ВОЙНА
В хрустящей белой рубашке и отутюженных чёрных брючках я торжественно шествовал по проспекту Катина, чувствуя себя самым настоящим солдатом любви и милосердия. Улыбчивые прохожие приветствовали меня, приподнимая шляпы, и солнце ярко светило над моей головой. Я получил первое причастие и конфирмацию в погожий пасхальный полдень, в Нотр-Даме, и дядя Нам обещал «достойно отпраздновать сие знаменательное событие».
Настроение мне, да и завсегдатаям открытых летних террас, слегка подпортили лишь двое десантников, которые с нарочито воинственным видом, с автоматическими винтовками наперевес вели молодую хрупкую француженку в сторону жёлтого здания с наглухо закрытыми ставнями. Её каштановые волосы, аккуратно подстриженные под каре, трепал нежный ветерок, а тяжёлые очки в роговой оправе были не в силах скрыть очарование наивной и искренней молодости. С её изящной длинной шеи свисала табличка с надписью «Я подписывала марксистскую петицию». Имелась в виду петиция французских марксистов Сайгона о предоставлении Индокитаю национального суверенитета. Колониальное военное командование, лояльное де Голлю, видимо, совсем уже не считаясь с собственным правительством и дожидаясь, когда пробьёт их собственный час, вводило собственные порядки.
Я вышел к дальнему концу проспекта Нородома Сианука, где открывался вид на один из каналов широкого и синего Сайгона. Заприметив плескавшихся в воде Рене с Софи и несколькими другими ребятами из нашей школы, я шустро скинул под деревом рубашку, туфли, брючки, вскарабкался на дуб и с одной из его мощных ветвей ласточкой прыгнул в реку, обрызгав ребят и заставив завизжать девчонок. Рене плеснул в меня горстью воды. Я крикнул: «Наперегонки?!», и мы поплыли до противоположного берега и обратно. Софи хлопала в ладоши и болела за Рене, но я пришёл первым. В послеобеденные часы накупаться было сложно, уроки с катехизисом потом приходилось доделывать поздно вечером, в полусонном состоянии. Когда со стороны проспекта показался торговец рисовыми блинчиками, фаршированными свининой, грибами и креветками, со своей полевой печуркой на повозке, мы также быстро, наперегонки поплыли к берегу. После купания и плавания аппетит разыгрался безумный.
Вообще-то, надо признать, что в целом, после того как в Париже была объявлена Четвёртая республика, жизнь в Сайгоне начала постепенно налаживаться и входить в мирное, послевоенное русло. Лишь на Севере ещё продолжались кое-какие пертурбации. Жан Сантени продержался в ханойском дворце тонкинского генерал-губернатора всего три недели, после чего в соответствии с волей советского «человека из стали» туда для принятия японской капитуляции въехал штаб китайского генерала Лу Ханя, сопровождаемый двухсоттысячным войском верных чанкайшистских солдат и вьетнамских националистов. Это подстегнуло внутреннюю борьбу за будущую власть между правыми и Вьетминем. Во время празднования годовщины Сунь Ятсена нанятые националистами киллеры из военизированных группировок вдруг принялись, разъезжая по городским улицам, в упор расстреливать коммунистические патрули с мопедов на полном ходу. В тот же день они похитили и несколько часов удерживали в плену самого товарища Зиапа, военного лидера Вьетминя.
Тем не менее, несмотря на все эти провокации, коммунисты весьма уверенно добились подавляющего перевеса на выборах в Национальное собрание. Хошимин собрал девяносто восемь процентов голосов в одном лишь Ханое. Он-таки добился своего и убедился в этом — массы слепо следовали за ним. Ещё не зная наверняка у кого и как ему придётся выторговывать себе долю контроля за национальным суверенитетом, он преподнёс Лу Ханю в подарок сервиз для курения опиума, выполненный из массивного золота, и на всякий случай отправил несколько коллекционных древнекитайских золотых монет в Гонконг, «гражданину» Бао Даю. Но ветер внезапно подул совсем в другую сторону.
Гарри Трумэн, недавно сменивший на президентском посту Франклина Д. Рузвельта, бессменно правившего США во время депрессии и войны, вдруг отправил недвусмысленный сигнал Чан Кайши, приказав тому пустить в Тонкин французов и поскорее убираться восвояси. В обмен Франция отдавала националистам Китая свои концессии в Шанхае и Кантоне, а также согласилась продать Юннаньскую железную дорогу. Правда, адмирал д’Аржанлье, едва прознав об этом, слегка поторопился и, попытавшись тут же, днём раньше условленного срока, войти в порт Хайфона, был встречен прицельным огнём чанкайшистской артиллерии.
Адмирал, бывший католический монах, вернувшийся в этот бренный мир воинственно бряцая оружием, благоразумно повернул крейсеры «новой Франции» вспять и вознёс к небу жаркие молитвы об успехе французского оружия. И вот, уже на следующий день войска Французского экспедиционного корпуса начали без единого выстрела один за другим занимать все крупные города Северного Вьетнама. Одновременно, по пятам за отступающими чанкайшистами, оставлявшими города в руках местных националистов, шли части Зиапа, зачищавшие эти города от правых, отбирая у них реальное влияние на улице.
