Рыльский входил в состав редакционной коллегии «Библиотеки советской поэзии», в которой в 1961 г. были изданы «Стихотворения (1909–1960)» Ахматовой. В 1957 г., в речи «Современная советская литература» на одном из департаментских съездов ассоциации «Франция – СССР», он упомянул акмеизм – литературное течение, давшее «таких талантливых поэтов, как Анна Ахматова»[567], а в марте 1963 г. вышла его статья «Вширь и вглубь»[568]. В переводе С. Лерман и под другим заглавием – «Счастливые наследники» – она была перепечатана в «Литературной России»:
Широкое и глубокое «Хождение по мукам» Алексея Толстого, беспощадно правдивые и полные подлинной любви к человеку «Тихий Дон» и «Поднятая целина» Шолохова, овеянные толстовским дыханием и вместе с тем глубоко самобытные, искренне советские, остросовременные, ненарушимо партийные «Разгром» и «Молодая гвардия» Фадеева, «Русский лес» Леонова, драматургия Погодина, «За далью – даль» Твардовского и «Похороны друга» Тычины, мощное слово Маяковского, поэзия Ахматовой, Тихонова, Заболоцкого, Саянова, Прокофьева, Антокольского, Бажана, Сосюры, Малышко, творчество Янки Купалы, Якуба Коласа, Бровки и Кулешова, Галактиона Табидзе, Симона Чиковани, Самеда Вургуна, Аветика Исаакяна, Егише Чаренца, Давида Гофштейна, пьесы Корнейчука и Кочерги, «Всадники» Яновского, «Знаменосцы» Гончара и «Правда и кривда» Стельмаха, «Арсенал», «Зачарованная Десна», последние киносценарии и проза военных лет Довженко…
Я назвал лишь несколько выхваченных из памяти имен и произведений, но и этот случайный перечень дает мне право заявить: классическое наследие нашло в себе достойное продолжение в могучей советской литературе, которой мы уже имеем полное право гордиться перед целым светом. Творцы, имена которых здесь перечислены, и многие другие, не попавшие в этот список, сказали свое веское, свое искренне человеческое и свое глубоко партийное, новое слово в ту новую эпоху человечества, которую мы называем советской. Сказали, не порывая с всечеловеческим наследием, а творчески развивая и углубляя его. ‹…› Оставят свой след в сердце культурного читателя и стихотворения Марины Цветаевой и Бориса Пастернака – напрасно только некоторые готовы видеть в этих именах ведущие звезды советской поэзии. И, конечно, не Бодлером и не Пастернаком отмечен магистральный путь мировой литературы[569].
Ахматова включила статью в свою библиографию: «Максим Рыльский. “Лит‹ературная› Россия”, апрель, №»[570]. Через год украинский вариант был воспроизведен в сборнике публицистики Рыльского в несколько иной редакции: Ахматова открывала реестр советских поэтов без подстраховки «мощным словом Маяковского», список дополнен Багрицким, Луговским, Светловым и Ушаковым (вместо Антокольского), а рядом с Бодлером, Малларме, Верленом и Рембо упомянуты «горькие строчки Анненского»[571].
Рыльский неоднократно пытался привлечь Ахматову к переводам с украинского. 19 января 1959 г. он просил ее перевести несколько стихотворений А. Олеся[572], а в 1956–1959 гг. под редакцией А.И. Белецкого, М.Ф. Рыльского и Б.А. Турганова увидели свет Сочинения в 10 томах И. Франко, включавшие переводы Ахматовой (в 7-м томе, который редактировал Турганов). 2 января 1961 г. Рыльский писал Дейчу о другом издании:
На днях получил из Ленинграда, благодаря любезности Ямпольского, Франка (большая серия «Библиотеки поэта»). Переводы Ахматовой меня по-настоящему волнуют. У меня даже мелькает мыслишка написать статью – «Франко в переводах Ахматовой», но вряд ли найдется для этого время[573].
Николай Ушаков видел Ахматову в ташкентской эвакуации:
Помню зал Военной академии имени Фрунзе. Запах натертого пола и новых гимнастерок, яркий свет. Ахматова читает стихи. ‹…› На этом вечере в Военной академии были Гафур Гулям и Иоганнес Бехер, Хамид Алимджан и Якуб Колас, Шейхзаде и Эмиль Мадарас, Владимир Луговской и Иосиф Уткин, Николай Ушаков и Николай Погодин[574].
