Для Домбровского нет плохих, для Домбровского нет безнадёжных людей. Когда однажды стукач, его заложивший, начал каяться перед ним, он сказал: «Да ладно, пойдём выпьем». Этот человек всё равно потом застрелился. Он только не прощал одну женщину, не прощал он Ирину Стрелкову, которая, прямо сидя перед ним, цинично и нагло на него лгала, доносила на очной ставке. Это потрясающее письмо, опубликованное в своё время в журнале «Столица» Андреем Мальгиным. В общем, хватало, конечно… Я вам его рекомендую, почитайте письмо Домбровского Сергею Антонову, оно есть в Интернете, этот документ. Вам, так сказать, мало не покажется.
Домбровский обладал потрясающей внутренней свободой, красотой и силой. И вот когда я у вдовы его слушал записи его голоса, даже запись чтения главы из «Факультета» несёт в себе такой феноменальный заряд здоровья, насмешливости, едкости! Из всех воспоминаний о нём встаёт образ уникально свободного человека.
И знаете, что мне ужасно нравится? Мне ужасно нравится одна маленькая его заметка — воспоминание о Грине. Девятнадцатилетний Домбровский работал тогда в журнале «Безбожник», и ему дали задание — опросить нескольких современных крупных писателей, почему они не верят в Бога. Он выбрал Грина, потому что его любил. С потрясающе чётким вкусом он понял, что Грин — это близкий ему автор, такой же в русской литературе цыган, такой же поэт радости, такой же счастливый алкоголик. Мне кажется, и пили они оба, только чтобы притупить невероятную остроту своих чувств. И вот он встретился с Грином во время одного из его немногочисленных приездов в Москву и стал ему заказывать этот очерк. А Грин говорит: «Нет, простите, молодой человек, я этого написать не могу». — «А почему?» — спрашивает Домбровский. — «Ну, просто потому, что в Бога я верю», — просто ответил Грин и выразил желание написать рассказ на эту тему, если нужно, или вообще любой рассказ для журнала. Но этого как раз Домбровский ему предложить не мог. Я думаю, что это один из лучших, из важнейших диалогов в русской литературе XX века.
«Знакомо ли вам творчество писателя Андрея Долгих и повесть «Улица Радио»?» Увы, нет.
«Знакомы ли вы с романом Леонида Габышева «Одлян, или Воздух свободы»?»
Увы, да. «Увы», потому что это очень страшная книга. И вообще судьба Габышева очень страшная. Насколько я знаю, он содержится сейчас в психиатрической клинике где-то в средней полосе России, чуть ли не под Владимиром. Это надо посмотреть в «Википедии», там это есть. После «Одляна» он написал ещё несколько текстов уже гораздо более низкого качества. Но «Одлян» — наверное, всё-таки самый страшный документ советской лагерной литературы. Это про детскую зону, про малолетку, про мальчика, насколько я помню, Колю по кличке Глаз, потому что он одноглазый. Это очень страшный текст. Повесть «До петушиного крика» уже упомянутого Нима и «Одлян» Габышева — по-моему, это два самых страшных текста о советских лагерях и вообще о лагерной психологии, которая в России является всосанной буквально с воздухом, с кислородом. Потому что если гуманизировать тюремную систему, исчезнет страх. А если исчезнет страх, у власти не останется стимулов управлять. Вот об этом написана повесть Габышева, об этом пишет Ним. Действительно, у кого нервы крепкие, почитайте Габышева. Это и судьба страшнейшая, и нечеловечески сильная проза. Правда, она подверглась сильной редактуре, Андрей Битов это напечатал. Но слышал я, что и в оригинальном габышевском тексте, когда роман был ещё очень велик и хранился в целом чемодане у него, это всё равно производило впечатление. Да и чего говорить, действительно великая и страшная вещь.
«В фильме «Приключения Электроника» Караченцов поёт: «Я только в одном глубоко убеждён: не надо иметь убеждений!» Мне это жутко понравилось. А нравилось ли вам находить в детских произведениях сатиру на соцреализм?»
Сатиру в прямом смысле я там никогда не находил, но, конечно, абсолютно взрослые вещи применительно к советскому образу жизни, наверное, недопустимые во взрослой литературе, в детской кое-как сходили. Чемпионом в этом смысле был, например, Юрий Кова́ль (или Ко́валь, как его ещё называли), который умудрялся в детских своих сочинениях протащить как-то и свой абсурд, и гротеск, и сатиру на советское общество. Другим таким мастером был, конечно, Юрий Коринец, замечательный писатель. Третьим и безусловно для меня в моём детстве очень серьёзным…
Я помню, кстати говоря, что у нас с Иркой Лукьяновой (ещё до того, как мы поженились, а только познакомились) одним из парольных текстов из общих была повесть Юрия Томина «Карусели над городом». Сейчас вообще очень мало кто помнит Томина, а это, братцы, большая ошибка, потому что именно он автор замечательной книги «Шёл по городу волшебник», впоследствии экранизированной как «Тайна железной двери» (помните, там: «Я — великий волшебник!»). Конечно, он был грандиозное явление, очень взрослый автор. Но «Карусели над городом» мне нравились больше всего, потому что некоторые слова оттуда — типа «Мы никак не можем преодолеть феномен беспупковости» — они до сих пор служат для меня таким же паролем, как и для других.
