их городах, гели бы они не оставались? Мне они заменили отца и мать, братьев и сестер.
Молодой парень помогал своей подружке задвинуть засов на тяжелых воротах. Потом он быстро установил жаровню, на которой она жарила пиццу. Возле нее уже столпились покупатели. Проститутки, выходившие из соседнего дома, на котором еще горел красный фонарь, кондуктора автобусов, торговцы. Продавщица пиццы, хотя ее нельзя было даже назвать красивой, казалась мне в эту минуту прекраснейшей из прекрасных. Она напоминала вечно юных героинь старинных сказаний. Здесь, над морем, она всегда пекла пиццу на своей древней жаровне. Она пекла ее, когда здесь проходили народы, о которых теперь уже ничего не помнят, она ее будет печь и тогда, когда здесь пройдут новые, никому не известные народы.
Желание еще раз увидеть Мари было сильнее, меня. М вошел в «Мон Верту», чтобы проститься. Мари сидела на том месте, на котором сидел я, когда она впервые пришла в «Мон Верту». Она казалась такой счастливой, что и я улыбнулся.
Если бы кто-нибудь наблюдал за нами, он наверняка подумал бы, что лист бумаги, которым она мне помахала, касается нашего общего будущего. Но это было всего лишь разрешение на выезд со всеми необходимыми печатями.
– Я еду, – крикнула она, – через два часа! – Вихрь радости шевельнул ее волосы, колыхнул грудь, пробежал но лицу. – К сожалению, тебя не пустят в порт. Но мы можем и здесь проститься.
Я не сел. Она встала и положила мне руки на плечи. Я еще не чувствовал боли, которая вот-вот поразит меня, и, наверно, смертельно. Это было только ее предчувствие. Она сказала:
– Как ты был все-таки добр ко мне!
Она быстро поцеловала меня в обе щеки, как принято и этой стране. Я сжал ее голову руками и поцеловал ее. Врач, который в эту минуту подошел к нашему столу, сказал:
– Ага, здесь прощаются!
– Да, – сказала Мари. – Мы должны теперь вместе выпить.
– К сожалению, на это нет времени, – сказал он. – Ты должна немедленно отправиться в «Транспор маритим». Тебе надо расписаться на багажной квитанции. Конечно, если ты не надумала остаться…
Он был теперь, как видно, совершенно уверен в своей победе. Слишком уверен, как мне показалось. Мы оба посмотрели на Мари. Она уже не сияла. Она сказала с мягкой, еле заметной насмешкой в голосе.
– Я ведь уже поклялась тебе однажды следовать за тобой на край света.
– Тогда беги в «Транспор маритим» и распишись!
Она протянула мне руку и действительно ушла, окончательно, навсегда. Я подумал, как думает человек, которого настиг выстрел или удар, что почувствую сейчас невыносимую боль. Но боль не пришла. И только в ушах у меня еще долго, звучали ее последние слова: «На край света…»
Я закрыл глаза и увидел высокий зеленый забор, увитый засохшими тонкими стеблями вьюнка. Я не знал, что за забором, я видел только через щели между его досками проносящиеся по небу осенние облака. Наверно, я был еще очень мал: мне казалось, что это и есть конец света.
– Мне остается только поблагодарить вас за все. Вы нам помогли, – сказал врач.
– Это ведь получилось случайно, – ответил я.
Он не сразу отвернулся. Он пристально посмотрел на меня. Казалось, он ждет чего-то, о чем-то смутно догадывается по выражению моего лица. Но я молчал, и он, слегка поклонившись, в конце концов ушел.
Я сел наконец в одиночестве за стол. Меня развеселил этот вежливый короткий поклон, которым он раз и навсегда покончил со всем. Но то было грустное веселье. Внезапно – не знаю, почему именно теперь, – меня охватила печаль об умершем, которого я никогда в жизни не видел. Мы оба остались: я и он. И не было никого, кто горевал бы о нем в этой стране, потрясенной войной и изменой, не было никого, кто мог бы оказать ему хоть в малой степени то, что называется «последними почестями», никого, кроме меня, сидевшего в кафе у Старой гавани и еще недавно боровшегося с другим за его жену.
«Мон Верту» наполнилось до отказа. До моего слуха доносилась болтовня на многих языках. Говорили о кораблях, которые уже никогда не отплывут, о прибывших, потерпевших крушение и захваченных кораблях, о людях, которые хотели бы поступить на службу к англичанам или к де Голлю, о тех, кому пришлось вернуться в лагерь, может быть, на долгие годы, о матерях, потерявших в войну своих детей, о мужьях, которые уехали, оставив своих жен. Старая как мир и вечно новая портовая болтовня финикиян и греков, критян и евреев, этрусков и римлян.
Тогда впервые я подумал обо всем этом всерьез: прошлое и будущее в одинаковой степени непроницаемы с точки зрения того, что на языке консульства называется транзитным, а на обычном языке – настоящим. И вот вывод: предчувствие – если позволительно предчувствие назвать выводом, – предчувствие, что со мной ничего не случится.
VIII
Еле волоча ноги, я поплелся на улицу Провидения. Я лег на свою постель и закурил. Но лежать я не мог. Я вернулся в город. Кругом только и разговоров было что в «Монреале», который сегодня отплывал. Все говорили, что это последний пароход. Но вдруг, вскоре после полудня, та болтовня прекратилась. «Монреаль», видимо, вышел в море. Темой для сплетен выбрали следующий пароход, который теперь стал последним.
