[994]. К этой же категории надо отнести неоднократные обращения на обоих языках в стихах к своему мопсу[995].
Разумеется, с постепенной утратой доминирования дворянства в сфере литературы традиция литературного двуязычия к прошлому рубежу веков значительно ослабла, однако план Розенцвейга продолжить издание, упомянутый в процитированном выше письме к Лотману, все же был осуществим. Умение, если потребуется, сочинять любительские стихи или женскую прозу на французском полностью не исчезло. Сошлемся на два примера. Первый – французское стихотворение маргинального поэта Николая Гейнрихсена «Для памяти (Tout á coup – un éclat!)»[996], у которого, кстати, некоторые творения снабжены построфным переводом и на немецкий[997]. Если владение Гейнрихсеном русским языком порой вызывает законное недоумение, то второй случай более показателен: в книге Сергея Кречетова (Касаткина) «Шалости пера: Шуточные стихотворения» помещен французский мадригал «A madame de ***»[998]. Вдобавок упомянем А.М. Аничкову, выпускавшую французские романы под псевдонимом Ivan Strannik, а также французские рассказы З. Гиппиус. О современном росте интереса к писателям, творящим на втором родном языке, свидетельствует среди прочего выход сборника научных статей «Écrivains franco-russes» (2008), аттестованного его составительницей в первой же строке предисловия как «un survol des écrivains d’origine russe»[999]. Здесь мы встретим работы, посвященные аматёрам от литературы и писательницам, вышедшим замуж во Францию (как Эльза Триоле); особую группу составляют работы о русских эмигрантах между мировыми войнами, пробовавших свои силы в литературе по-французски. Наиболее заметными оказались отпрыски именно этого поколения, усвоившие язык либо от гувернанток, либо уже за границей: Ирен Немировски, Ален Боске, Ромен Гари, Анри Труайя, Жозеф Кессель и его племянник Морис Дрюон, Натали Саррот; ныне эта традиция продолжается в лице Егора Грана[1000].
М.П. Кудашеву-Роллан (Майю Кювилье) также смело можно назвать франко-русской писательницей, и поэтому вышесказанное имеет отношение к описанию ее литературного пути. Авторизованных появлений ее стихов в альманахах и сборниках на настоящий момент известно три: пять французских стихотворений за подписью Майя Кювилье во «Втором сборнике Центрифуги» (1916), подборка из трех ее русских стихотворений в феодосийском альманахе «Ковчег» в 1920 г. и одно – в антологии Союза поэтов «Поэты наших дней» (1924)[1001]. В 1926 г. в Париже вышла книга ее стихов «Jusqu’à l’aube. Moscou, 1924» под именем княгини Кудашевой[1002], и еще через три года там же и под тем же именем – стихотворный сборник «Sur l’Écume»[1003]. Непосвященный читатель не мог бы и предположить, что их автор до сих пор проживает в советской Москве. Уже на первых страницах этих книг мы сталкиваемся с литературным двуязычием. Эпиграфом к первой книге Кудашевой стояли строчки А. Фета «Ты пела до зари, в слезах изнемогая, / что ты одна – любовь, что нет любви иной…» во французском переводе[1004], поскольку это сборник любовных стихотворений, обращенных к одному и тому же человеку, и его первоначальное название было «Amour». Заглавие второго сборника также связано с Фетом: в письме к Волошину от 11 июня 1924 г. Кудашева сообщала, что эпиграфом к нему собирается поставить строки «Но я иду по шаткой пене моря / Отважною нетонущей ногой»[1005]; правда, впоследствии она отказалась от этой идеи.
Однако публикации Кювилье-Кудашевой далеко не покрывают всего объема написанных ею текстов. Стихами насыщены многие ее письма, а кроме того, своим друзьям Кювилье-Кудашева посылала их подборками за определенный период. Так, уже в четвертом письме к Волошину, от 22 января 1913 г., она сообщала, что посылает старые тетради со стихами, чтобы он ее лучше узнал[1006]. Поскольку в ее фондах в ГЛМ и РГАЛИ черновиков стихов, за одним исключением[1007], не сохранилось, мы имеем дело всегда с беловыми автографами. Одна из двух подборок для Вяч. Иванова была, судя по всему, сделана в 1915 г. и хранится в его фонде, обозначенная в описи как «Неизвестн. Стихи на французском языке»[1008]. Большинство из вошедших в нее текстов обращено к конкретному адресату или намекает на реальные житейские обстоятельства – это свойство домашней словесности также составляло неотъемлемую часть поэтики Кювилье-Кудашевой. Например, в упомянутой подборке стихи посвящены, кроме самого Иванова и М. Цветаевой, М. и Е. Фельдштейнам, Н. Богословской, В. Веснину, подруге «Тусе» Крандиевской, О. Гольдовскому, мимолетному возлюбленному осени 1914 г. С. Баландину (Serge Baland), С. Шервинскому и М. Рогозинскому. Неудивительно, что обширные подборки из ее стихотворений хранятся в личных фондах других близких к ней деятелей литературы: С. Шервинского, М. Волошина, Б. Грифцова, С. Боброва, Г. Чулкова и А. Луначарского.
