Юлия Лазаревна, зная и ценя в Вас не только Ваше дорогое творчество – но и делового человека, смело направляю к Вам моего нового друга и вероятно – соавтора в недалеком будущем.
Податель этой эпистолы, товарищ Рустем-Ока-Джалилов, бывший член Правительства Узбекской АССР в настоящее время единственный и незаменимый консультант Кинокомитета СССР[1286] по Узбекскому искусству и истории. Он – главный консультант и сорежиссер кинокартины «Навои» сценарий В.Б. Шкловского[1287]. Рустем-ока – человек большой культуры и знаний, бывавший в Западной Европе, в настоящее время, кроме работы по кинокартине «Навои» занял свой ум, сердце – и несомненный перископ своего «глаза» следующей прямо замечательной работой: он подготовил драматургическую, совершенно своеобразную концепцию «драматической легенды» (как он называет сам ее) «Навои» в 4 актах[1288]. Он имел совершенно серьезные переговоры у нас в Москве с руководителем театра им. Вахтангова – Симоновым[1289] и с дирекцией театра об этой пьесе и получил принципиальное согласие с условием: пьеса должна быть в белых стихах.
Тогда Рустем-ока Джалилов, познакомившись со мной по работе над песнями фильм‹а› «Навои» и «Хамза» (оба сценария Шкловского)[1290], предложил мне написать пьесу белыми стихами для театра.
Я принял предложение с большой радостью т. к. уже ознакомился с концепцией: она поистине замечательна и очень сценична. Тов. Джалилов советовался со мной о музыке к пиесе ‹так!› и о композиторе – я смело и правдиво назвал ему 2-х лиц: Вас и Михаила Фабиановича.
Тов. Джалилов приехал в Ленинград со специальной целью сделать заявку на свою вещь в комитете по Навои, заявляя ее как соавторство: Джалилов – Чурилин. Председателем Комитета по Навои СССР – Н.С. Тихонов[1291]. Я бы очень просил Вас, ознакомившись с конспектом-либретто пьесы, сорганизовать встречу Джалилова с Тихоновым и Гнесиным и Вами для зачитки конспекта-либретто. Если это Вас заинтересует, я буду прямо счастлив работать в триаде: «Дж. + Чур – Вейсберг» – или: «Дж – Чур. – Гнесин»[1292]. Конечно – музыку будет заказывать театр – или Вахтангова или Ленинградск‹ий› Драмат‹ический›, с кот‹орым› у тов. Джалилова есть также серьезные связи.
Поэтому, в целях общей работы, которая и чрезвычайно интересна творчески и обещает и материальные блага, надо устроить встречу Н.С. Тихонова с т. Джалиловым – и встречу неофициальную. Еще раз подтверждаю и от себя и от тов. Шкловского В.Б., что тов. Джалилов – человек серьезный, солидный, с совершенно безукоризненным политическим именем.
Дальнейшее полагаю на Ваш и М.Ф. вкус и оценку – как арбитров элегантиарум[1293] искусства и творчества – гран-ар[1294].
Ваш, преданный Вам
Тихон Чурилин.
Сердечный привет Вашему милому сыну, с которым я знаком и встречался с большим удовольствием и интересом[1295].
Стихотворение на смерть первой жены композитора Н.Т. Марголиной (1881–1934).
Т.В. Чурилин.
Первый и последний сонет
Имени Н.Т. Гнесиной.
Благодарю тебя, мой друг,
За тихое дыханье.
Друг музыки, поэзии, искусств,
Подруга гения и мастера и друга.
Скончалась ты, – и воздух возле пуст
Мгновение! Остановись средь круга
Зимы и льда и января снегов.
И тут весны, какой во льду цветенье!
Ты все живешь средь памяти шагов,
Легчайших, – и дождей рожденных пенье
И яблонь русских гуд ‹?› – последний гимн.
Последнее не в нем пообаянье:
Твои шаги, не слышные другим,
Навечное наследие баянье.
Друг музыки, поэзии, науки
Легчайший ветер средь жестокой муки.
