[513] Переводы Линдквиста были опубликованы в его антологии «Ur Rysslands sång» («Из песен России») в 1936 г.
«Мариенгоф менее развратник, чем я думал»: Генри Парланд и имажинизм
По политическим причинам русский модернизм начала XX в. и разные проявления исторического авангарда не были предметами восторженного любопытства литературной среды в Финляндии 1910-х и 1920-х гг. Современных переводов было мало, но полностью финны не могли игнорировать происходящее в Петербурге. Стоит отметить, что имена Мережковского, Бальмонта, Сологуба и Брюсова встречаются на страницах финских газет и журналов. «Русские сказки» и другие мини-новеллы Сологуба печатались в разных региональных газетах еще с 1905 г., а «Мелкий бес» перевели на финский в 1918-м – и роман был встречен с восторгом[514].
После революций и Гражданской войны в «белой Финляндии» интересовались в основном плохими новостями из большевистской России. Например, о Блоке в Финляндии стали впервые широко писать только после его смерти в августе 1921 г. Источником информации был А. Амфитеатров, который в августе бежал из Петрограда в Хельсинки и рассказал главной газете страны о смерти поэта: «Горький говорит о том, как спасти мозги России, а все же в Петрограде только что умер от голода самый великий поэт современности Александр Блок»[515]. Многие газеты и журналы опубликовали после интервью новость с заглавием «Самый великий поэт России умер от голода». С точки зрения литературы наиболее интересным последствием смерти поэта является, однако, появившийся в декабре 1921 г. первый финский перевод Блока. Автор перевода под названием «Ystävättärelle» («Подруге») – поэт Рафаэль Ронимус, глава теософского общества «Ruusu-Risti» («Роза-Крест») из города Терийоки[516]. Довольно широко реагировали финские газеты и на смерть Хлебникова в июле 1922 г. В региональных газетах провозгласили: «Умер Председатель Земного Шара» – и его краткая биография («жизнь одного мечтателя») служила иллюстрацией того, «что творится ныне в большевистской России»[517]. В октябре 1924 г. писали о смерти В. Брюсова – однако на сей раз без особого политического пафоса.
Относительно переводов русской литературы первой половины XX в. особый интерес вызывает деятельность отдельных личностей, таких как Эдит Сёдергран в случае И. Северянина или Х. Вуолийоки в случае раннего советского кино[518]. Возросла роль ингерманландцев, выборгских, терийокских и родившихся в Петербурге шведоязычных переводчиков. Нередко встречаются паралогические фигуры среди любителей русской современной литературы. Рафаэль Линдгвист, он же amanuensis славянской библиотеки Хельсинкского университета, был видным антибольшевиком и известным антисемитом; он составлял единственные антологии переводов русской поэзии начала века и в первой половине XX в. больше всех в Скандинавии переводил русскую поэзию на шведский. Особого внимания заслуживает писатель и журналист, переводчик и театральный деятель, активист-антибольшевик ингерманландец Антти Тииттанен. Он пропал во время своей ежедневной прогулки в январе 1927 г. Сборник его рассказов вышел посмертно в издательстве «Otava» осенью того же года, а в 1928–1929 гг. публиковались его переводы Блока на страницах журнала «Näyttämö» («Сцена»), редактором которого он был во второй половине 1920-х гг.[519]
Если говорить о новом, уже более объективном интересе конца 1920-х к русскому модернизму и русской литературе[520], то своего рода транснациональным агентом и важнейшим деятелем в этой сфере был родившийся в Выборге космополит, полиглот и денди Генри Парланд (1908–1930). С 1920 г. его семья жила недалеко от Хельсинки, в городе Кауниайнен (по-шведски Гранкулла). В Финляндии он известен как шведоязычный писатель, хотя домашними его языками были русский и немецкий. Шведский, который он выучил в школе в возрасте 14 лет, стал языком его поэзии и прозы. Письма Генри писал отцу по-русски, матери по-немецки. В конце 1920-х гг. он оказался в шведоязычной литературной среде Хельсинки, общался с такими знаменитостями, как Эльмер Диктониус, Гуннар Бьёрлинг и Раббе Энкелль, которые наряду с Сёдергран были центральными фигурами шведоязычного финского модернизма и авангарда. Они заметили молодой талант и поддерживали его. Умерший в возрасте 22 лет от скарлатины Парланд успел оставить след в финской литературе и культуре, в особенности благодаря знанию современной ему русской культуры. Он впервые в Финляндии представил работы формалистов, прежде всего раннюю теорию В. Шкловского («остранение»). В духе формалистов он интересовался и советским киноискусством, и кинотеорией 1920-х гг., писал о них в своих статьях. Нередко его даже считают отцом финской семиотики. Это не столь удивительно, учитывая, что его дядя – Василий Сеземан, профессор Каунасского университета, к которому родители отправили сына в 1929 г., чтобы спасти его от кабацкого Хельсинки и опасной богемной жизни.
