Что касается его идей, его убеждений. Я могу понять их генезис, я могу им даже сострадать, но я никогда не буду их разделять. По-моему, любой национализм ужасен. И его страшная ненависть к ассимиляции — в этом что-то есть от мести человека, которого долго унижали, а теперь он мстит постоянно за эти унижения, пытается всё время найти предлог для отмщения. Меня многое раздражает в Жаботинском: раздражает его тон, раздражает поверхностная хлёсткость его текстов.
И главное. Понимаете, очень легко разделить эти чувства, но это чувства низкого порядка. Я не знаю, как это объяснить яснее. Я знаю, что очень многие в Израиле страшно на меня за это злятся. Ну, всегда кто-то будет злиться, нельзя же подлаживаться под всех. И так уже я вынужден слишком много думать о том, чтобы «Эху» не было неприятностей от тех или иных моих оценок. Да что греха таить — чтобы мне не было неприятностей. Но я всё-таки пытаюсь говорить то, что думаю. Я думаю, что пока ещё во мне внутренний редактор слабее, чем думатель.
«Кто прав в идейно-политическом споре — Жаботинский или Бен-Гурион? Почему они ненавидели друг друга настолько, что так и не примирились?»
По-моему, мой ответ очевиден из вышесказанного. Я говорил, что я готов оценить и отвагу Жаботинского, и мощь его предвидения, но я не готов оценить те чувства, на которых он играет и которые он у читателя вызывает. И мне деятельность его в целом не нравится. Хотя многие, конечно, скажут, что вот если бы все были такими, как Жаботинский, давно бы уже не было никакого антисемитизма, все бы боялись. Но, к сожалению, в Жаботинском очень много того, что и провоцирует скепсис, и провоцирует дурное отношение. Я говорю, никакой национализм не может быть для меня приемлемым.
«Каково ваше мнение о предстоящей встрече папы и патриарха? Она что-то значит, или это просто пропагандистская уловка?»
Значит она безусловно, поскольку всё-таки первый раз такое случилось за тысячу лет. Насколько это значимо? Видите ли, всякое духовное событие, привлекающее интерес, хорошо. А для меня это событие примерно того же ряда, что и открытие вот этих гравитационных волн, в которых я, конечно, понимаю гораздо меньше, чем в богословии, но это важное духовное событие. Всегда, когда происходят важные духовные события, это приятно, это отвлекает нас как-то от кормушки, от страхов, от раболепия. Это прекрасно.
«Вы в своих репликах показали, что неплохо разбираетесь в классической музыке, — очень плохо. — Слушали ли вы передачи и смотрели ли фильмы культуролога Михаила Казиника?»
Он даже был у меня в эфире, Михаил Казиник, и мы с ним разговаривали, и даже я мог поддерживать с трудом этот разговор. Казиник же не пытается показать, что он умнее всех. Он может даже с таким дилетантом, как я, разговаривать вполне уважительно. «Интересно послушать ваше интервью». Его можно послушать где-то в архивах «Сити FM».
«Напоминаю про Ивана Наживина. Вы о нём обещали рассказать подробнее. Спасибо за высокую оценку «Евангелия от Фомы».
Понимаете, я не могу сказать, что я уж так высоко оцениваю «Евангелие от Фомы». Эта книга всё-таки на фоне исторических сочинений Мережковского — прежде всего трилогий и «Иисуса Неизвестного» — конечно, это паралитература абсолютная, беллетристика. А вот «Распутин» — это интересно.
Понимаете, какая штука? Может быть, кто-то его не знает совсем, поэтому я напомню коротко какие-то основные факты его биографии. Наживин родился, насколько я помню, в шестьдесят… Нет, не помню точно сейчас. То ли в 1870 году… Сейчас уточню. Он довольно рано начал печататься, был толстовцем, причём толстовцем убеждённым, сектантским, фанатичным. Написал довольно много о своём духовном опыте — в общем, довольно плохо и довольно скучно. Это всё есть в Сети, и вы можете это легко найти. Написал несколько бытописательских повестей и рассказов.
Но главный его успех в жизни (это уже после эмиграции) — трёхтомный роман «Распутин», который мне пришлось читать собственно потому, что на него (вы будете смеяться) ссылается Ходасевич. Ходасевич, описывая Горького в своём мемуарном очерке, говорит, что Горький нашёл у Наживина какую-то смешную неточность — что-то, касающееся пароходов — и долго из-за этого на книге топтался. Этой неточности в книге нет. Ходасевичу либо изменяла память, либо он нарочно Максимовича оклеветал, но мне так или иначе пришлось роман прочесть. Я вам скажу, что это занятное чтение, гораздо более талантливое, чем пьеса Толстого и Щёголева «Заговор императрицы», гораздо более талантливое, чем имитационный дневник Вырубовой (как вы понимаете, это подделка). Наживин написал о Распутине с хорошим пониманием…
Это немножко такой Пикуль, вот я бы так сказал. Это Пикуль 20-х годов. Пикуль был неплохой писатель в общем. Я не беру сейчас в расчёт его убеждения, но он был хороший стилизатор сказа, он умел построить сюжет. Первым на него как на серьёзного писателя начал смотреть Веллер, которого всё-таки филологическое образование заставило увидеть эту сказовую стилизацию. Вот Наживин — это такой Пикуль 20-х годов.
