м было заняться. Шляпу свою он держал в руке. Вчера в Бюро путешествий я не мог заметить, что он почти лысый. Мы не поздоровались, мы только насмешливо улыбнулись друг другу, потому что понимали, что волей-неволей еще много раз встретимся, поскольку оба добиваемся получения транзитных виз, и что одно это накрепко связало наши жизни вопреки нашим склонностям, желаниям и даже самой судьбе. В приемную консула вошел дирижер, на щеках у него выступили красные пятна, он весь подергивался, лихорадочно пересчитывая фотографические карточки, и бормотал, обращаясь ко всем присутствующим:
– В гостинице их было двенадцать. Клянусь вам.
Моя соседка по номеру решила не терять зря времени – она вынула щетку и принялась чесать собак.
Мне стыдно вам в этом признаться, но сердце у меня отчаянно колотилось. Скажу откровенно, я не обращал внимания на людей, которые, задыхаясь от волнения, входили в эту приемную. «Как бы ни выглядел человек, который зовется консулом, – думал я, – он имеет надо мною власть, это бесспорно. Правда, власть консула ограничена территорией страны, которую он представляет, но его отказ в транзитной визе будет для городских чиновников и сотрудников других консульств равноценен волчьему билету. И мне снова придется бежать, придется расстаться с еще не завоеванной мною возлюбленной».
Но когда выкрикнули фамилию Вайдель, я успокоился. Я больше не боялся ни разоблачения, ни отказа. Я почувствовал огромную, непреодолимую дистанцию между тем, кого вызвали, и консулом, человеком из плоти и крови – пусть из высохшей плоти и жидкой крови, – неподвижно сидящим за столом.
С любопытством, как бы со стороны вслушивался я в это обращение к привидению, в это заклинание тени, давным-давно сошедшей в призрачный город мертвых, украшенный рядами крестов со свастикой.
Но консул разглядывал меня, живого, стоящего между ним и тенью Вайделя, с холодным вниманием.
– Вас зовут Зайдлер, а пишете вы под именем Вайделя. Почему?
– У писателей это часто бывает, – ответил я.
– Что заставило вас, господин Вайдель-Зайдлер, добиваться мексиканской визы?
На этот строгай вопрос я ответил со скромной откровенностью:
– Я ничего не добивался. Я принял ту визу, которую мне предложили первой. Меня это устраивало.
– Скажите, пожалуйста, господин Вайдель-Зайдлер, почему вы никогда не хлопотали об американской визе, которую вы могли бы получить к а к писатель, подобно большинству ваших коллег?
Я ответил консулу:
– Куда бы я мог подать такое прошение? Кому? Каким образом? Ведь я был выключен из жизни. Немцы вошли в Париж. Наступила ночь…
Он постучал карандашом по столу.
– Однако посольство Соединенных Штатов продолжало свою работу на площади Согласия.
– Откуда я мог это знать, господин консул? Я больше не ходил на площадь Согласия. Таким, как я, нельзя было показываться на улице.
Консул наморщил лоб. Вдруг я заметил, что за его креслом машинистка протоколирует допрос, который он мне учинил. Стук пишущей машинки еще усугублял тот общий шум, которого жаждут люди, боящиеся тишины.
– Каким образом вам, господин Зайдлер, удалось получить мексиканскую визу?
– Должно быть, этому способствовало благоприятное стечение обстоятельств, – ответил я, – ну, и хлопоты каких-то добрых друзей.
– Почему же каких-то? У вас есть друзья в кругах, близких бывшему правительству бывшей Испанской Республики, которые теперь связаны с определенными кругами, близкими нынешнему правительству Мексики.
Я подумал о бедном покойнике, похороненном так поспешно, о жалком чемоданчике, оставшемся после него…
– В правительстве? – воскликнул я. – Друзья? Да что вы!
– Вы оказывали известные услуги бывшей республике, – продолжал он. – Вы сотрудничали в ее прессе.
Я вспомнил о пачке исписанных листов на дне чемоданчика, о той запутанной сказке, которая захватала меня в один печальный вечер… Как давно все это было!
– Никогда я не писал в республиканской прессе! – крикнул я.
– Простите меня, но мне придется освежить в вашей памяти некоторые факты. Так, например, существует написанный вашим пером и переведенный на многие языки рассказ о расстреле в Бадахосе…
– Рассказ о чем, господин консул?
– О массовом расстреле красных на арене цирка в Бадахосе.
Он пристально взглянул на меня. Должно быть, он приписал мое искреннее изумление исчерпывающей полноте своей осведомленности. Я и в самом деле был безмерно удивлен. Из каких бы побуждений покойный Вайдель ни описал это событие – должно быть, с чужих словно, он наверняка сделал это с тем магическим талантом, который угас вместе с его жизнью. Его волшебная лампа, озарявшая своим удивительным светом все, на что бы он ни направил се лучи – чаще всего на запутанные истории и однажды па арену в Бадахосе, – теперь погасла и разбилась. Как глупо поступил Вайдель, что сам загасил ее. Обладать такой лампой – значит ведь подчинить себе «духа» этой лампы, не правда ли? Я дорого дал бы, чтобы прочесть его описание расстрела в Бадахосе.
– Никогда, ни прежде, ни потом, я не писал ничего подобного, – сказал я.