Я не буду называть классические детские вещи Стругацких, вроде «Повести о дружбе и недружбе» или «Экспедиции в преисподнюю». Конечно, в очень многих детских текстах писатели умудрялись как-то протащить… не скажу, что антисоветчину, нет, а они умудрялись протащить живой, нонконформистский, яркий, талантливый взгляд на вещи.
Но самая знаменитая в этом смысле вещь (на меня, правда, она почему-то никогда не действовала, но очень действовала на людей моего поколения, но я поздно прочитал) — это тогда ещё дилогия, а сейчас уже трилогия Василия Аксёнова: «Мой дедушка — памятник» и «Сундучок, в котором что-то стучит». Безумно всем нравилась эта книга. Потом он дописал к ней, по-моему, лучшую часть, уже взрослую, третью — «Редкие земли». Это пророческая книга, значение и смысл которой нам ещё предстоит долго понимать.
Кстати говоря, очень ярким и талантливым детским (а по сути, совершенно не детским писателем) был, конечно, Евгений Велтистов. Его тоже сейчас помнят немногие, помнят благодаря упомянутому «Электронику». Но лучшей его вещью, на мой взгляд, была, конечно, «Миллион и один день каникул», такая мрачная фантасмагория. И чрезвычайно мне нравилась, конечно, «Гум-Гам». Вот если кто-то ещё не читал повести Велтистова «Гум-Гам» — одну из самых страшных и странных, таких сновидческих книг моего детства, — то я к ней отсылаю.
Велтистов был вообще писатель очень нестандартный. У него были очень хорошие и взрослые повести — например, замечательная военная вещь «Прасковья». Понимаете, вот тогда это было настолько несоветское чтение… Естественно, это была фантастика: и сам образ этого Гум-Гама, и страшный Автук — конструктор, создающий всё, такой образ Бога, если угодно («Автук, зачем ты остановил время?»). Ну, почитайте, это страшноватая такая вещь. Она на даче у меня лежит, и я её там часто перечитываю.
И, конечно, Константин Сергиенко, который был, кстати говоря, одним из ближайших друзей Коваля, я с ними познакомился в один день. Константин Константинович был просто выдающийся мастер. Я не говорю о такой повести как «До свидания, овраг!», потому что в своё время поставленный Шендеровичем, тогда молодым режиссёром, спектакль по повести «До свидания, овраг!» в театре Дворца пионеров — это было культовое зрелище. Для подростка, для десятиклассника 1983–84 года это нельзя было не посмотреть. Там молодая Оля Кабо играла. Там вообще много было будущих звёзд. Лёша Круглов, впоследствии покончивший с собой в армии, Царствие ему небесное… Это было важное духовное событие: и эта повесть про бродящих собак, который травят, и этот спектакль с теми зонгами, которые туда Шендерович написал. Для нас для всех, для тогдашних московских продвинутых детей, это было совершенно культовое произведение.
Но я больше всего любил у Сергиенко совершенно пронзительные его вещи, типа «Белого ронделя», или «Дней поздней осени», или замечательного романа о дочери Годунова Ксении, «Ксения». И, конечно, мне очень нравился «Кеес Адмирал Тюльпанов», который я и сейчас считаю его лучшей вещью. Тогда он её написал в порядке дебюта, просто как халтуру. Но гений в халтуру всегда вкладывает очень многое. И, конечно, «Кеес Адмирал Тюльпанов» на фоне советской детской литературы был ослепительной вспышкой. Там не было, конечно, прямой сатиры на советское общество, но там была бо́льшая мера свободы и смелости, чем в литературе взрослой. Детям как-то это разрешалось.
Сейчас будет, страшно подумать, 70 лет Михаилу Яснову. Я пишу сейчас как раз предисловие к его однотомнику. Знаете, Михаил Яснов был для меня одним из главных поэтов 80-х годов. По его детским книгам, по его отдельным публикациям в «Юности»… Помню, в «Юности», в «Зелёном листке» тогда в первом номере всегда печатались дебюты. Я прочёл штук шесть его стихотворений — и все их до сих пор помню наизусть. Из них самое моё любимое — это «Помяну в этот вечер Елену». Я не буду сейчас его читать, но вы просто почитайте в Сети. Там воспоминания героя об античных героинях. Это что-то божественное! Он петербуржский поэт, очень сильный. Потом меня лично с ним Слепакова познакомила, они дружили по детским делам всяким (он же детский поэт прежде всего). Помните его знаменитый роман в стихах «Жизнь жука»?
Жил—
Был
Жук.
Жук
Был
Мал.
Жук
Грыз
Бук,
Ел,
Пил
Спал.
Бук
Был
Твёрд —
Жук
Был
Горд:
Он
Грыз
Год,
Он
Грыз
Ход.
Ну и так далее. В общем, для меня Яснов был тоже одним из важных детских поэтов, который писал абсолютно взрослые стихи.
«Как вы считаете, кто больше болен — общество или власть?»
Да я их, знаете ли, не разделяю. Я ещё раз хочу сказать, что Россия живёт в обществе спектакля: власть рулит, общество смотрит. Потом ему в какой-то момент надоедает смотреть. Вот и всё. Ну, надоедает этот спектакль. Или кончается еда в буфете.