И его роман о Распутине пронизан двумя чувствами: во-первых, болью за ужас, который с этой фигурой пришёл в русскую историю, а с другой стороны — своеобразной гордостью, потому что действительно фигура-то небывалая. Это средневекового масштаба придворный юродивый, вертевший мирами. Там есть, конечно, жареные детали. Но вообще почитайте, это неплохой роман. Он немножко сделан под Алексея Николаевича Толстого, но в целом это хорошее чтение. Вот это я из Наживина вам рекомендую. А его стихотворения в прозе, конечно, совершенно ужасны.
«Салют, Дмитрий Львович! — и вам салют! — В прошлом «Одном» вы говорили, цитирую: «Я бы не сказал, что они его не поддержали (имея в виду Навального, Яшина и Сенченко). Другое дело, что его первым громче всех поддержал Гудков». Сделав поиск по блогам Навального и Яшина, я не нашла ни одного упоминания Сенченко. Если у вас нет конкретных ссылок, то давайте считать, что таких слов они не говорили».
Мне кажется, что все выступления, сразу вам хочу сказать, Наташа… Наташа это? Сейчас я посмотрю, кто это. Ната. Мне показалось, что все выступления Яшина и Навального в это время, касаемые кадыровских эскапад, имели в виду и случай Сенченко в том числе. То, что они не называли его конкретной фамилии, мне кажется, не умаляет их личной смелости. А если вам кажется, что они недостаточно его поддержали, обратитесь к ним — и они эту двусмысленность снимут.
«Какая самая тяжёлая для вас книга или рассказ? Не в плане тяжести переживаний, а в плане того, что и написано хорошо, но нет сил дочитать до конца. Для меня это «Мелкий бес» Сологуба и «Смерть Вазир-Мухтара» Тынянова».
Наташа, для меня «Смерть Вазир-Мухтара» — как раз очень радостная книга. Мне нравится, как она написана. Когда-то Владимир Новиков сказал, что это роман-автоэпитафия, и такую книгу можно написать одну, и писать её как последнюю. Лидия Гинзбург писала, что это тупиковая вещь. Но мне почему-то в этой сухой сыпучей прозе необычайно уютно, в ней много воздуха. И вообще она мне нравится, многое оттуда я помню просто наизусть.
А что касается тех текстов, которые для меня тяжелы, которые мне невыносимо читать, то это практически весь Андрей Платонов, а особенно сказки, особенно «Восьмушка» и «Разноцветная бабочка». Я всегда так ревел, когда их читал в детстве! Ну, «Восьмушку» напечатали, когда мне было уже лет шестнадцать. Ну просто я не мог физически это читать, ужас какой-то! И мне вообще Платонова очень тяжело читать всегда. Иногда эта тяжесть сопряжена с наслаждением. Мне многие тексты Леонова тяжело было читать, но это было наслаждение. Сейчас я понимаю, например, что «Вор» — всё-таки довольно картонная книга (при всём моём уважении к нему), но когда-то в отрочестве это было настоящее наслаждение, такое смакование.
А вот книги, которые бы меня угнетали психологически? Добычин, конечно. Что бы ещё назвать? Видите ли, однотонная грусть, такая беспросветная. Есть книги, так написанные, и они на меня действуют примерно так. Платонов прежде всего и все его последователи, которых довольно много. Ну, Борис Екимов, кстати, хотя я люблю этого автора.
«Несколько слов о Дэне Брауне, Умберто Эко и Артуро Пересе-Реверте».
Послушайте, вы ставите в один ряд совершенно несовместимых людей. То, что у них всех присутствуют элементы конспирологического романа (который, кстати, начался в России с «Бесов», с «Кровавого пуфа» Крестовского, с антинигилистических романов Лескова и так далее), это не делает их писателями одного уровня.
Я совершенно солидарен с Володей Вороновым, который считает, что Перес-Реверте — начнём с того, что это блистательный публицист, замечательный колумнист, очень интересный историк. Ну, как писатель («Клуб Дюма») — я не знаю, но всё-таки это писатель, безусловно.
Умберто Эко — просто один из крупнейших мыслителей современной Европы. И проза для него — развлечение. В конспирологическом духе выдержан только «Маятник Фуко». Но, безусловно, Эко — это один из крупнейших прозаиков и мыслителей нашего времени.
А что касается Дэна Брауна, то тут просто не о чем говорить всерьёз. Вот вы пишете, что это [«Код да Винчи»] — «Маятник Фуко» для бедных. Нет, это «Ларец Марии Медичи» для бедных. Понимаете, у нас же всё это было. У нас «Глаз Будды» и «Ларец Марии Медичи», милицейская дилогия Парнова Еремея Иудовича, — это просто на порядки опережает Дэна Брауна, и вся та же самая история. Я Парнова знал немного. Я больше ценил, конечно, его великого соавтора Емцева — главным образом за гениальную повесть «Бог после шести», которую я вам очень рекомендую (она ещё имеет второе название «Притворяшки»). Емцев — просто очень крупный писатель, настоящий, глубокий, совершенно ни на что не похожий, аналога даже нет никакого. Но Парно́в (или Па́рнов, как его ещё называют) — это тоже такая предтеча Дэна Брауна. Я к конспирологии хорошо отношусь, когда это сюжетные механизмы, а плохо — когда это основа философии.