Что касается русской литературы, то Парланд знал, кроме прочитанных дома классиков, литературу 1910–1920-х гг. С творчеством Блока, Маяковского, Есенина и Ахматовой был знаком хорошо, интересовался прозой Олеши, Бабеля, Пильняка, Эренбурга. Углубляться в русскую современную литературу и авангард он стал только в Каунасе, куда приехал весной 1929 г. В качестве его источника информации о русской литературе часто упоминают танцовщицу и студентку В. Сотникову, близкую знакомую Сеземана и его коллеги проф. Л. Карсавина[521]. Однако кроме нее Парланд познакомился с каунасскими поэтами-авангардистами[522]. Его тамошними приятелями-собутыльниками оказались Казис Бинкис, Юозас Тыслява и Теофилис Тильвитис, которые были хорошо осведомлены о том, что происходило в Москве и Ленинграде. Бинкис, глава литовской группировки «Keturi Vėjai» («Четыре ветра»), цитировал в своих выступлениях начала 1920-х гг. имажиниста Вадима Шершеневича, а Тыслява, проживая в Париже, был в контакте с имажинистом Александром Кусиковым и познакомился также с Анатолием Мариенгофом. Тыслява писал из Парижа, что Кусиков изучал литовский и собирался выпустить антологию литовской поэзии на русском[523]. Естественно предположить, что вслед за литовскими коллегами Парланд обращается к группе московских имажинистов[524]. Хотя надо помнить, что имажинизма как поэтической школы тогда уже не существовало, а после смерти Есенина писатели занимались или театром (Шершеневич), или киносценариями (Мариенгоф, Н. Эрдман).
В Финляндии 1920-х гг. имажинистов немного знали, а Хлебникова даже считали их кумиром: «‹…› значительная часть имажинизма и других течений начинается с его (Хлебникова. – Т.Х.) произведений»[525]. О смерти Есенина также широко писали в прессе, хотя «большевистской знаменитостью» он стал после своего брака и скандальных путешествий с Айседорой Дункан. Так что для финского читателя умер муж Дункан, а не поэт Есенин. При этом его описывали как enfant terrible, агрессивного мужа-алкоголика и богемного хулигана. На хулигана обратил внимание и молодой Парланд: в его библиотеке имелся том Есенина, а в 1928 г. он помог Инe Берсен делать перевод поэмы «Преображение», а также поэмы «Октоих», которая вышла только в 1953 г.[526]
Впервые имажинистов как группу упомянули в финской прессе в марте 1921 г. – в статье, которая вышла в нескольких региональных газетах одновременно. Статья называлась «Искусство в России», и – по уже знакомой нам логике – в ней богемная жизнь имажинистов служила показательным примером «упадка большевистского общества». Упоминалось и «Стойло Пегаса» – кафе имажинистов на Тверской улице, куда гости приходят не только пить кофе, но и нюхать кокаин, курить опиум и т. д. Автор статьи, видимо, действительно побывал в «Стойле…», так как описал завсегдатая кафе большевика-террориста Якова Блюмкина, убийцу графа Мирбаха. «Развратные надписи стен» тоже привлекли его внимание[527].
В мае 1929 г. Парланд начинает писать статью «Über die neusten literarischen Bewegungen in Finnland» («О новейших литературных течениях в Финляндии»)[528]. По его словам, он нуждается в более обширном материале о финноязычном модернизме. Может быть, поэтому читателя останавливает в этой статье неожиданно смелое сопоставление:
Можно разделить два течения в финляндской экспрессионистской поэзии. Они пересекаются во многих местах и в высшей степени взаимосвязаны так, что почти невозможно заметить их разницу: на романтизм и реализм. Романтическое течение можно считать продолжением символизма, а реалистическое течение является последствием самой жизни и принадлежит к самостоятельным победам финляндского модернизма. В обоих течениях поэзия строится на внутреннем ритме поэтических образов, и она сопоставима с русским имажинизмом, так как и здесь речь идет о форме. Внешний, музыкальный ритм заменяется внутренним, который заставляет наш внутренний мир наблюдений двигаться и производит эффект непосредственно своим воздействием на разные ощущения[529]