Когда во Вьетнам прибыл генерал Леклерк, лояльный де Голлю, Хошимин отправил навстречу Зиапа, поручив известить его о поддерживаемом советскими друзьями желании вьетнамского народа оставаться в Индокитайской федерации Французского союза. Поначалу Зиап хорохорился, твердя, что никогда не пожмёт руки французу, но под тяжёлым взглядом вождя постепенно успокоился и в итоге послушно отправился на аэродром. Досадуя на собственную мягкотелость с Хошимином, Зиап решил, что придание встрече статуса равных исправит унизительную для него ситуацию. Леклерку он сказал, что рад встрече между боевыми лидерами вьетнамского и французского Сопротивления. Тот согласно закивал и, пожимая Зиапу руку, заверил его, что рад не меньше. Он уже знал, что именно советские друзья порекомендовали вьетнамскому народу, и встреча с Зиапом в аэропорту подтвердила его сведения.
Обрадованный новостями де Голль, наконец-то, ответил на телеграммы Леклерка, отписав ему из своего шампанского «изгнания», что «Мы вернёмся Индокитай зпт ибо мы там сильнее всех тчк».
Хошимин тем временем успокаивал разбушевавшуюся толпу ханойцев, собравшихся на митинг у ратуши. «Я вас не продал! Клянусь вам, я, как всегда, остаюсь с моим народом!», непривычно громко кричал он, чуть ли не срывая свой голос. «Неужели вы не видите, что для нас лучше десять тысяч французских солдат, чем двести тысяч китайских? С ними-то нам уж, наверное, будет полегче справиться», в отчаянии крикнул он на вьетнамском, и толпа немедленно начала успокаиваться, а спустя какое-то время, и вовсе разбрелась по домам. «А молодец всё-таки наш дядюшка Хо, так хитро всё продумал», — говорили ханойцы друг другу.
В это время дядя Хо с нескрываемым облегчением отирал пот, обильно струившийся по его высокому лбу. Пора было вылетать в Париж на переговоры, как было условлено с Сантени.
Глубоко задумавшись, стоял товарищ Хошимин на одной из прибрежных дюн, наблюдая за разбивавшимися о каменистый берег бушующими волнами Атлантического океана и пронзительно кричащими чайками, то и дело пролетавшими над его убелённой сединами головой. Уже вторую неделю правительство «новой Франции» держало его в курортном Биаррице в полном неведении, в тягостном, полном сомнений и тревог ожидании свершения судеб далёкой Родины. За это время его успело навестить несколько старых проверенных товарищей из ФКП.
Морис Торез после традиционных по-товарищески крепких объятий сразу же начал хвастать перед ним достижениями коммунистической партии в составе правительства Четвёртой республики. Так, к примеру, по его словам, национализации подверглись не только все стратегические отрасли промышленности, от автомобилестроения до авиации, но и крупнейшие банки со страховыми компаниями. Были законодательно оформлены многие давнишние требования профсоюзов о введении социальных льгот на предприятиях. В какой-то момент Торез даже начал перечислять свои достижения по пальцам: страхование по социально-профессиональному признаку, повсеместное распространение бессрочных контрактов, усложнённая для работодателей процедура увольнения, социальные пособия, гарантии найма для различных категорий государственных служащих. На этой стадии, считал он, можно было уже задумываться о введении в экономику элементов планового хозяйства. Но когда товарищ Хошимин начал всерьёз расспрашивать его о возможностях ФКП повлиять на судьбу независимости Индокитая, Морис Торез сразу как-то весь поник, начал тяжко вздыхать, мяться. Наконец, уже неподдельно закручинившись, он признался своему другу в довольно туманных выражениях, что христианские демократы постепенно обходят марксистский блок по всем направлениям, что сам марксистский блок практически близок к окончательному расколу, что социалисты готовы с потрохами продаться дядюшке Сэму за паёк, предусмотренный щедрым планом Маршалла. Сей хитроумный план американского истеблишмента был призван сначала поставить некоторые страны старушки Европы в финансово-продовольственную зависимость от США, а затем и вынудить те же самые страны вступить в военный «североатлантический» альянс, приняв на себя оборонные обязательства по единому антикоммунистическому фронту. Приниженный, сгорбившийся и разом поскромневший Торез отбыл в Париж вечером того же дня, и прощальные объятия его были уже не столь крепки.
Однако больше всех донял Хошимина некий Даниэль Герен, известный левацкий репортёр. За ужином тот сначала пустился в пространные разглагольствования о том, что все свободолюбивые люди планеты должны поддерживать в «холодной войне» демократию американского образца, что западный капитализм гораздо предпочтительнее для свободомыслящего человечества, чем сталинский тоталитаризм и так далее. Товарищ Хошимин на это лишь пожимал плечами, старательно выковыривая многочисленные, частые и мелкие кости из нежного мяса атлантических сардин лежавших перед ним на тарелке. Откровения в этих рассуждениях не было, потому что подобных мнений тогда придерживалось большинство анархистов Франции. Но, перейдя непосредственно к самому интервью, Герен начал всё назойливее допытываться о сайгонских подпольщиках, казнённых вьетнамскими сталинистами в ходе чисток во время августовского восстания. Не подавая вида, что взбешён, Хошимин спокойно и твёрдо ответил ему: «Это были достойные люди, и мы скорбим о них. Но любой, кто пойдёт против моей линии, будет сломлен и разбит». В принципе, поостыв, он понял, что остался вполне доволен своим ответом. Иосиф Виссарионович наверняка сказал бы на его месте что-нибудь в том же духе.