей роковой любви, то очень может быть, что он нашёл бы какое-то утешение. Ну, как совершенно замечательно сформулировал Михаил Эдельштейн: «Лолита» — это роман о том, чтобы вместо того, чтобы растлевать девочку, надо написать роман о девочке». Очень глубокая и славная мысль. В принципе, «Лолита» — наверное, роман ещё и о том, что чем делать революцию, лучше написать роман о революции. Но как-то не все это могут.
Меня вообще поражает эта наглядная линия, этот метасюжет русского романа XX века, в котором есть все устойчивые мотивы. Кстати, один из них ещё — это почти всегда гибель мужа, от которого сбегает героиня. Это есть и в «Хождении…», это есть и в «Докторе Живаго» особенно наглядно. Это есть и в истории Степана Астахова в «Тихом Доне» (ну, он там воскресает просто потому, что он автору понадобился, но всё равно он уже не тот). Этот метасюжет говорит о том, что великая литература делается бессознательно: автор не хочет, а всё равно у него выходит хроника жизни Родины.
Услышимся через неделю. Спасибо. Пока!
*****************************************************