Меня усадили перед молодой особой, которой надлежало выписать мне транзитную визу. Мне было жаль, что я по попал к тон нежной, златокудрой девушке. Но и мой ангел-хранитель был недурен собой: черные локоны, смуглая кожа, на ощупь, наверно, бархатистая. Девушка пристально смотрела мне в глаза. Взгляд ее был серьезен и тверд, словно она вела следствие для Страшного суда. Ее вопросы поражали меня. Она тщательно записывала мои ответы, все даты моей жизни – вехи прожитых лет. Она оплела меня такой плотной и хитроумной сетью вопросов, что из нее нельзя было вырваться. Ни одна подробность моей жизни не могла бы ускользнуть от консула, будь это моя жизнь. Такой пустой и чистой никогда еще не была анкета, с помощью которой пытались поймать уже отлетевшую жизнь. Этой жизни больше не грозило запутаться в противоречиях. Все частности соответствовали истине. Какое значение имело то, что в целом все это ничему не соответствовало? Весь арсенал каверзных уловок был пушен в ход, чтобы выяснить подноготную человека, которому собирались выдать разрешение на въезд в страну. Только самого этою человека уже не существовало.
Затем черноволосая девушка схватила меня за руку и повела к столику, на котором стояли приспособления для снятия отпечатков пальцев. Этой процедуре подвергались все, кто получал визы. Она терпеливо объясняла мне, как надо делать эти оттиски – нажимать не слишком сильно и не слишком слабо, сначала большим пальцем правой руки, затем левой, затем по очереди остальными пальцами, наконец, ладонями. Все дело было только в том, что отпечатки эти принадлежали не тому человеку, которого собирались пустить в Америку. Я глядел на свои живые, теплые, перепачканные краской руки, и мне мерещились бесплотные руки того, другого, кто был уже не пригоден для подобных забав. Мой ангел-хранитель похвалил меня за то, что я выполнил всю эту процедуру точно и тщательно. Я спросил ее, получу ли я теперь за свое усердие красную ленточку. Девица посмеялась моей шутке. И вот, когда наконец сочли, что я уже вполне подготовлен к получению транзитной визы, меня подвели к столу консула. Консул стоял, расправив плечи. Выражение его лица, да и вся его поза указывали на то, что процедура, к которой он приступал сейчас и которую совершал столь же часто, как пастор – крещение, по-прежнему полна для него особого значения. Вначале громко застучали пишущие машинки. Затем настала очередь пера. Когда всюду было проставлено нужное количество подписей, консул слегка мне поклонился. Я попытался ответить ему таким же поклоном.
Едва выйдя за дверь, я впился глазами в свою транзитную визу. Особенно привлекла мое внимание красная полоса, перечеркивающая правый угол документа. Казалось, это чистой воды украшение, лишенное всякого смысла. Потом и я появился на лестнице и поглядел вниз на ожидающих, которые с завистью следили за мной.
II
Я вошел в кафе «Сен-Фереоль». Мой лысый знакомец сидел в дальнем углу, словно прятался от кого-то. Я подумал, уж не жалеет ли он, что пригласил меня сюда. Он отнюдь не походил на человека, который нуждается в обществе. Поэтому я сел в противоположный угол кафе. С моего места я мог охватить взглядом весь зал. В кафе было две двери на улицу. Одна как будто предназначалась для посетителей префектуры, другая – для посетителей американского консульства. Кафе медленно заполнялось. Я схватил газету и заслонил ею лицо. В кафе вошла Мари. Именно здесь, в «Сен-Фереоль», мы сидели с ней вместе после моего первого посещения американского консульства, здесь она рассказала мне, как тщетно ищет своего неуловимого мужа. В ответ на это я только покачал головой – разве может кто-нибудь оказаться неуловимым. Но теперь я сам убедился, что легко не попасться ей на глаза. Как неуклюже она искала! Как бегло оглядывала она все столики. С какой легкостью удалось мне ее провести, пересев за ее спиной на другой стул, скрытый двумя занавесками и треснувшей кадкой с пальмой! Значит, Мари уже перестала радоваться тому, что ее друг вернулся. Теперь ей был нужен я. Даже если она искала меня только для того, чтобы посоветоваться со мной по поводу своих выездных дел, меня это больше не огорчало. Я знал, что это лишь предлог, который она сама себе выдумала, чтобы снова меня увидеть и еще раз испытать себя. Когда ищут человека, чтобы поговорить с ним насчет визы, не бывает пи такого взгляда, ни таких нервных рук, ни такого бледного лица. Стоило мне вскочить на ноги и крикнуть: «Мари!», как ее лицо мгновенно озарилось бы радостной улыбкой, я охотно отдал бы это озарение за ее упрямые поиски, свидетелем которых я стал.
Только одно тревожило меня, и не на шутку: как долго она будет искать меня? Было ясно, сейчас она разыскивала меня с одержимостью. Но куда важнее был вопрос, как долго это будет длиться. Еще пять минут? До обеда? Целую неделю? Или год?
