[1021]. В одном из известных нам трех русских стихотворений этого периода (всего пока найдено двадцать восемь текстов за весь русский период ее жизни) обращает на себя внимание ориентация на новых друзей-писателей. «Моя Душа – как раненое поле. Укусы плугов беспощадно – Злы!»[1022], по сути, представляет собой развитие темы, которая заявлена в эпиграфе «Быть черною землей», позаимствованном из стихотворения Волошина «Быть черною землей. Раскрыв покорно грудь…» (1906). Возможно, именно об этом тексте она сообщала Волошину в письме от 16 февраля 1913 г.: «Вчера вечером написала русское стихотворение – я ужасно хотела бы писать по-русски, – но пишу плохо, и мне это больно. Надо работать, да?»[1023] Еще один текст Кювилье, датированный декабрем (возможно, 1912 г.), имел посвящение Волошину, хотя позднее его имя было тщательно вымарано. Он явно представляет собой попытку пересоздать по-русски те из французских стихотворений, которые в это время развивали религиозную тему. Текст носил название «Молитва католическая» и начинался со строк: «О мой Иисус! к твоим ногам я принесла свой дух мятежный / Ягненок-Царь, – Ты за меня страдал и умер за меня»[1024]. Эту же тему, возможно, развивает наиболее интересное для нас стихотворение, дату создания которого поэтесса поставила по обыкновению на место заглавия:
Toutes ces choses sont passées
Comme la fumée et le vent.
Я хотела Его поцелуя, но уста Его были так строги,
Что я в гневе сказала: «Уйди. Я забуду тебя навсегда».
Он взглянул на меня так лазурно, что я пала пред Ним на дороге,
Я молила его о пощаде, и Он ласково молвил мне: «Да».
Ах, как лютня звенел Его голос! И глаза Его были, как зори,
И был он так светел и нежен, – как голубь Он был, как цветок.
Так близок Он был, о любимый, – теперь он далек, так далек!
Теперь я как лист в урагане, как парус, блуждающий в море.
О, Милый, о Чистый, Ты помнишь? Мы были красивы, как боги –
Мы шли по пескам и по камням, и там, где прошли наши ноги,
Цветы расцвели. И в пустыне небес улыбнулась звезда.
То было и больше не будет… Зачем он ушел и куда?
Я жажду вершин и обрывов – пути ж Его были пологи.
– И вот, Его нет, и я плачу. Прошло все, как дым и вода[1025].
Это стихотворение любопытно тем, что демонстрирует осознанное отношение автора к форме. Его размер, трехсложники с переменной анакрузой (точнее, неурегулированное смешение шестистопных анапестов и амфибрахиев), своей длиной, видимо, должен имитировать александрийский стих – основной метр французского сонета, традиционно передающийся в русской поэзии шестистопным ямбом. Совпадение рифм первого катрена и терцетов, охватная рифмовка второго катрена, попытка предложить свою схему рифмовки в терцетах – все это свидетельствует не только о знакомстве автора с правилами, но и о готовности их творчески нарушать. Кроме того, некоторые образы стихотворения («Теперь я как лист в урагане, как парус, блуждающий в море») убеждают в осведомленности автора и в классических образцах русской поэзии.
Первый замысел Кювилье опубликовать свои опыты был вдохновлен тем приемом, который они неизменно получали у жителей дачи Волошина в Коктебеле. Посылая Шервинскому «целый ворох» стихов, в письме от 18 июля 1913 г. она замечала по их поводу: «Все о Короле[1026]. Часто говорится “мы”, а не “я” – это Марина и я – “мы”. Я с ней очень сблизилась, и очень крепко. Через год вместе напечатаем стихи в ее типографии. А пока вместе сочиняем сказки – и рассказываем их друг другу –»[1027]. Со ссылкой на архив составителей (А. Саакянц и Л. Мнухин), стихотворение Цветаевой «Вы родились певцом и пажем…», явно обращенное к Фельдштейну, объявлено плодом их совместного творчества[1028]. Впрочем, через несколько дней, 23 июля, в письме к тому же корреспонденту Кювилье поправлялась: «– Вот Вы не советуете мне печатать стихи с Мариной в одной книге. Да мы и не хотели в одной; думаем только в одно и то же время выпустить две книги, она свою, третью, а я свою первую. Я ей посвящу целый цикл из своих, а она мне цикл своих. Вот и все. А теперь Макс посылает все мои стихи этого года своему другу René Ghil’у в Париж – Меня очень интересует его ответ – и отношение его»[1029].