Я вернулся в «Мон Верту». По старой привычке я сел лицом к двери. Мое сердце продолжало ждать, словно не понимало, что опустело навсегда. Оно продолжало ждать, оно все еще надеялось, что, быть может, Мари вернется. Не тa Мари, с которой я сегодня разговаривал, преданная мертвому, только ему, а та, которую пригнал мне тогда мистраль, угрожая моей молодости внезапным и непонятным счастьем.
Кто-то схватил меня за плечо. Это был, толстый музыкант, друг Аксельрота, с которым он однажды уже ездил на Кубу.
– Теперь он и меня бросил на произвол судьбы, – сказал толстяк.
– Кто?
– Аксельрот. Я был так глуп, что дописал партитуру. Теперь он во мне больше не нуждается. И все же мне и присниться не могло, что он и от нас сбежит. Я привязан к нему еще с детских лет. Я не знаю, чем это объяснить, но он обладал какой-то властью надо мной.
Он сел, подперев голову руками, и задумался. Он очнулся, когда официант поставил перед ним аперитив.
– Вы спрашиваете, как это произошло? У него, наверно, была куча денег. Он вносил за билеты во все пароходные компании города, он подкупил целую гвардию чиновников и служащих. У него была целая коллекция виз и транзитных виз. Это, видимо, и называется предусмотрительностью. Правда, он мне твердо обещал, что возьмет меня с собой, но теперь я вспомнил, как однажды он кому-то сказал: «Нужно избегать одного и того же спутника для двух путешествий, особенно если путешествие оказалось таким неудачным, как наше». Кто-то, по-видимому, вернул билет на пароход, идущий на Мартинику. Этот билет и достался Аксельроту. Теперь он на борту «Монреаля».
Я не высказал и сотой доли своего удивления, хотя имел па это полное право.
– Что вы печалитесь? Вы от него освободились, – сказал я, так как мне не приходили в голову другие слова утешения. – Вы же сами говорите, что с детских лет он обладал властью над вами. Вот вы наконец от него и освободились.
– Но что теперь будет со мною? Вдруг немцы завтра займут устье Роны? Ведь в лучшем случае я уеду только месяца через три. За это время я могу погибнуть, меня могут выслать, посадить в лагерь. Я могу стать кучкой пепла в разбомбленном городе.
– Это может случиться с каждым из нас, – утешал я его. – В конце концов не вы один остаетесь.
И как ни глупо звучали мои слова, он к ним прислушивался. Он огляделся вокруг.
Я действительно думаю, что он впервые огляделся вокруг. Впервые осознал, что не он один остается. Впервые? прислушался к старому как мир и вечно новому хору голосов, которые до самой смерти дают нам советы, смеются над нами, ругают, наставляют, утешают, – чаще всего утешают. Впервые увидел он также и огни на пристани, горевшие более тускло, чем окна, озаренные закатом. Он впервые в жизни посмотрел на все это и понял, что есть на свете вещи, которые не предадут. Он облегченно вздохнул.
– Аксельрот, быть может, так поторопился еще и потому, что, как он узнал, на этом пароходе едет молодая женщина, которая в последнее время ему нравилась, хотя они почти не были знакомы. Жена Вайделя. Ведь Вайдель, вы же знаете, не поехал.
Чтобы ответить, я должен был взять себя в руки.
– Еще один, который не едет! Но откуда вам это известно?
– Это всем известно, – сказал он равнодушно. – Хотя у него и есть виза, он не едет. Иметь визу и не поехать – что-то в этом есть особенное, не правда ли? Впрочем, на него это похоже. Он всегда делал то, чего никто не ожидал. Может быть, он не едет потому, что жена его бросила. Ее не раз видели с другим. Он не едет потому, что его все бросили – друзья, жена, даже время. Ведь он, знаете, не из тех, кто за это борется. Для него это не имеет смысла. Он боролся за нечто более важное.
Я подавил улыбку.
– За что же он боролся?
– За каждую фразу, за каждое слово своего родного языка, за то, чтобы его маленькие, иногда полубезумные рассказы стали как можно более изящны и просты и доставляли бы радость всем – и детям и взрослым. Разве это не значит сделать что-то для своего народа? Даже если теперь, когда он оторван от своих, он временно и потерпит в этой борьбе поражение, это не его вина. Пока он не публикует свои рассказы. Они, как и он сам, могут ждать – десять, сто лет. Я его, кстати, только что видел.
– Где?
– Он сидел вон там, у окна, против Бельгийской набережной. Впрочем, «видел» – это преувеличение. Я видел газету, за которой он прятался. – Он привстал и вытянул шею. – Вайдель уже ушел. Может быть, теперь, когда уехала его жена, он перестанет прятаться и мы с ним встретимся.
Чтобы скрыть свое смятение, я задал ему первый пришедший в голову вопрос:
– Паульхен, видимо, уже удрал отсюда? Он ведь тоже ловкий парень, у него в руках власть.
Музыкант засмеялся:
– Все же у него не хватает власти, чтобы привести в порядок собственные документы. Что касается визы и транзитных виз – их он, по-видимому, сможет получить по своему марсельскому удостоверению, на котором стоит штамп: «Безвыездное пребывание в Марселе». Но, к сожалению, Управление порта не пропускает тех, кто выслан из Марселя. И печать порта ставится именно на той самой маленькой бумажке, на которой у него есть указание немедленно выехать. Паульхен никогда не сможет ни по-настоящему уехать, ни по-настоящему остаться.