О качестве французских стихов Кювилье сошлемся на мнение М. Цветаевой, высказанное в незаконченном письме к ней от 14 сентября 1913 г. из Ялты:
Читаю Ваши стихи – сверхъестественно, великолепно! Ваши стихи единственны, это какая-то détresse musicale![1009] Нет слов – у меня нет слов, – чтобы сказать Вам, как они прекрасны. В них все: пламя, тонкость, ирония, волшебство. Ваши стихи – высшая музыка.
Майя, именно про Вас можно сказать:
Et vous avez à tous jamais – dix-huit ans![1010]
Я сейчас лежала на своем пушистом золотистом пледе (последний подарок папы, почти перед смертью[1011]) и задыхалась от восторга, читая Вашу зеленую с золотом тетрадь[1012]. Ваши стихи о любви – единственны, как и Ваше отношение к любви. ‹…›
Пишите больше и присылайте мне свои стихи, потом Вы мне их перепишете.
Ваши стихи для меня счастье[1013].
Здесь нет возможности входить в детали творческих взаимосвязей двух поэтесс, обратим лишь в этой связи внимание на стихотворение Кювилье «Le ciel est couleur de sauges…»[1014], опубликованное во «Втором сборнике Центрифуги». Оно повествует о назначенной встрече некоего всадника в шлеме из чистого золота и в содержательном плане никак не отличается от дилетантской продукции начитанной романтической девушки. Однако каждое его четверостишие заканчивается одним и тем же приемом – тройным повтором слова или словосочетания из двух односложных слов, воспринимаемых на слух как одно: «J’attends, j’attends, j’attends ‹…› C’est Lui, c’est Lui, c’est Lui! ‹…› – Passez, passez, passez»[1015]. Тем же летом 1914 г. написано оставшееся неопубликованным стихотворение (автограф в архиве Шeрвинского датирован 12 августа), обращенное «à A.N.T.», т. е. к А.Н. Толстому, «L’archet vespéral se désole…»[1016]. Оно заканчивается строкой «O, Soleil, Soleil, Soleil!», в то время как другой текст – «cœur d’enfant est triste, triste, triste!»[1017]. Еще раз тот же прием был использован Кювилье в стихотворении, которое также осталось неопубликованным, зато заслужило перевод Б. Грифцова, которым мы и воспользуемся. Оно называется «Офелия», написано 1 мая 1915 г., и в каждом его двустишии мы находим тот же декламативно-заклинательный повтор: «– Ophélie, Ophélie, – ah! morte, morte, morte, – ‹…› Et tout est oublié – o folle, folle, folle! ‹…› – Nul ne se souviendra, jamais, jamais, jamais!», а также схожий по ритмико-синтаксической структуре фрагмент: «Ah! que vous sert d’avoir souri, chanté, dansé?»[1018] Наконец, вторая строфа из стихотворения «J’ai retrouvée l’équilibre…», написанного в сентябре 1914 г. и обращенного «à Marine Zwetaïev», начинается словами: «Oh! sourire, sourire, sourire / Apres le danger»[1019]. Учитывая позднейшее ее увлечение написанием газелл, а также рондо, можно утверждать, что поэтессу интересовал выразительный потенциал повтора. Можно ли в связь с этим поставить цветаевское использование его, например, в стихотворении «Читатели газет» (1935): «– Пошел! Пропал! Исчез!» и др.? Или не менее известное «Пора – пора – пора / Творцу вернуть билет!» из стихотворения «О слезы на глазах!» (1939)? Национальный корпус русского языка подсказал еще один из возможных претекстов – написанное тем же трехстопным ямбом стихотворение М. Кузмина «Пасха» (1910) со строками: «Минуло время страдное / И в путь пора, пора!»[1020]
Уже с самого начала писательской деятельности Кювилье пробовала себя и в русских стихах. В письме к Шервинскому от 17 июня 1912 г. она упоминает, что у нее есть не только русское стихотворение – его она ему не пошлет, потому что он слишком строг в оценках, – но и проза, которую, по ее словам, Шервинский не любит