«Личные интересы отдельного гражданина, его комфорт и возможность обогащения должны не препятствовать развитию государства, решению общенациональных задач. Более того, когда страна делает большие дела, малые должны подвинуться и подождать».
Ребята, вы можете сказать, а если бы не было этой стыдной двусмысленности, было бы лучше? Нет, она нужна, она необходима, потому что уровень текста должен соответствовать его художественной задаче.
«Как метко выразился публицист, — которого я тоже не хочу пиарить, — о платных парковках и в целом деятельности московских властей, «по большим и чистым улицам должны — если что — идти танки и зенитно-ракетные комплексы, а не стоять ваши ржавые корыта».
«Ваши ржавые корыта». Понятно, как эти пропагандисты и эта власть относятся к населению? Презрительно. «Ваши ржавые корыта». Вы всегда будете для них обладателями «ржавых корыт», а по их проспектам должны ходить танки и зенитно-ракетные комплексы. Я только не знаю, кому эти два публициста собираются в ближайшее время сдавать Москву и где в Москве должны развернуться в ближайшее время городские бои. Я понимаю, что тот раздрай, который устроил Собянин с этими всеми пейзажами, как после бомбёжки, — это действительно немножко напоминает поджог Москвы перед приходом Наполеона. Хотелось бы понять, где Наполеон.
«И это не пренебрежение к гражданам, — продолжает публицист, — а новое старое ощущение жизни, главная радость которой не в том, чтобы взять капучино в кофейне, прогуляться по торговому центру и купить себе кучу барахла (место этих радостей в дальнем углу), а в созидании и труде, полезном для окружающих». То есть тот, кто хочет созидать, забудь про капучино. «В великих помыслах, творениях и событиях…» — тра-та-та-та-та. И дальше в один ряд с уничтожением ларьков становится очередь на Серова, потому что это приоритет духовных интересов.
Финал!
«И действительно, теперь, если вы видите движение, то можете быть уверены — это не вращение флюгера, это работает ковшом русский экскаватор».
Большинство комментариев к этому тексту: «Что курил автор?» Автор не курил, в этом-то весь и ужас. Понимаете, я уверен, что этот автор не курит. Этот автор так думает, и это действительно страшно, потому что он всё время противопоставляет друг другу взаимообусловленные вещи. Он всё время противопоставляет друг другу комфорт и порядок, величие и свободу. То есть для него есть только одно величие, которое беспрерывно репрессирует граждан и напоминает им, что их потолок — это «ржавое корыто», а всё остальное время они должны строить и созидать, созидать и строить. Из каких соображений? Почему они должны всё время жертвовать собой ради других? Почему они не могут попить капучино, а всё время должны идти жертвовать? Причём жертвовать собой ради вот таких бездарно пишущих людей, простите, как вот этот герой. Я говорю именно «людей», хотя просятся, конечно, разные ругательства, но я хочу всё-таки соблюсти какое-то уважение. В конце концов, он ещё молодой человек, он может раскаяться. И мы увидим его покаяние, он ещё будет у нас писать оды чашке капучино.
Но просто почему залогом величия всегда является насилие, дискомфорт и хамство? Вот этого я не пойму. А статья эта выдержана как раз, простите меня, в абсолютно хамском тоне. Что тут обижаться-то? Но для него хамство — это и есть залог величия. Государство так должно говорить со своими гражданами, иначе они распустятся и начнут ходить по торговым центрам вместо того, чтобы жертвовать собой, простите, ради выживания этой бездари.
«В «Орфографии» у вас изображён забавный мужчина, в одиночку и силой железной логики захвативший власть в городе. Это пародия на Сталина?»
Вы имеете в виду садовника Могришвили. Дело в том, что то, что он садовник — довольно принципиальная вещь, потому что это такая попытка развить идеи доктора Живаго, который полагает историю лесом, запущенным садом, если угодно, и такой апофеоз природного начала, который видится ему в дохристианской государственности, побеждается и разрывается христианством. Это очень тонкая и прекрасная мысль. Мне хотелось показать, что такое садовник, каким властителем будет человек, который обожествляет природность, именно выживание, ползучую силу жизни, адаптивность, приспособляемость, торжество слепого роста — такую биологию, государство биологического выживания, лишённое принципов. С христианства начинаются принципы. Поэтому садовник Могришвили — это не столько Сталин (хотя и Сталин тоже, конечно), а это любой человек, склонный обожествлять природу, а не историю.
«Вспоминаю сильное впечатление от кино — сцена пыток монаха Патрикея (роль Юрия Никулина) в «Андрее Рублёве». Зачем Тарковскому понадобился клоун в роли святого мученика? Ведь режиссёр говорил, что видел до этого Никулина только в цирке».
Так в этом и был гениальный выбор. Понимаете, Патрикей не произносит же железных и каменных монологов о величии России, о том, что сейчас пойдём все жертвовать. Он просто жертвует. Его просто убивают, пытают и убивают. Помните, он говорит: «Вы придёте, всё пожжёте, а мы опять построим». Он поэтому и взял человека доброго, бесконечно трогательного, даже в какие-то минуты жалкого и героически гибнущего. Вот на этом контрапункте, на этом контрасте всё построено. А Алексей Юрьевич Герман, не будучи наивен, очень быстро подсмотрел эти мучительные чёрные глаза Никулина и пригласил его на главную, серьёзную, трагическую роль в «Двадцати днях без войны» из записок Лопатина. Это, конечно, замечательное достижение.
