Таким образом, антиформалистические взгляды Шпета и его круга были направлены прежде всего против теорий членов ОПОЯЗа, и в центре полемики между двумя этими группировками находилось понятие «внутренней формы слова» – как его использовал Шпет. Одним из примеров этой полемики можно считать сборник Философского отделения ГАХН «Художественная форма» (1927), который, согласно Райнеру Грюбелю, явился «преднамеренным вызовом», брошенным его авторами и редактором «в адрес представителей русской формальной школы»[409]. В предисловии к сборнику А.Г. Цирес сформулировал его главную проблему:
В противоположность так называемым формалистам типа «Опояза» художественная форма понимается здесь как «внутренняя форма», тогда как формалисты обычно ограничивают свои изыскания областью форм внешних. Вопрос ставится шире и вскрывается на фоне взаимоотношения разных форм между собой, наприм., форм логических, синтаксических, мелодических, форм собственно поэтических, реторических и т. д.[410]
Сам сборник, представляющий собой итог работы Комиссии по изучению художественной формы (существовавшей с 1923 г.), состоит из статей, в которых обсуждаются разные, связанные со шпетовской теорией темы, такие как «Проблема эстетических форм» (Н.И. Жинкин), «Выражение и изображение в поэзии» (М.А. Петровский) или «Структура поэтического символа» (Андрей Губер). Но именно вопрос о внешних и внутренних формах поэтического слова становился центральным в дискуссиях между формалистами и кругом ГАХН в то время. К примеру, Григорий Винокур в своей хвалебной рецензии на «Эстетические фрагменты», опубликованной в альманахе «Чет и нечет» в 1925 г., указывает на важную роль термина Шпета в исследовании поэтики:
Самый же анализ структуры слова, увлекательно излагаемый автором в второй части «Фрагментов», – позволяет поэтике увидеть ее собственный и специфический предмет. Здесь существенно возрождение понятия внутренней формы, – образа, символа, – но не в традиционном для русской науки потебнианском его понимании, – а в понимании его как внутреннего членения словесной структуры, слагающегося в переплетении синтаксических форм слова с его логическими формами, и в этом качестве являющегося основанием нашего эстетического переживания поэзии[411].
В то же время теория Шпета казалась многим формалистам просто неприменимой. М.С. Григорьев пишет в своей рецензии на книгу «Внутренняя форма слова», также опубликованной в 1927 г.:
Формалистам книга Г. Шпета не понравится: они будут говорить (и говорят уже), что определение внутренней формы у Г. Шпета столь широко, что через него все проваливается, и от языка как такового, в его специфических свойствах, ничего не остается[412].
Мы не представляем, как могут использовать это понятие в своей работе ‹…› лингвисты и литературоведы[413]
Возмущенный судьбой формальной теории Эйхенбаум, вспоминая десятилетнюю историю литературной науки, ссылается на гахновские публикации 1927 г.:
История передала эти вопросы (как это всегда бывает) эпигонам, которые с отличным усердием (и часто на отличной бумаге), но без темперамента занимаются изобретением номенклатуры и показыванием своей эрудиции[414].
Одним из ранних высказываний о внутренних и внешних формах слова между формалистами и Шпетом можно считать доклад Шпета в МЛК «Эстетические моменты в структуре слова» 14 марта 1920 г. Сам текст не сохранился, но в запротоколированных прениях выражен один из основных тезисов Шпета в сравнении с научными принципами «лингвистов». Здесь философ отвечает на вопрос Д.Н. Ушакова о том, нужно ли вообще оперировать понятием «структура» и не достаточно ли говорить просто об «эстетических моментах слова»:
Г.Г. Шпет указывает, что структура означает строение в глубь, в вертикальном разрезе. Лингвисты направляют же обычно свое внимание на какой-либо из слоев этой структуры в горизонтальном разрезе, в пространственно-растянутом виде[415].
Здесь бросается в глаза не только то, что Шпет говорит о новой методологии в изучении поэтического слова, не совпадающей с формальной методой, но и что все его представление о самих онтологических качествах данного предмета является иным. Шпет понимает внешнюю форму слова как самый крайний «слой» словесной структуры. Он объясняет свой смысл в «Эстетических фрагментах»:
Под структурою слова разумеется не морфологическое, синтаксическое или стилистическое построение, вообще не «плоскостное» его расположение, а, напротив, органическое, вглубь: от чувственно воспринимаемого до формально-идеального (эйдетического) предмета, по всем ступеням располагающихся между этими двумя терминами отношений[416].
