Татары, узбеки и ненцы,
И весь украинский народ,
И даже приволжские немцы
К себе переводчиков ждут.
И, может быть, в эту минуту
Меня на турецкий язык
Японец какой переводит
И прямо мне в душу проник[607].
К 1934 г. наследие Шевченко стало для этой кампании особенно релевантным в связи с празднованием его 120-летнего юбилея. В этом году вышла из печати книга: Шевченко Т.Г. Кобзарь: Избранные произведения (Л.: ОГИЗ-ГИХЛ) – в переводах Ф. Сологуба, сопровождаемая критическими разборами в печати[608]. С этого времени русские советские поэты активно включились в разнообразное освоение наследия Шевченко[609]. В этом отношении интерес Мандельштама к Шевченко вполне вписывался в общую тенденцию.
В то же время ссыльного Мандельштама могло привлекать к Шевченко и определенное совпадение их судеб. Как известно, Шевченко был сослан в солдаты, и связано это в первую очередь с тем, что мишенью его политического памфлета «Сон» были лично Николай I и императрица Александра Федоровна[610]. Обращает на себя внимание сходство образности и сюжетного построения «комедии» Шевченко в эпизоде посещения царского дворца с сатирой Мандельштама на И.В. Сталина 1933 г. («Мы живем под собою не чуя страны…»). Шевченко описывает царя, его супругу и их вельмож в звериных образах: царь – «медвідь», затем – «кошеня», царица – «чапля меж птахами», вдвоем они ходят «мов сичі надуті», их вельможи – «кабани годовані», «індики»; в эпизоде описывается «картина генерального мордобитія»[611], имитирующая иерархическую систему царской России:
Дивлюсь, цар підходить
До найстаршого… та в пику
Його як затопить!..
Облизався неборака;
Та меншого в пузо –
Аж загуло!.. а той собі
Ще меншого туза
Межи плечі; той меншого,
А менший малого,
А той дрібних, а дрібнота
Уже за порогом
Як кинеться по улицях,
Та давай місити
Недобитків православних,
А ті голосити;
Та верещать; та як ревнуть:
«Гуля наш батюшка, ґуля!»
Затем царь «як крикне ‹…› мов скажений ‹…› гукає ‹…› як зикне»[612]. Теперь приведем отрывок из мандельштамовского стихотворения:
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, дарит за указом указ –
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз[613].
Читал ли Мандельштам «Сон» до написания своей эпиграммы на Сталина[614] или позже в переводе Сологуба в книге, которую они читали вместе с Рудаковым в Воронеже, – как бы то ни было, можно предположить, что от его внимания не ускользнуло сходство двух произведений и ситуаций, вокруг них сложившихся. Как известно, Николай I собственноручно дописал на составленном III Отделением приговоре Шевченко: «Под строжайший надзор с запрещением рисовать и писать»[615]. Это личное участие деспота в вынесении приговора поэту повторилось и в случае Мандельштама, но в другом ключе. Николай I лишал поэта не только свободы, но и права на самовыражение. Известный же вердикт Сталина на сатиру Мандельштама удивил современников своей мягкостью: «изолировать, но сохранить». Н. Мандельштам говорит, что эта формула была высказана ей следователем Мандельштама: «Таково распоряжение свыше – следователь намекнул, что с самого верху»[616]. Затем Надежда Яковлевна, размышляя о причинах второго ареста Мандельштама в 1938 г., пишет: «Без санкции сверху Мандельштама нельзя было забрать, так как на деле 34 года стояла резолюция: “Изолировать, но сохранить”»[617]. В своих воспоминаниях Э.Г. Герштейн пишет как о хорошо известном факте, что Сталин «сам наложил резолюцию “изолировать, но сохранить”. Правда, подлинника этой надписи никто еще не видел, но кто другой, кроме Сталина, взял бы на себя ответственность за такое решение?»[618] В воспоминаниях Н. Мандельштам, как мы видели, первоначально эту формулу высказал следователь с намеком на ее источник в самых высших сферах; затем появилась резолюция Сталина на деле Мандельштама 1934 г. Я не буду здесь подвергать сомнению эпизоды воспоминаний Н. Мандельштам. Укажу лишь, что в том до конца все равно уже неуследимом пересечении историко-литературных и биографических планов версия о резолюции Сталина на деле Мандельштама могла ориентироваться на шевченковский прецедент.
