— Вон он — совхоз имени Урицкого, — махнул рукой шофёр в сторону живописной деревушки из основательных белых домов с голубыми ставнями, раскинувшейся посреди сочных лугов в зелёной пойме широкого синего Иртыша, необъятного как сама жизнь.
— Спасибо, дядя Нуркен, — крикнул я, уже стремительно удаляясь в сторону села. Он помахал мне рукой.
Миновав водонапорную башню и элеватор, я увидел замаячившую вдали миниатюрную фигурку в белом платье. Сердце ёкнуло. По мере приближения, я убедился — это была она. Женщина моей жизни. Венера медленно шла по тропинке в сторону села от заливных лугов, с букетиком полевых цветов в руке. Ежесекундно крепчавший ветер с Иртыша развевал её кудрявые каштановые волосы. Я шёл за ней и всё думал: «Господи, как Жизнь могла сотворить такое чудо!». Разве это не чудо — видеть человека со спины, идущего против ветра, и при этом искренне восхищаться его красотой? Ни одна девушка на свете не могла бы так, как она, идти навстречу этому порывистому ветру прииртышских степей, и при этом выглядеть настолько красиво. В её походке отражался её сильный характер, её мягкая грациозность. Всё в ней, всё, каждое движение, каждый шаг против ветра, буквально всё в ней сквозило утончённой, неподдельной, чистой красотой. Это была естественная красота движений уникальной, неповторимой и абсолютно неподражаемой девушки. Я шёл за ней навстречу ветру и всё думал, не обернётся ли она на мой взгляд? Мне не хотелось кричать ей или гнаться за ней. Мне хотелось просто идти за ней куда угодно, сколько угодно, лишь бы это не кончалось никогда. Она обернулась. Я почти её нагнал. В её глазах засверкала радость и вместе с тем, по-детски наивное, простодушное изумление.
— Венера, ты выйдешь за меня замуж? — эта фраза далась мне труднее, чем всё, что я когда-либо говорил прежде в моей жизни.
— Да, — она кивнула, и взгляд её глаз, смотревших на меня, был пронзительно чист, как ясное небо у нас над головой. — Я ведь так тебя люблю.
Этот ответ вызвал в моих сердечных мышцах спазмы, похожие то ли на прямой удар шаровой молнии в грудь, то ли на разряд тока у сидящего на электрическом стуле. Ни одно другое событие, никакой другой факт жизни не вызывали в моём организме столь интенсивного физиологического эффекта. Накрывшая меня волна так и не отпускала в течение нескольких последующих дней. Полностью овладевшее мной головокружительное чувство чуть ли не шатало меня при ходьбе по пыльным улочкам среди цветущих сиреней села, дыхание поминутно перехватывало, как перед взлётом, гравитация ослабевала, а сердце так и продолжало саднить и неудержимо сжиматься. У меня появилось вполне отчётливое ощущение, что оно вот-вот не выдержит, но мне совсем не было страшно. Что может быть страшно в этой жизни, когда такая девушка сказала тебе такое?
В тот первый вечер я вновь убедился в том, как просто её натуральное обаяние, её красота струится изнутри неё, в изяществе её движений, лучится в её взгляде, освещает милые черты её лица. Таких, как она, больше нет. Как хорошо я сделал, что приехал за ней.
Когда мы пришли к ней домой, она представила меня своим родителям. Здесь меня уже поджидал Марат, с которым мы созвонились заранее. Он увёл меня к себе. Дома Марат представил меня своей обаятельной супруге Динаре. Они ждали ребёнка уже в следующем году. Мне выделили комнату с видом на просторную синеву Иртыша. Мы с Маратом хорошо проводили время в его деревне, выбирались на рыбалку чуть ли не каждый день и всё вспоминали необычайные обстоятельства нашего знакомства. Дома Динара закармливала нас вкуснейшей домашней едой — учпучмаками, беляшами, чебуреками. Вечера мы проводили на лавочке за воротами в задушевных беседах. За это время Марат стал ещё более убеждённым приверженцем мирного сосуществования и теперь вдвойне уважал моё решение, изменившее мою судьбу тогда в Москве.