В представление Шпета об органической структуре слова включена идея об артикуляции смысла – а смысл, или идея, является для него некоторым идеальным предметом, который именно (как будто бы появляясь из глубины органической структуры) выражается в чувственных формах слова. Тогда внутренняя форма слова (или, во множественном числе, – внутренние поэтические, логические и т. д. формы) – это то структурное отношение, которое существует между эйдетическим предметом и внешней формой слова. Поэтому центральным для эстетической теории Шпета является вопрос о связанности идей с ее выражением, или идейным содержанием эстетического выражения, который он формулирует в контексте феноменологии Гуссерля. Понятие внутренней формы слова, заимствованное Шпетом у Вильгельма фон Гумбольдта, можно считать центральным также в его более масштабном философском проекте, изучающем язык вместе с другими формами культуры как исторические и социальные знаки, семиотические «вещи». Они являются для Шпета особенными «проявлениями» духа данной культуры, воплощениями идей.
Несмотря на фундаментальную разнородность теорий Шпета и формалистов, шпетовский термин «структура» вызывал их интерес. Само это понятие, как применяемое в области гуманитарных наук, было, по существу, нововведением Шпета в русский язык. В контексте немецкой науки и философии «о духе» термин «структура» был первоначально введен Вильгельмом Дильтеем, и в первые десятилетия XX в. он служил в философских кругах Германии чем-то вроде «фирменного знака» школы Дильтея[417]. Вероятно, усвоение Шпетом данного термина было связано с его занятиями логикой исторических наук и подготовкой книги «История как проблема логики» (1916). В ходе этих исследований он также знакомится с феноменологией Гуссерля – воспринимая ее в горизонте анализа культурно-исторических явлений. Употребление Шпетом понятия «структура» (например, в разговоре о структуре слова) является, таким образом, тесно связанным с его проектом феноменологической герменевтики исторических наук и культуры.
Формалисты имели иные мотивы для употребления данного понятия. В первую очередь они восприняли позитивно то новое понимание научности, с его пафосом «преодоления психологизма с помощью феноменологии», которое встретили у Шпета и, через него, у Гуссерля[418]. Но мы вполне согласны с Плотниковым, что это восприятие, вместе с самим усвоением формалистами шпетовского термина, можно считать следствием недоразумения: антипсихологизм был только одним из требований «научности» для Шпета. В целом его философия представляла собой совсем другое направление гуманитарно-научного исследования, нежели эмпирическая методология формалистов[419]. Но, несмотря на все это, в мемуарах В.В. Виноградова мы читаем:
В это время в Москве началось увлечение эстетическими работами профессора Густава Густавовича Шпета, и когда приезжали москвичи в Ленинград, то там они знакомились с этими положениями, но у нас наши молодые сотрудники – тогда все мы были более или менее еще молоды – отнеслись к этому очень отрицательно ‹…›; и «Эстетические фрагменты» Шпета, и позднее «Внутренняя форма слова» не могли удовлетворить нас тогда, во всяком случае в полной мере; но вот одна идея незаметно и без ссылок на сочинения Густава Густавовича все-таки обнаружилась и в наших работах. Это вот какая идея. Шпет вообще различал понятия системы и структуры. Помню один разговор с ним личный, он говорил о том, что такое вообще система. Это что-то данное в одной плоскости. Система – это рядоположение элементов, находящихся в каких-то соотношениях, а структура представляет собой внутреннее объединение в целое разных оболочек, которые, облекая одна другую, дают возможность проникнуть в глубь, в сущность, и вместе с тем составляют внутреннее единство. Понятие структуры казалось более подходящим при изучении композиции художественного произведения, потому что только таким образом и можно открыть какую-то внутреннюю сущность целого[420].
«Слово есть архетип культуры, культура – культ разумения, слова – воплощение разума», – пишет Шпет в «Эстетических фрагментах»[421]. Он понимает культуру как разумную, осмысленно оформленную действительность, которая является именно той реальностью, где мы живем друг с другом: выражаем свои мысли и понимаем их. Поэтому сам термин «слово» употребляется им иногда более в метафорическом, нежели буквальном смысле. Можно сказать, что поиск взаимопонимания в дискуссии о свойствах поэтического слова между гахновским кругом Шпета и формалистами был обречен с самого начала; они не только не согласились по вопросу о требованиях к научности исследования, но и по-иному понима