В конце 1963 г. Ушаков вместе с Ахматовой был отмечен рецензентом в числе «младших современников Блока»[575]. Уже после смерти он назвал ее «классиком русской поэзии»[576] и писал об «уроках у Дениса Давыдова и Полежаева, Тютчева и Фета, Блока и Ахматовой, Франко и Леси Украинки»[577]:
А.А. Ахматова не только написала:
Сжала руки под темной вуалью… –
но и подарила русской поэзии афоризм, равный тютчевскому:
Я научила женщин говорить…
Но, боже, как их замолчать заставить!
Символизм, акмеизм, футуризм, имажинизм, конструктивизм – пройденные этапы, они далеко позади, но Блок, Ахматова, Маяковский, Есенин, Сельвинский всегда с нами, так как они вырвались за пределы школы – в Россию, в Москву, в Ленинград, в рязанскую деревню, на фронты Отечественной войны 1941–1945 годов, как Державин из одических построений – в Санкт-Петербург и на Званку, как Пушкин из классических и романтических рекомендаций – в государство Российское, как Лермонтов и Полежаев от прелестных черкешенок в Кавказские жесточайшие войны, как Некрасов из эстетики пушкинских эпигонов – на Волгу, в Петербург, в Россию мелких чиновников и мужиков[579].
Письмо Дейча, Рыльского и Ушакова к Ахматовой, так же как другие эпистолы от украинских литераторов, нуждается, на наш взгляд, в «двойной подсветке». С одной стороны, его авторы совмещали в себе читателей и писателей. С другой – разыгрывался диалог национальных культур: если для адресата корреспонденция, помимо непосредственных финансово-деловых аспектов, находилась в поле «Ахматова и другие литературы»[580], то для родной культуры адресантов это – потаенный пласт не реализованных в печати проектов.
Осип Мандельштам и борьба за наследие Тараса Шевченко[581]
Об интересе О.Э. Мандельштама к личности и творчеству Т.Г. Шевченко свидетельствуют прежде всего воспоминания Надежды Мандельштам и письма С. Рудакова из Воронежа в 1935 г. В интересе к украинскому национальному поэту в это время парадоксальным образом соединились противоположные модусы отношения Мандельштама к сталинской действительности: противостояние, острый бунт против нее – и одновременно желание найти в ней свое место.
Унаследовав революционно-демократический образ Шевченко от предыдущей эпохи (см., например, стихотворение Н. Некрасова «На смерть Шевченко», 1861), русские литераторы рубежа веков сравнивали его с современными поэтами по принципу противопоставления настоящей великой поэзии и преходящей современной поэзии. Здесь в «житийном» образе борца за народное дело начала превалировать литературная составляющая великого национального поэта. Хотя сугубо национальный, украинский элемент не всегда выходил на передний план. Так, в своей программной статье «О современном лиризме» (1909) высокого ценивший Шевченко И. Анненский[582] противопоставлял его, Пушкина и Жерара де Нерваля русским молодым поэтам как представителям инстинктов «самосохранения, традиций и медленного культурного преуспеяния»[583]. Первые – «неэстетические романтики ‹…› никаких легенд не изображают, но они сами – легенды», тогда как вокруг вторых «ни одной легенды не возникнет»[584]. Характерно для Анненского, что он ставит в один ряд национальных поэтов и Жерара де Нерваля, который отнюдь не воспринимался в такой роли ни при жизни, ни посмертно и чья канонизация в качестве «подземного классика» французского романтизма началась только на рубеже XX столетия[585].
С замечаниями Анненского перекликалась посвященная 50-летию со дня смерти Шевченко статья П. Наумова «Шевченко и Мистраль (Историко-литературная параллель)», напечатанная в «Аполлоне» непосредственно после стихотворений Мандельштама. Наумов сравнивал творчество Шевченко с «бесчисленными произведениями талантов-эфемеридов» сегодняшнего дня[586].
В дальнейшем Мандельштам перенесет заявленную Анненским дихотомию органичного трагического искусства и русского «нетрагического» модернизма на поэзию самого Анненского в контексте современной ему эпохи. В статье «Письмо о русской поэзии» (1922), подводя нелицеприятные итоги русскому символизму, Мандельштам писал:
Дух отказа, проникающий поэзию Анненского, питается сознанием невозможности трагедии в современном русском искусстве благодаря отсутствию синтетического народного сознания, непререкаемого и абсолютного (необходимая предпосылка трагедий)[587].
Мандельштам здесь подхватывает мысль Анненского о «легендарном» искусстве, но развивает ее в направлении национально ориентированной мифопоэтики младших символистов, утверждая совсем не обязательную для Анненского мысль о необходимости для личного поэтического мифа синтетического народного сознания, скрепляющего индивидуальное творчество и национальную историю. У Вяч. Иванова эта система взглядов получила форму противопоставления «всенародного» искусства «органической» эпохи и «индивидуального», «интимного» искусства современности