Письмо Т.В. Чурилина к М.Ф. Гнесину
24.08.1940
Дорогой Мастер, глубокоуважаемый
мой ценитель и… почитатель,
Михаил Фабианович,
Всякий здравомыслящий, осторожный и политичный человек, т. е. данаец, приносящий дары, никогда не писал бы этого письма. Он бы тихонечко съел, все что ему было отпущено, утерся бы чистым носовым платком и вида бы не подал никому, а в первую очередь – Вам, но в надлежащую пору, в подходящий момент – принес бы в ответ свои дары и заставил бы их принять и тоже – съесть. Но – timeo danaos et dona ferentes![1298]
Повторяю, я – не данаец и меня «тимеокаться»[1299] – нечего. Я не византиец, не политик, ни дипломат – просто русский шизофреник типа В. Хлебникова и с его, кажется, участью среди почитателей, ценителей et tutti quanti, немногих для «поэта для немногих»[1300], а потому я пишу, отвечая на вашу последнюю телефонную вежливость – так, как сказал бы мой великий предшественник и предок Prutkoff, Kosma – глядя в корень![1301]
Вот что, глубокоуважаемый мой бывший друг и почитатель – я не данаец и не знаю за что вы от меня отступились и отгородились чертой заклятья в этот приезд – я знаю одно: вчера 24/VIII. 1940 я потерял еще одну дружбу[1302].
Теряя ваше внимание и дружбу ко [мне] себе как к деятелю поэзии 20 века, я честно отмечаю, что 1932 г. и ваше отношение тогда ко мне были замутнены действительно еще болезненным, послебольничным моим состоянием. Но вы ведь это видели, знали и так это очевидно и приняли[1303].
Теперь я, несмотря на очень для этого неподходящие условия, очень окреп интеллектуально физически и просто физически. Я зрел, не в пример времени 1932 г. Я в состоянии четко и ясно осознать всю замечательную ценность Вашего ко мне бывшего внимания и оценки моего творчества.
Я привык к потерям людей и дружб. Так совсем неожиданно я однажды потерял дружбу и внимание гениального нашего общего бывшего друга, имя которого навсегда теперь стерто с летописи наших дней[1304]. И до сих пор так и не знаю причин этой потери. Одно знаю – теряя, я не терял и не потеряю самого главного: уважения к себе как к деятелю русской литературы 20 века и еще как человеку, который несмотря на свою одиозность и одинокость, не потерял до сих пор Августиновской «любви любить»[1305]. Имеющий уши внимать – да слышит[1306].
И конечно, дело ведь не в Вашей краткосрочности бытия в Москве[1307] ибо для городничего Цаплина и городничихи Татьяны Лещенко-Цаплиной[1308] места времени нашлись же. Нет, вы твердо отградились ‹?› от меня. И не только от товарищеской поддержки моего творчества подобно 1939 года (письмо в Правду)[1309], но и от поддержки вниманием самого моего творчества (слушания стихов).
И, именно, только потому что мой ум – зрело, а сердце – очень горячо и взволнованно – оценило вашу дружбу и большое внимание ко мне в 1932 г. Я сейчас салютую этой дружбе вот этим прямым честным и откровенным письмом – пред спуском флага.
Не мне «скорбному умом-разумом» объяснять Вам и политику и тактику, очень умному и зрелому, всю неприемлемость для меня того «дара», который мне пришлось съесть в Ваш последний приезд. Вы прекрасно понимаете, что такое для меня, очень одинокого поэта, был бы Ваш приход и слушание моих стихов. И тем неожиданнее и страннее именно теперь Ваше отступничество от меня, как поэта и ограждение от личности и человека. Опасность «запачкаться» мной? Нечем – я общественно чист и в отношении к Вам – безукоризненно чист. Следовательно остается одно: недоумение и неизвестность. Ну, что же, останемся в них.
Я не прошу, не хочу никаких от Вас объяснений. Хоть я и нищ и презрен бытово многими в том числе и Вами – я тем не менее – все более горд и не менее богат, живя как поэт Чурилин. Я хочу только сказать напоследок: никогда больше Вы не услышите от меня слов о помощи и сожалею, что просил Цаплина передать Вам свое отношение ‹?› и горячее обращение. Я обойдусь – сам, но помните, что закон нашего времени – это кооперация личностей, взаимопомощь, круговая порука и, обращаясь к «друзьям», я не унизил себя до прошлого, а шел по широкой дороге сегодня и завтра.
Примите уверение в честности и убеждённости всего здесь выраженного Вам – и в полнейшей готовности быть за сего‹?› ответственным – и перед Вами.
Тихон Чурилин[1310]