Мандельштамовской самоидентификации с Шевченко отчасти способствовала и тождественность их восприятия императивности поэтического призвания. Так, Н. Мандельштам в своих воспоминаниях пишет:
Первоначальный импульс гармонического самовыражения ‹…› всегда поражал меня своей категоричностью. Ни симулировать, ни стимулировать его нельзя. К несчастью, конечно, того, кто называется поэтом. И мне понятны жалобы Шевченко – еще О.М. оценил их и показал мне – на неотвязность стихов, приносивших ему одни беды и мешавших заниматься живописным ремеслом[619].
Имеется в виду запись от 1 июля 1857 г. из шевченковского «Дневника», который он начал вести на русском языке в Новопетровской крепости в последние месяцы своей ссылки, ожидая официального уведомления об освобождении:
Странно, однако ж, это всемогущее призвание. Я хорошо знал, что живопись – моя будущая профессия, мой насущный хлеб. И, вместо того, чтобы изучать ее глубокие таинства, и еще под руководством такого учителя, каков был бессмертный Брюллов, я сочинял стихи, за которые мне никто ни гроша не заплатил и которые, наконец, лишили меня свободы и которые, несмотря на всемогущее бесчеловечное запрещение, я все-таки втихомолку кропаю[620].
В этом дневниковом отрывке эксплицируется творческое самоощущение Шевченко, которое Г. Грабович называет его «постійним автопортретним рефреном»: в своей поэзии Шевченко часто представляет себя «жертвою власного покликання. Ця зворотна сторона поезії, його таланту, як кари чи прокляття – постійний ляйтмотив Шевченкової творчости. Вона ще раз виявляє, що черпати з глибокого, колективного несвідомого – неминуче означає зрушувати цілу структуру свого “я”; як каже Шевченко: “болю серцю завдавати”»[621].
Кажется, что свое «избирательное сродство» с Шевченко в понимании императивности поэтического наития Мандельштам выразил и в своей поэзии. В четверостишии мая 1935 г., начинающемся почти с прямой цитаты из «Дневника» Шевченко, Мандельштам сходным образом утверждает диктат поэтического призвания над внешним социальным давлением:
Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли[622].
Немые «шевелящиеся губы» перекликаются здесь с формой игнорирования царского запрета Тарасом Шевченко, который продолжал «втихомолку» писать стихи.
О мандельштамовском чтении «Дневника» Шевченко пишет и Рудаков. Я процитирую отрывок из письма Рудакова от 12 ноября 1935 г., в котором он описывает день, проведенный с Мандельштамами: «Кончился вечер так: читали – читали Шевченко. Оська, стилизуя, пересказывал прелести из его дневника, а потом была произведена читка (проверка) его – псишьих – стихов»[623]. Косвенное свидетельство чтению «Дневника» находим и в воспоминаниях Надежды Мандельштам об их пребывании в Калинине в конце 1937 – начале 1938 г., т. е. когда Мандельштам вернулся из ссылки, но ему было запрещено проживать в Москве и Ленинграде. Кстати, в сходной ситуации нашел себя и Шевченко, о чем он пишет в своем дневнике: на пути из ссылки в Петербург он должен был задержаться в Нижнем Новгороде на полгода, так как оказалось, что проживание в Петербурге и Москве ему запрещено. Потом все же он его получил, и «Дневник» заканчивается описанием радостных встреч Шевченко с московскими и петербургскими друзьями. Итак, еще находясь в Новопетровской крепости, Шевченко описывал, как – уже зная о своем освобождении, но еще не получив официального уведомления о нем – он купил себе чайник и как одинокое чаевничание скрашивало ему время ожидания. Предположу, что именно этот эпизод имел в виду, по воспоминаниям его жены, Мандельштам за вечерним самоваром в Калинине: «О.М. ‹…› рассказывал, что первое, на что тратил, получив деньги, Шевченко, был фунт чаю…»[624] По этому вольному пересказу шевченковского «Дневника» видно, как Мандельштам «стилизовал», по выражению Рудакова, шевченковские записи, пытаясь найти в них соответствия собственной ситуации. Возможно, это одинокое чаевничание Шевченко отобразилось также в воронежском стихотворении «Эта область в темноводье…» с его «украинской мовой»:
Только города немого
В гололедицу обзор,
Только чайника ночного
Сам с собою разговор…
В гуще воздуха степного