Консул встал и бросил на меня взгляд, который можно было бы счесть пронизывающим, если бы он пронизывал того, кого надо.
– У вас есть поручитель? – спросил он.
Где, черт возьми, мне было взять поручителя, который присягнул бы, что покойный Вайдель ни тогда, ни потом не писал ничего подобного, что он и впредь никогда не будет писать ни о каких массовых расстрелах красных ни на какой арене?
Допрос прервался. Умолк и стук пишущей машинки. И когда тишина угрожающе нависла над этой комнатой, я вдруг вспомнил о начале своего затянувшегося приключения, вспомнил о Паульхене.
– Конечно, у меня есть поручитель, – сказал я. – Мой друг Пауль Штробель. Его можно найти в Комитете помощи на улице Экс.
Фамилию записали в список под другими фамилиями. Протокол подшили к другим протоколам. Мое досье поставили к остальным досье, а я получил повестку явиться вторично восьмого января.
После такого допроса меня потянуло в ближайшее кафе. Я спустился по лестнице в вестибюль и очутился в толпе, сквозь которую трудно было протиснуться. На всех лицах было выражение растерянности и испуга. Перед воротами стояла санитарная машина. Выходя на улицу, я увидел, как санитары положили кого-то на носилки и понесли к машине. Я узнал маленького дирижера. Он был мертв. Люди рассказали мне:
«Он стоял здесь, в очереди, и вдруг упал… Он сегодня должен был получить визу. И все же консул отослал его, потому что у него недоставало одной фотографии, а это значило, что он пропускает день своего вызова в консульство и тем самым его отъезд снова откладывался на неопределенный срок. Конечно, это сильно разволновало старика… Мы вместе с ним стали пересчитывать фотографии. Оказалось, он ошибся – их было двенадцать, две просто слиплись… Тогда он снова стал в очередь на прием к консулу и вдруг упал…»
IX
Я проводил взглядом санитарную машину, которая навсегда увозила маленького дирижера…
Тяжелое чувство прошло – ведь я был молод и здоров. Я вошел в кафе «Сен-Фереоль». Оно находилось в трех минутах ходьбы от американского консульства. Теперь и я имел право посещать это кафе – его облюбовали те, кто добивался американской визы. Я услышал позади себя шаги и обернулся. Следом за мной в кафе вошел лысый человек, которого я только что встретил в консульстве. Мы сели за разные, но сдвинутые вместе столики. Это означало, что пить мы хотим отдельно, но готовы при случае перекинуться несколькими словами. Каждый заказал себе чинзано. Вдруг мой сосед повернулся в мою сторону и чокнулся со мной.
– Выпьем за беднягу! Кроме нас с вами, его, наверно, никто не помянет.
– Я встретился с ним в первый раз в тот вечер, когда приехал в Марсель, – сказал я. – Как только он получал последний, необходимый для отъезда документ, срок первого истекал.
– Начинать надо всегда с последнего. Я прежде всего нашел здесь человека, который уступил мне свой билет на пароход, и лишь тогда включился в общую погоню за визами.
– Неужели есть люди, которые отказываются от своих билетов на пароход?
– Это была женщина, жившая по соседству со мной.
Она радовалась предстоящему отъезду, но потом вдруг заболела и бросила всю эту беготню. Она-то и уступила мне свой билет.
– Скажите мне, пожалуйста, что это за женщина и чем она больна?
Он впервые внимательно посмотрел на меня. Его серые глаза не светились добротой, но в них было нечто более ценное, чем доброта. Он ответил со смехом:
– Ваше любопытство чрезмерно. Вы расспрашиваете незнакомого человека о неизвестной болезни незнакомой вам женщины. – Он еще раз пристально взглянул на меня и спросил: – Быть может, вы писатель? Вы расспрашиваете, чтобы все это описать?
– Я? Нет! Что вы! – воскликнул я в испуге. И тут же снова испугался – на этот раз своего ответа. Он был необдуманным, но изменить что-либо было уже невозможно. И я добавил: – Я сам на всякий случай заказал себе билет.
– На всякий случай! Билет на всякий случай! На всякий случай визу! На всякий случай транзитные визы! А если вся ваша предусмотрительность обернется в конечном счете против вас? А что, если вся эта забота о своей безопасности окажется хуже самой опасности? Если вы сами попадетесь в вами же расставленные сети предосторожности?
– Что вы! – возразил я. – Неужели вы думаете, что я принимаю всерьез всю эту чепуху? Это же игра, такая же, как любая другая. Игра, в которой можно выиграть жизнь.
Он взглянул на меня так, словно только теперь понял, с кем имеет дело. Затем он отвернулся и демонстративно обособился за своим столиком, который был вплотную придвинут к моему. Выражение его лица стало строгим, он сидел, прямой как струна. Я тщетно гадал, кто же он такой. Уходя, он забыл со мной попрощаться.
X
Кафе «Сен-Фереоль» постепенно заполнялось – отчасти посетителями американского консульства, отчасти теми, кто ждал разрешения на выезд из Франции, – они забегали сюда подкрепиться прежде, чем очередной раз отправиться в префектуру. Я бы охотно перешел в какое-нибудь кафе на Бельгийской набережной, потому что оттуда видна гавань, но я был не в силах двинуться с места. Подняться к Бинне? Не могу же я вечно им надоедать.