Уничижительная оценка русской критики поддержана и в комментарии к «Пророку»: «На этом знаменитом стихотворении с особенным усердием упражнялось пустословие комментаторов Пушкина»[720] (172–173).
Характерной чертой комментариев в «Русской лирике» является их отчетливо специально-филологический, стиховедческий характер. Например, о послании к Кривцову: «Любопытна рифма светел – пепел. Стих (астрофический 4-ст‹опный› хорей) восходит, конечно, к любимому семисложному стиху Парни; это тот же стих, что Батюшкова в “Вакханке”. Последние четыре стиха неожиданным образом повторены у Блока (“Снежная маска”, конец посл‹еднего› стих‹отворения›) ‹цитируется: “Так гори ж, и яр, и светел”›. Классический случай реминисценции, обусловленной исключительно ритмикой. Известно, что около этого времени (1907) Блок работал над лицейскими стихами»[721]. Мирский отсылает к стилистическим анализам Андрея Белого («Символизм», 1910, о «Не пой, красавица, при мне»), В.М. Жирмунского («Задачи поэтики», 1921, о «Для берегов отчизны дальней»). «Русская лирика» в своей «пушкинской» части (тексты стихотворений, а не комментарии) вызвала, сколько известно, лишь одну реплику – слова К. Мочульского о том, что будущий историк культуры «[п]о одному соотношению чисел поймет великую нашу любовь к Пушкину и Тютчеву (15 и 10 страниц)»[722].
И «Русскую лирику», вышедшую в первой половине 1924 г., и – что важнее – последующую книгу Мирского о Пушкине необходимо соотнести с событиями лета 1924 г. Именно в это время (конкретнее – в июне 1924 г.) русская эмиграция отмечала 125-летие со дня рождения Пушкина. К юбилейной дате два ведущих литературных критика русского зарубежья, Г. Адамович и В. Ходасевич, опубликовали статьи, которые для каждого из них носят принципиальный характер и при этом создают референциальный план для книги Мирского о Пушкине.
Статья Адамовича в парижском «Звене»[723] состоит из трех главок, первая из которых целиком посвящена вопросу, который рассматривался в статье Мирского 1923 г., – о рецепции Пушкина на Западе. Адамович писал: «Пушкин переведен на все европейские языки. Имя его всем известно. Но в европейской литературе он никакой роли не играет и ни на кого в ней не влиял и не влияет. Иностранец узнает с недоумением и недоверием, что Пушкин и Гоголь – величайшие наши писатели. Пушкин для него – все еще один из рядовых романтиков, одна из звезд погасшего байроновского созвездия». И далее Адамович продолжает: для европейца «после Достоевского Пушкин покажется “пресным”»[724].
Как представляется, эти слова Адамовича являются парафразом фрагмента из английской статьи Мирского: «‹…› и почему английский читатель должен заказать еще и разбавленного Байрона, напитка, доступного на всех европейских языках, да еще и от литературы, которая дала Толстого и Достоевского?»[725]
Вывод, к которому приходит Адамович: «‹…› нет никакой надежды сделать Пушкина европейским популярным писателем – широко читаемым и любимым. Это должно стать совершенно ясным тому, кто захочет всмотреться в характер и особенность его славы в России»[726].
Третью, последнюю, главку своей статьи Адамович заканчивает утверждением, что творчество Пушкина доступно лишь узкому кругу подлинно посвященных: «‹…› нет искусства более чистого, чем пушкинское, и поэтому менее доступного для “непосвященного народа”. Что же в нем популяризировать? В этом искусстве все неразложимо, все необъяснимо. Оно не задевает морали, не взывает к состраданию, не возбуждает жалости. Оно обречено казаться холодным людям, ищущим легких волнений, легких слез или смеха. Но те, кто поняли его, знают, что оно “слаще всех жар сердца утолит”»[727]. Это, как представляется, позволяет выразить мысль Адамовича следующим образом: «В Пушкине ничего нельзя объяснить, соответственно – нельзя сделать его понятным кому-либо стороннему; Пушкина можно только понимать – и это понимание не передаваемо для непосвященных».
Если, по Адамовичу, в Пушкине «все неразложимо и необъяснимо», то Ходасевич в своей статье «О чтении Пушкина»[728] занимает позицию диаметрально противоположную и манифестирует необходимость объяснения творчества Пушкина при помощи изучения его биографии:
Если принято вообще говорить (и вполне справедливо), что для понимания писателя должно знать его эпоху и жизнь, то в отношении Пушкина это знание должно быть доведено до наибольшей точности. Только в этом случае понимание Пушкина может претендовать на полноту. Только в этом случае Пушкин может быть действительно «прочитан». Как бы ни были совершенны и значительны творения Пушкина, взятые в отвлечении от биографии, – их глубина и значительность удесятеряются, когда мы знаем те «впечатления», которые лежали в основе его вдохновений. ‹…› Потому-то биография Пушкина так всегда и привлекала внимание исследователей, что, порою сознательно, порою по инстинкту, они видели в ней вернейший и единственный ключ к пониманию его творчества, в котором человек и автор слиты с такою же прочностью, как в дневнике. Только в сопоставлении Wahrheit с Dichtung Пушкина мы узнаем, как философствовал он над своей жизнью[729].
