позитивные и наводят на очень хорошие ожидания.
Спрашивают меня, что я думаю о романе Сиггерса [Эггерса] «Сфера».
Это роман, который вышел по-русски в прошлом году в переводе Грызуновой, в «Фантоме» он вышел. Спасибо «Фантому», что он присылает мне регулярно на рецензию свои произведения. Это роман, в котором достаточно недвусмысленно прочитывается намёк на Apple Corporation, на айфоны, на новую религию, связанную с айфонами. Это такая антиутопия прозрачного общества — на мой взгляд, более слабая, чем «Мы» Замятина, и вторичная. Но поскольку я ненавижу социальные сети, эта книга мне скорее симпатична. У меня к ней ровно две претензии.
Первая касается, к сожалению, перевода. Перевод там довольно неуклюжий, довольно квадратный. Может быть, это сознательная стратегия, чтобы сделать чтение несколько более шершавым, но мне представляется, что там много неудачного, неловкого, неорганичного. Что касается самой книжки, то вы будете смеяться, но она затянутая. Казалось бы, кто бы говорил. Это немножко напоминает «Фирму» Гришэма, уже теперь классическую. И у меня возникает ощущение, что у автора замах получился больше удара — слишком много сил потрачено на слишком примитивную мысль.
Засим я, видимо, попробую сейчас аккуратно откланяться на три минуты на время новостей и попробую выйти по Skype, если у меня это получится. Если нет, то продолжим по телефону. Оставайтесь, как говорится, с нами.
РЕКЛАМА
Д. Быков― Алло! Здравствуйте. Если я правильно понял, мы продолжаем разговаривать. Приходится говорить по-прежнему по телефону, потому что по Skype нам никак не удаётся соединиться. Но чудо уже и то, что мы разговариваем хотя бы так. Сейчас я уже наконец, слава богу, добрался до стационарного компьютера. Но всё равно — мы так друг от друга далеко, а вот разговор наш вопреки всем препятствиям идёт. Поэтому ещё раз я всех полуночников приветствую!
«Дмитрий Львович, с чем связан ваш оптимизм относительно светлого послезавтра? Ведь 86 процентов никуда не денутся, не прозреют, не поумнеют и не подобреют. Станислав».
Станислав, я столько раз уже на эту тему говорил, что мне даже как-то стыдно повторяться. Но раз повторяется вопрос, то приходится говорить. Нет абсолютно никакого вот этого 86-процентного большинства. Есть огромная инертная масса, которая наблюдает. Иногда — в критические моменты истории — она вовлекается и начинает иметь собственное мнение. Сейчас она его не имеет. Это инертность, это наблюдение. Я не думаю, что эти люди зомбированные, злобные, желающие ужасного. Ужасного желают процентов 5, прекрасно — процентов 10. А остальные 85, как уже было сказано, наблюдают и ждут, чью сторону взять. Вот и всё.
«Андрею Миронову скоро исполняется 75 лет! Он сокрушался, что вынужден играть обаятельных проходимцев, а по-настоящему любил только роли в фильмах «Фантазии Фарятьева», «Сказка странствий» и «Мой друг Иван Лапшин». Нравились ли вам герои Миронова в этих фильмах?»
Во-первых, любил он больше всего роль Маркиза в фильме «Достояние республики». Хорошо помню, как он об этом говорил когда-то в интервью журналу «Пионер». И действительно, Маркиз — это такой компромисс между героем и обаятельным негодяем, очаровательный человек, которого он очень убедительно сыграл. «Фантазии Фарятьева» ему как раз не очень нравились, потому что пришлось играть юродивого, а юродивый — это не его герой. Зато ему очень нравилась действительно роль в «Иване Лапшине», потому что это была попытка совершенно нового типажа. И сцена, когда он пытается застрелиться, казалась ему просто самой мучительной и самой сильной из всего им сыгранного. Конечно, я думаю, что Миронов рождён был играть интеллигента, сопротивляющегося пошлости, интеллигента, сопротивляющегося вот этому диктату всемерного свинства, но такую роль ему не предложили. Отчасти он это сыграл в «Фигаро», конечно.
«Расскажите про Михаила Успенского. Был ли он провинциалом? Почему и зачем в этом веке появился Жихарь и его история?»
Успенский сам когда-то на мой вопрос о том, в чём он видит главное обаяние Евгения Лукина, сказал: «В прелестной провинциальности». Но под провинциальностью он имел в виду, конечно, не второсортность, а имел он в виду внимание к потайной внутренней жизни России, которая всё-таки в провинции проистекает. И действительно, Лукин — замечательный летописец. В какой степени провинциален был сам Успенский, я сказать не возьмусь (в этом же опять-таки смысле). Он, конечно, эту внутреннюю жизнь русской души — не столичную — знал очень хорошо, но провинциален по большому счёту он не был, потому что он писал о той реальности, которой нет. Он писал не о Красноярске, в котором он всю жизнь прожил, а он писал о прекрасном мистическом внутреннем русском пространстве, о пространстве собственной души. И Жихарь, и Колобок — это всё автопортреты. Поэтому, конечно, Успенский — это сказочник в чистом виде, это явление совсем другое.
«Как вы относитесь к Стихи.ру? Это явление или патология поэтической отечественной ментальности?»
