Что касается дальнейшей судьбы либретто, то Гнесин в 1934 г. все еще вел переговоры об опере и в конце концов неофициально предложил взяться за него своему адыгейскому корреспонденту Ибрагиму Цею. Причины были известны: Чурилин требовал дополнительных субсидий на завершение текста (один из главных мотивов экспедиционных конфликтов), что вызывало неудовольствие «адыгейской» стороны. Предлогом же стала передача задуманного проекта в руки «национального» поэта, что уже полностью соответствовало общей конъюнктуре продвижения «новых советских литератур»[1189]. Однако И.С. Цею тоже не суждено было завершить эту работу: через два года после описываемых событий, в 1936-м, он мирно скончается от болезни, избежав тем самым уже нависавшую над ним, судя по всему, опасность репрессий[1190].
Чурилин же, окончательно расставшись с надеждой на дополнительные ассигнования и гонорар, получил официальное свидетельство Наркомпроса, выправленное сочувствующим его неудачам П. Новицким и случайно подводящее итог целому периоду творчества. Документ подтверждал причастность поэта к самому долгоиграющему советскому проекту: «‹…› Тихон Чурилин много переводил из татарских поэтов[1191], принимал творческое участие в собирании материалов национальной поэзии в Адыгее, принимал участие в экспедициях ‹…› и может быть причислен к крупнейшим творческим работникам, разрабатывающим проблемы нац‹ионального› искусства»[1192].
«Адыгейская» драма стала еще одним звеном в чреде неприятностей и провалов, преследовавших Чурилина в период декларируемого оптимизма. Через семь лет в письме к Гнесину он вновь вспомнит о событиях того лета: «‹…› 1932 г. и ваше отношение тогда ко мне были замутнены действительно еще болезненным, послебольничным моим состоянием. Но вы ведь это видели, знали и так это, очевидно, и приняли ‹…›»[1193]. Действительно, дружеские отношения между соавторами сохранились отчасти потому, что Гнесин всегда видел в Чурилине поэта, объясняя особенности его поведения трудностями нелитературного характера: «Совершенно другой вопрос – что он действительно очень талантливый писатель, что ему принадлежит идея этой оперы ‹…› что он при этом страшно нуждается и не имеет той обстановки, в которой от мог бы сосредоточиться для работы», – писал он Цею[1194].
Между тем многие конфликты и неудачи 1930-х, скорее всего, свидетельствовали и о других, возможно еще более неразрешимых противоречиях, чем просто «болезненное состояние». Поэзия Чурилина, как и вся его творческая фигура, выбивавшаяся из советского ландшафта, ясно обнаруживали свою чужеродность окружающему миру. Именно об этом пыталась сказать Корвин-Каменская, упрекавшая Гнесина в потере интереса к совместной работе над оперой: «Сам он виноват, что он не подходит к общей стрижке – среднего человека»[1195].
Поведение Чурилина, раздражавшее не только врагов, но и друзей, напоминало ту шумную московскую полуфутуристическую богему, в которую он успел окунуться еще до революции: с неизменными «поклонницами», «сомнительными красавицами», вином, «молодежью» и чтением стихов. Все это, судя по письмам очевидцев, скрашивало ему и экспедиционную рутину:
Он весел, благодушен, принимает поклонниц, покупает, всякую чепуху. ‹…› На четвертый день гостил у Васильева, пил водку, был пьяным и в таком виде пришел ко мне пить кофе и моей жене сказал: «Если бы вы не были женой моего друга, я поцеловал бы Вас. ‹…› После этого хвастался, что ‹…› Анфиса отдалась ему в 20-ом номере и вообще все с ним целуются до самозабвения. Девушки об этом хвастовстве прослышали и стали избегать его общества – он остался без поклонниц – только одна Хроменькая не покинула его. ‹…›[1196]
«Чурилин чудит», – говорил о нем Гнесин, стараясь быть снисходительным[1197]. В этой обратной перспективе «чурилиниада» (если пользоваться словечком И. Цея)[1198] выдавала стойкую ностальгию по ушедшей юности и эпохе. В том же убеждала и легкость, с какой иной раз досадные происшествия переплавлялись в полуигровые «сюжеты», рассеянные по его эпистолярию. Так, в письмо к Мейерхольдам попала история с промелькнувшим в адыгейских перипетиях милиционером, который арестовал поэта за неправильный переход улицы (см. выше, с. 432):
а 25-го сего августа
в 1 час дня на углу
Пролетарской=Красной улиц
меня мужественно
арестовал
Красный городовой
Муродьянц.
и отвел
со словами «очкастый» в участок
№ 1
За что?