В статье Ходасевича, как представляется, можно различить следы его знакомства с недавно вышедшей «Русской лирикой» Мирского[730]. Так, существует определенное синтаксическое и семантическое сходство между фразой Мирского («Те, кто когда-нибудь занимались методологией точных наук, знают, как велик и как неизбежен элемент субъективности даже в естественнонаучных обобщениях»[731]) и фразой Ходасевича («Всякий, кто хоть немного работал над Пушкиным, знает, с какой правдивостью, даже точностью пушкинская лирика воспроизводит “впечатления” и переживания автора»[732]).
Мирский был хорошо знаком с творчеством Ходасевича, и поэтическим, и литературно-критическим. В англоязычном обзоре «Новые книги о Пушкине и его эпохе» (1922) Мирский особо останавливался на «замечательной», по аттестации Мирского, статье Ходасевича «Колеблемый треножник», упоминал книгу Ходасевича «Статьи о русской поэзии» (1922), а также охарактеризовал Ходасевича как «наиболее вдохновленного из всех современных поэтов духом Пушкина и его времени»[733]. В книге о Пушкине Мирский сошлется на работу Ходасевича «Петербургские повести Пушкина» (135–136) и даже процитирует в собственном переводе фрагмент из «Второго ноября (1918)» Ходасевича (из книги «Путем зерна») (166)[734], но при этом сделает важное примечание: на сей раз Мирский назовет Ходасевича «наиболее близким к Пушкину (и наиболее сальерианским) из наших ныне живущих поэтов» (166).
Несмотря на эту ощутимую перемену в оценке Ходасевича-поэта[735], общий план книги Мирского о Пушкине уместно соотнести с тем планом рассмотрения, который был принципиален для Ходасевича: изучение биографии и эпохи как необходимых для понимания творчества Пушкина (см. ниже). В этом смысле Мирский так же выступает заочным союзником Ходасевича, как и заочным противником – Адамовича.
Центральным пунктом программы пушкинских торжеств 1924 г. в русской эмиграции должно было стать торжественное собрание в Сорбонне 12 июня 1924 г. Мирского в это время в Париже не было. Он прибыл в Париж из Лондона 2 июля и планировал провести во Франции три месяца[736]. Однако есть основания предполагать, что Мирский был осведомлен о главном инциденте, связанном с сорбоннским чествованием Пушкина. Речь идет о том, что оргкомитет не допустил к выступлению Илью Зданевича: «Организаторы торжества, затребовав заранее текст выступления, сочли его хамским и провокационным и вычеркнули И.М. Зданевича из списка ораторов. Тогда сторонники “пострадавшего” начали распространять запрещенный текст в виде гектографической листовки»[737]. Зданевич предложил агрессивно-ревизионистскую трактовку всей науки о Пушкине:
А.С. Пушкин не таков, как о нем говорят, литература о Пушкине за сто лет – клевета, его официальный облик – выдумка критиков. В продолжение века традиция возводила вокруг поэта невероятные сооружения, за которыми живого поэта теперь и не видно. А.С. Пушкин в плену у невежд. ‹…› С этой монополией реакционеров на А.С. Пушкина можно было бы бороться. Но ей на помощь приходит индустрия, вернее спекуляция, пухнущая с каждым днем, так называемый пушкинизм. Этой толпой евнухов нежнейший, мудрый и легкий, влюбленный Дон-Жуан, поэт разобран, заприходован, сообразно их убожеству, обезличен, обесчещен, точно поэзию можно рассматривать в микроскоп, будто близорукость способна что-либо различить в этом блеске, не видя дальше собственного носа, когда в А.С. Пушкине эти господа ничего не находят, кроме отражения их желтых вкусов и идей[738].
Мы не располагаем сведениями о личном знакомстве Мирского и Зданевича[739], однако вероятность того, что Мирскому гектографированный текст выступления Зданевича был известен, весьма велика. Если подобное предположение не беспочвенно, тогда в английской книге о Пушкине 1926 г. Мирский, говоря о пушкинистике и литературной критике, посвященной Пушкину (см. ниже), мог косвенно отозваться и на выступление Зданевича