«Сценарии Натальи Рязанцевой стали основой замечательных фильмов Киры Муратовой, Ильи Авербаха, Ларисы Шепитько. Какая из работ Рязанцевой вам наиболее близка? И почему?»
Я много раз говорил, что мой самый любимый фильм всех времён и народов — это «Чужие письма». Я считаю, что это величайшая и пророческая картина, оставшаяся невероятно актуальной. Вы бы видели, сколько было народу на её единственном показе, на устроенном сеансе в «Авроре», по-моему, на Невском или в «Колизее», и как встречали Рязанцеву и Дмитрия Долинина, оператора картины. Там всё гениально! Там мой любимый режиссёр Авербах, мой любимый сценарист Рязанцева, мой любимой композитор Каравайчук, любимый оператор Долинин и любимая актриса Семёнова, которая там действительно просто… По-моему, Семёнова, если я не путаю сейчас. Простите, Смирнова. Конечно, Светлана Смирнова, любимая актриса. И Ирина Купченко, и замечательный Янковский. Там все божественно хороши. А музыка, волшебная тема эта, с которой начинается картина, когда яблоки падают, и всё пронизано вот этой тревогой, ветром августа, пограничьем — это божественно! Конечно, это для меня самая важная картина.
Наверное, не менее важная по-своему — «Долгие проводы», очень сильное кино. Из других вещей мне очень нравится сценарий Рязанцевой «Эффект Дориана». Меньше нравится, как он поставлен, но как киноповесть, как идея это высокий класс. Да и вообще проза Рязанцевой, её воспоминания об Авербахе, об Мамардашвили, всё, что она пишет, любой разговор с Рязанцевой (привет вам большой, Наталия Борисовна!) — это для меня огромный факт искусства.
«Какие фильмы последнего времени произвели на вас впечатление?»
Я дал слово одному советско-российскому очень знаменитому режиссёру-классику, что я никому не расскажу о его фильме, который я посмотрел сегодня. Он едва закончен, и, видимо, будет доделываться ещё долго. Это великое и очень для меня серьёзное впечатление. Не могу сказать. Вот распирает, но не могу сказать, что это было. Скоро, видимо, картина выйдет, и вы о ней сможете спросить меня. Долго делал — и наконец сделал.
И, конечно, совершенно меня потряс (но я его уже видел раньше) фильм Аменабара, который называется у нас «Затмение», а в оригинале — «Regression». Вот к тому, что происходит сейчас в России, вообще к психологии массового гипноза эта картина имеет отношение самое прямое. Например, моя мать говорит, что по сравнению с «Другими» Аменабар стал жёстче, гораздо суше. Это так. «Другие» — это была вообще трагедия, лирическая поэма. Лучше «Других» вообще ничего не сделаешь в этом жанре, я думаю. Но некоторое сходство сюжетных схем показывает, насколько тоньше и насколько точнее стал Аменабар. Я и другие его фильмы люблю. И «Агору» я люблю, и вполне нравится мне «Открой глаза», дебютная полнометражная работа (нет, вторая, была «Диссертация» ещё), но всё-таки больше всего я люблю, конечно, «Других» и вот этот фильм. «Затмение» просто вызвало у меня какое-то… Знаете, как всегда, бывает такое чувство, что ты отмщён. Пришёл человек среди массового безумия — и показал это массовое безумие. Молодец, умница! Я познакомился уже с Гором Вербински, даже взял у него автограф. Теперь тоже возьму, наверное.
«Фильм Эльдара Рязанова «Андерсен. Жизнь без любви» стал последним для режиссёра. Вам понятна главная мысль картины? И зачем там такой странный финал?»
Понятна. Ну, я думаю, что она мне понятна. Это странная такая картина. Она немножко для Рязанова не типична, Царствие ему небесное. Она была в жанре даже уже не трагикомедии, а в жанре притчи. И там, кстати, много было и страшноватых, триллерных сцен (особенно вот этот эпизод с похоронами), много гротеска (вся эта история с травлей). Это сильное кино, но оно, в общем, о довольно простой вещи. Оно о том, что человек за гениальность платит уродством, платит фриковством, платит патологией, если угодно. Сделано это очень сильно, по-моему.
И этот финальный разговор с Богом тоже мне нравится, потому что Тихонов сыграл именно такого Бога, в которого хочется верить — доброго, снисходительного, слегка насмешливого. Помните, там Бог говорит: «Я люблю сладкое». Вот Рязанов сказал, что Бог любит сладкое, поэтому все упрёки искусства в слащавости, в сентиментальности, в слюнтяйстве — это глупые упрёки. Фраза «Бог любит сладкое» кажется мне одной из самых лучших киноцитат вообще (наряду с некоторыми фирменными фразочками Феллини, например).