Зá то – не ходи привольно
по улице
‹…›
А теперь если вы рассмеетесь
Смехачом то я останусь
Эфтим весел,
счастлив
и радостен
как
40-летний
юноша
Каменского[1199].
Этот «несчастный и нелепый человек» (как писал о нем в злую минуту Гнесин)[1200] на самом деле все еще, подобно Хлебникову, «заклинал смехом» реальность и идентифицировал себя с буйными героями известного «Гимна 40-летним юношам» В. Каменского (1924):
‹…› Мы в 40 лет
бам-бум –
Веселые ребята:
С опасностями наобум
Шалим с судьбой – огнем.
Куда и где нас ни запрятай, –
Мы все равно не пропадем.
‹…›
Мы в 40 лет –
юнцаи –
Вертим футбол
хоккей,
плюс абордаж,
А наши языки
Поют такие бой-брацаи,
Жизнь за которые отдашь!
Эль-ля, эль-ле![1201]
Итак, за недолгий срок, богатый неудачами и разочарованиями, стало ясно очень многое. Несмотря на все усилия, Чурилин не смог найти путь в советскую литературу, хотя выбранная стратегия была характерна для советского писателя, добивающегося успеха. Кроме целого ряда причин, помешала этому и попытка приспособить футуристические приемы к новой конъюнктуре. Мелькнувшая надежда создать поэтический эсперанто оказалась обманчивой, а перелицовка собственной поэтики заводила его в тупики. Не случайно в своих мемуарах, которые писались тогда же, поэт, мысленно возвращаясь в былое, размышлял о себе как об опоздавшем или потерянном футуристе. Отчасти это было созвучно той новой драме, которую он переживал в начале 1930-х гг. и которая окончательно определила всю его дальнейшую судьбу вплоть до самой смерти.
Приложение
Текст публикуется по черновому наброску, хранящемуся в архиве М.М. Коренева без указания авторства[1202]. Более ранний вариант черновика находится в фонде М.Ф. Гнесина[1203]. Публикуемый набросок с незначительными разночтениями составил основную часть в поздравительном адресе от Театра Мейерхольда к 25-летию творческой деятельности Т.В. Чурилина. В его окончательную версию было добавлено вступление, которое, по всей вероятности, Гнесину не принадлежало:
Государственный театр имени Всеволода Мейерхольда горячо приветствует одного из замечательных поэтов современности, своего друга и ратоборца
В наши дни, когда все силы культурного фронта напряженно устремлены на поднятие качества работы, необходимо отметить, что ТИХОН ЧУРИЛИН, имеющий, как немногие, свое неповторимое творческое лицо, никогда не искал дешевых успехов и легких побед и неизменно упорствовал над преодолением труднейших заданий своего искусства.
Поэт, еще до революции достигший большого мастерства, ЧУРИЛИН – отдавшись практике советской работы – сознательно отказывается на большой период времени от своей поэтической деятельности, убежденный в том, что советские темы для достойного звучания требуют для своей реализации не упрощенного умения, а крепости совершенной техники.
Только после ряда лет углубленного искуса политической учебы ЧУРИЛИН снова возвращается к поэзии и возрождается как советский поэт, во всеоружии коммунистического мировоззрения и блестящей технике своего мастерства[1204].
Скорее всего, первоначально текст был написан М.Ф. Гнесиным как конспект выступления для одного из планируемых литературно-музыкальных вечеров поэта и, судя по всему, сохранял актуальность позднее. Во всяком случае, Чурилин не раз упоминал о готовящемся выступлении Гнесина с докладом, посвященным этой теме («мои стихи и музыка»); см., в частности, письмо к Ю.Л. Вейсберг от 23 декабря 1935 г. (письмо № 7, с. 464–466 наст. изд.). Позднее этот доклад, вероятно, приобрел название «Музыка и слово»[1205]. Для самого виновника торжества поэтому вряд ли осталось тайной авторство поздравительного адреса от ТиМа.
Чествование Чурилина первоначально должно было состояться 16 марта 1933 г. Эта дата фигурировала в адресе-поздравлении от Камерного театра[1206], а также указана самим Чурилиным в письме к Ю. Вейсберг от 11 марта того же года. Однако, судя по всему, торжество было перенесено и состоялось несколькими днями позже, 20 марта, о чем свидетельствует написанная на бланке Наркомпроса и датированная этим числом записка П.И. Новицкого, одного из организаторов вечера. Автор сообщал Чурилину, что не может присутствовать на чествовании, где должен был бы выступить с докладом (из контекста следует, что записка написана в день торжества):