В самом деле, в число тех, кого восхищала поэзия Кювилье, в первую очередь надо включить М. Волошина, который пытался составить ей протекцию на французском литературном рынке. В архиве поэта сохранился набросок его письма к другу, сотруднику «Весов», французскому писателю и критику Рене Гилю (1862–1925), который мы приводим в той его части, что относится к Кювилье, восстановив диакритику, почти полностью проигнорированную автором, а также исправив многочисленные описки и ошибки[1030]:
Ami et Maître,
Ce sont les plaies honteuses de mon orthographe que m’empêchent d’écrire. Vous comprendrez.
Mais maintenant il m’arrive une chose extraordinaire. Il m’arrive de couver une poétesse française. Ses poésies me paraissent dignes d’attention. Mais pour les vers français je ne connais qu’admiration, pas de critique. Pour cela je m’adresse à Vous, pour connaitre Votre opinion.
Quelque mots sur auteur: mi-russe, mi-française; [mi catholique] (père – russe, mère – fr.‹ançaise›); âge 18 ans. ([Mentalité] et moralité et conduite 13 ans)[1031]. Elle est née à Pétersbourg, a passé son enfance en Champagne, fini son éducation au couvent français à Moscou, vient de finir un lycée russe. Orthodoxe de naissance, convertiе an couvent, reconvertie en orthodoxie par ordre de police. Elle porte comme le petit nom, le nom d’illusion universelle – Maya[1032], et comme nom de famille nom d’un troubadour[1033] et d’un académicien – Cuvillier[1034]. Voilà pour passeport. Pour talent voyez les vers et communiquez-moi Votre opinion[1035].
В комментариях к переписке Волoшина и Брюсова этот набросок справедливо датируется по содержанию 1913 г.[1036] Как мы видели, идея послать стихи родилась у Волошина уже в июле этого года, но только в письме к нему от 1–4 сентября Кювилье сообщает, что закончила переписывать стихи для «Гилля», а в письме от 1 октября – просила поскорее послать «Гиллю» стихи, добавив (с тем же тройным повтором): «Ах, я боюсь, что они ему не понравятся. И это будет ужасно-ужасно-ужасно! – Напишите мне, когда пошлете, и что Вы ему напишете. Скажите ему, что мой отец был русский. Я горда своей русской кровью». Таким образом, к 1 октября Волошин еще не послал приведенного выше письма, 15 октября она еще раз интересовалась: «А Гилю Вы послали уже?»[1037] Судя по словам в ее письме к Волошину от 4 июня 1915 г., писатель показывал ее стихи (возможно, новые, января – марта 1915 г., т. е. те, что она ему послала в предыдущем письме от 19 апреля) Гилю во время своего последнего пребывания в Париже: «– Да, я рада, что René Ghil’ю понравились мои стихи, я так мучаюсь неверием в них, – и так “влюблена в молву”!»[1038] В письме к нему же от 27 июля того же года она сообщала: «– А от René Ghil я все еще не получила письма, и теперь мне уже очень хочется, и я все жду, а он, наверное, и не напишет!»[1039] Ответ французского писателя пока остается нам неизвестным, среди писем к Волошину его не сохранилось[1040], но о его существовании мы знаем из послания самой Кювилье к Иванову от 13 сентября 1915 г. Здесь она, в свою очередь, выписала цитату из также пока нам неизвестного письма к ней Волошина лета 1914 г. с отзывом Гиля о ее стихах: «Он о них высокого мнения. Находит в тебе большое чувство ритма (а Вы меня за “бесчувствие” браните!). Ему очень нравится твой “vers libre” (а Вы говорите, verslibristes[1041] меня прогонят!) – “гораздо лучше, чем у Гюстава Кана”»[1042]. В этом же письме она, кроме Волошина и Гиля, брала себе в союзники и Б. Грифцова, который, как она сообщает, похвалил ее переводы из Тютчева, но, кроме того, мы уже знаем, он переводил на русский стихи самой Кювилье. Ценительницей поэзии Кювилье была также Е.О. Кириенко-Волошина, которая, например, сообщала сыну в 1914 г.: «Сегодня (19/XII) была Майя, прочла все свои москов‹ские› стихотворения, из которых некоторые прекрасны целиком, другие местами»[1043]. Кириенко-Волошина также перевела по крайней мере одно из стихотворений Кювилье, посвященное Иванову[1044], для чего та переписала его для нее, снабдив отдельными комментариями