Не может же она всю жизнь искать тех, с кем встретилась по чистой случайности на садовой скамейке, в Кельне, на берегу Рейна, или на Кур д'Асса, перед мексиканским консульством. Чем заполнить время в промежутке от одной встречи до другой, когда не знаешь, продлится ли она несколько часов или вечность? Все той же игрой, отдаваясь ей с таким самозабвением, что начинаешь принимать ее всерьез. Если ты, Мари, раз пять или даже десять побываешь в объятиях своего друга – это я еще смогу перенести. Конечно, мне будет не сладко, но я все же это перенесу. Только одно мне невыносимо: чтобы эта игра длилась бесконечно, чтобы она не прекращалась ни в хорошие, ни в плохие дни до тех пор, пока смерть не разлучит нас.
Мари вышла из зала кафе и пересекла площадь Сен-Фереоль. Чтобы продолжать свои поиски? Чтобы навсегда прекратить их?
К моему столику подошел человек и заслонил мне окно. Это был мой лысый знакомец.
– Я заметил вас, как только вы вошли, – сказал он. – Но вы были не похожи на человека, который тоскует по обществу.
Я тут же пригласил его сесть, при этом мне прежде всего хотелось, чтобы он не маячил у меня перед глазами и я смог бы видеть площадь. Мари там уже не было. Площадь, несмотря на газетный киоск и окаймляющие ее замерзшие деревья, представлялась мне воплощением пустоты. И не только пустоты, но и времени. Мне казалось, что ветер гонит по мостовой вместе с клубами пыли огромные клубы времени. Мне казалось, что Мари бесследно исчезла, словно растворилась во времени, раз и навсегда… Голос моего собеседника вернул меня к действительности.
– Как я вижу, вы являетесь обладателем транзитной визы?
Я вздрогнул. Оказывается, все это время я сжимал в руках листок плотной бумаги с дурацкой красной полоской в верхнем правом углу.
– У меня она тоже есть, – продолжал он. – Да она мне ни к чему.
Он принес свой стакан, сел за мой столик и заказал две рюмки коньяку: себе и мне. Я почувствовал, что он пристально посмотрел на меня своими холодными светло-серыми глазами и проследил направление моего взгляда. Из дверей префектуры вышли несколько человек и разошлись в разные стороны по площади, на которой время разом перестало клубиться. Охота началась снова. Но вдруг я остро почувствовал, что, кто бы ни был этот человек, присевший за мой столик, – я уже не один. И это показалось мне утешением.
– Почему вам не нужна транзитная виза? По-моему, вы не из тех, кто не умеет использовать свои документы.
Я пил и ждал, пока он заговорит сам.
– Я родился в той области, которая до первой мировой войны принадлежала России и после войны отошла к Польше. Мой отец был ветеринар. Он хорошо знал свое дело и, несмотря на то что был еврей, получил полуофициальное назначение и опытную усадьбу. Там я и родился. Минуту терпения – и вы поймете, как эти обстоятельства связаны с моими транзитными делами. Рядом с нашей большой усадьбой, были еще две поменьше и мельница с домом мельника. Речка, на которой стояла мельница, отделяла ее от нашей казенной квартиры. Чтобы попасть в ближайшую деревню, нужно было переправиться на другой берег и взобраться на два холмика, правда крошечных, но таких крутых, что казалось, они упираются прямо в небо.
Я подумал, что он замолк от нахлынувших воспоминаний, и поэтому сказал:
– Наверно, там было очень красиво.
– Красиво? Да, должно быть, там было красиво. Но я описываю вам этот пейзаж вовсе не ради его красоты. Наша усадьба, две соседские и мельница имели слишком мало жителей, чтобы считаться отдельным населенным пунктом. Все жители были приписаны к другой деревне, которая называлась Пярница. Эти сведения я сообщил консулу. Я был точен, не менее точен, чем сам консул. Я написал: «Родился в имении, которое прежде было приписано к населенному пункту Пярница». Но консул был точнее меня, и карта у него были более точные. Оказалось, что место, где я родился и откуда давным-давно уехал, за эти годы Сильно разрослось и по прошествии двадцати лет со дня моего рождения выделилось в самостоятельный населенный пункт, отошедший к Литве. Таким образом, мою польскую метрику признали недействительной. Мне нужен был новый документ из Литвы. К тому же мои родные места уже давно заняты немцами. Итак, мне нужен документ, подтверждающий мое повое подданство, новая метрика из населенного пункта, которого прежде не существовало. На все это уйдет немало времени. Если мой переход в новое подданство задержится, мне придется отказаться от билета на пароход.
– Зачем же сразу отказываться? – спросил я. – Над вами не каплет. Сегодня опасность вам еще не угрожает. Мне кажется, вы не относитесь к тем людям, которые полагают, что наша часть планеты провалится в тартарары оттого, что по ней маршируют вооруженные банды и поджигают города. Вы еще успеете попасть на пароход.
– Я в этом не сомневаюсь. Я уже давно терпеливо занимаюсь подготовкой отъезда. Когда-нибудь и для меня найдется место на пароходе. Конечно, найдется! Только вот я никак не могу вспомнить, почему мне так неудержимо захотелось уехать. Видимо, я чего-то испугался. Или, вернее, поскольку я должен признать, что по натуре я человек довольно сильный и не пугливый, мне внушили, что я должен чего-то бояться. Меня заразили страхом. Но всей этой чепухой я уже сыт по горло. Собственно говоря, я так уже думал во время нашей последней встречи. А. теперь мне все это окончательно осточертело.