Патологией это не может являться. Патология такой распространённой не бывает. Тут уже возникает вопрос: а что есть норма в таком случае? Но, конечно, патологично одно. У меня нет этому объяснений. Если у вас есть — предложите. Хотя нет, вру, у меня есть объяснение, сейчас я вам его расскажу.
Для меня до сих пор абсолютная загадка: почему занятие литературой в России до сих пор так фантастически престижно? Мы живём во времена, когда литература, казалось бы, из мира уже ушла, когда её вытеснили абсолютно визуальные искусства, когда её вытеснили компьютерные игры, когда самая распространённая тенденция — читать «Hunger Games» и тут же в них играть. То есть другие жанры появились. А в России до сих пор самое престижное дело — писать стихи.
Ответ на этот вопрос может дать старое стихотворение Кирилла Ковальджи, очень хорошего поэта, у которого было сказано: «После моей смерти переставят мою мебель, разберут мои вещи, раздадут мои костюмы». И заканчивается этот верлибр словами: «И только слова, которые я расставил в известном порядке, останутся в том же порядке». Видимо, в России прочен только порядок слов, потому что всё остальное можно отобрать, поэтому занятие литературой остаётся не только самым престижным занятием в России, но я бы сказал — единственным занятием в России. Кто бы чем ни занимался, иметь свою книгу, иметь свои стихи так же необходимо, как и иметь свою визитную карточку. Это очень интересно.
«Кому на Руси жить хорошо?»
Хороший риторический вопрос. Если говорить совсем серьёзно, если на шуточный и риторический вопрос отвечать серьёзно, то хорошо в России только человеку, у которого есть своё дело и который умеет его делать. Такой человек незаменим, у такого человека как бы есть прибежище. Компетентность, профессия — последнее прибежище. Профессионализм — это последний островок совести и ответственности. Хорошо на Руси жить профессионалам — людям, без которых невозможно. Без всех остальных возможно, и они легко тасуются. Даже Сталин некоторых военачальников всё-таки выпускал, когда в них появлялась острая нужда.
«Почему вы считаете, что «Протоколы сионских мудрецов» — это выдуманное произведение, а не перевод текста, найденного Нилусом? Какие основания не верить Нилусу, ведь это не он писатель?»
Основания очень простые. «Протоколы сионских мудрецов» — это многажды изученный и подробно исследованный текст. Известно, что это плагиат трактата… Забыл сейчас автора, потом посмотрю. Трактат французского политического журналиста, дай бог памяти, 1856 года. Есть подробное исследование Владимира Бурцева — знаменитого русского разоблачителя, журналиста-расследователя, сыщика, который раскрыл Азефа когда-то в своё время, — подробное исследование о том, как охранка изготовила «Протоколы сионских мудрецов» и что это вообще за подшивка. Это не вопрос мнения, сомнения, доверия, недоверия. Это вопрос научного знания. И в этом смысле всё давно известно. К сожалению, нечем мне вас обрадовать.
«Прочитал первый том дневников Чуковского. Впечатление странное, словно «человек без свойств» снимает слепки с того, что он увидел. Материал бесценный, но не хватает личности автора».
С Чуковским вот какая была история. Я думаю, что из всех когда-либо напечатанных воспоминаний о Чуковском неожиданно самые зрелые и самые умные (а этот автор вообще был человек очень прозорливый) — это тексты Евгения Львовича Шварца, его записи о Чуковском, которые объединены в очерк «Белый волк». Объединены уже после его смерти, потому что сам он это писал просто как мемуары в свою записную книжку. Он понял трагедию Чуковского.
В чём эта трагедия заключалась? Я могу отчасти и к себе, наверное, это нагло применить. Чуковского действительно в мире ничего, кроме литературы, не интересовало. Это была его религия. Я даже больше скажу. Он даже уже в 20 лет, когда он ещё вместе с Жаботинским работал в одесской подёнщине, он тогда выдумал теорию, которую тогда же и описал. Сводится она к тому, что человеку удаются (я об этом уже говорил) только непрагматические задачи, человеку удаётся только то, что не имеет прямого грубого смысла. Сам он формулировал это в старости очень изящно: «Пишите бескорыстно. За это больше платят». Так и здесь: чем меньше у вас корысти, тем больше шансов, что вы достигнете определённого успеха.
Он был чистый эстет, поэтому так любил Уайльда, Уитмена. Он наслаждался по-настоящему только общением с людьми, которые были этой же болезнью заражены, а остальные люди его мало интересовали. Он поэтому и прожил почти 90 лет, что он умудрялся от чудовищных обстоятельств своей жизни отвлекаться, прятаться в искусстве. А обстоятельства были действительно чудовищные: смерть Мурочки, любимой дочери, постоянные ссылки и аресты старшей дочери Лиды, безумие жены (назовём вещи своими именами — Мария Борисовна просто впала под старость лет в тяжёлую душевную болезнь), постоянные критические проработки. Я не говорю об угрозе ареста, но его просто смешивали с грязью, его травили: и Крупская травила, и формалисты травили не в последнюю очередь, Шкловский ему всяческие палки вставлял в колёса. Любил его только Тынянов. То есть страшная жизнь, каторжная, посвящённая труду невероятному. Но он этой каторжной жизнью, этим каторжным трудом заслонялся от опасностей куда более грозных.