— Иногда мне кажется, что мы живём как бы в преддверии конца света, ядерной зимы. Что нам остаётся лишь благодарить Всевышнего за всё, что у нас уже было в этой жизни. Но в чём провинился мой будущий младенец? За что ему такое? Знаешь, я часто вспоминал о тебе, о твоей судьбе и думал о том, как мы должны ценить то, что живём в мирное время.
— Я очень ценю мир, потому что прошёл войну, — ответил я, не раздумывая. — Насилие противно человеческой природе, какими бы высокими целями оно ни оправдывалось. Убеждён, что мы победим их нашим трудом и нашей правдой, — и помолчав, я задал ему вопрос, который не давал мне покоя все эти дни. — Скажи, Марат, мне показалось или родители Венеры действительно против нашего брака?
— Не показалось, — он тяжело вздохнул. — Видишь ли, Туан, дядя Маулен, Венеркин батя — очень религиозный человек, правоверный мусульманин. Сказать по правде, он местный мулла. И отдать свою дочь он уже давно твёрдо решил только за мусульманина. А Венерка любит тебя, и сама она упрямая, похуже отца. Так что всё сложно. Сегодня дядя Маулен зайдёт ко мне попариться в бане, ты уж постарайся произвести на него хорошее впечатление, авось передумает, кто его знает.
Банька у Марата была, как говорится, что надо. Мы с удовольствием парились, попивая разливное павлодарское пивко. Дядя Маулен не пил, но постепенно присоединился к нашей беседе, особенно после того, как Марат начал расспрашивать меня о том, что я чувствовал во время войны. В ответ я рассказал им историю кхмерского проводника. Дядя Маулен был заметно потрясён моим рассказом и сказал, что очень хорошо понимает, почему именно эта история придавала мне мужества и стойкости на войне. Когда же я затронул тему земельной реформы в Тонкине, он совсем уж разволновался и, перебив меня, начал сам рассказывать о годах коллективизации в Советском Союзе. Оказывается, давным-давно, все они жили далеко отсюда, в Поволжье. Когда у крестьян начали отбирать землю и их нехитрое имущество, в основном в виде скотины, земляки дяди Маулена собрались на сход и решили откочевать целым селом туда, где земли побольше, а расстрельных команд НКВД поменьше. Так они прибыли в Сибирь, а когда коллективизация добралась и до Сибири, точно так же, целым гуртом откочевали в Северный Казахстан, где форма совхозов позволяла поволжским крестьянам жить гораздо более привычной жизнью бок о бок с местными родственниками, чем в колхозах нынешнего Поволжья.
— Ты представляешь, Туан, — разгорячившись, доказывал мне дядя Маулен. — Ведь, возможно, мы этим спасли жизнь и себе, и Венере! Там, откуда мы ушли, целые сёла из тех, что остались, вымерли от голода и репрессий. Тех людей, у кого находили пять колосков, ставили к стенке. Это было очень тяжёлое время, и даже в нашей семье умерло несколько детей, уже в Сибири и потом здесь, в Казахстане. А потом пришла война. Вот ты сейчас сравнивал битву за Дьенбьенфу со Сталинградом, а мне твой рассказ напомнил взятие Кёнигсберга, в котором я сам принимал участие. На фронт я попал вместе со своими земляками. Ты представляешь, служил с нашими, со всеми теми, с кем мы кочевали из Поволжья в Сибирь да из Сибири в Казахстан. Помню, когда мы брали Кёнигсберг, все эти земляки, товарищи по откочёвке, бежали в атаку, бок о бок со мной, падали вокруг меня, справа и слева. Они падали, а остановиться, посмотреть, что с ними, было нельзя. Так, когда они падали, ты не знал, убило их или ранило. Если ты их встречал потом, ты испытывал облегчение — значит они упали и снова поднялись, чтобы идти за тобой на штурм. И вместе гнали мы немца до самого Кёнигсберга…
— Только до Кёнигсберга? — спросил я. — А что же было после Кёнигсберга?
— А после Кёнигсберга меня демобилизовали, дорогой мой. Ты заметил, что у меня не сгибается рука? — он показал мне свой правый локоть. Там не хватало острия, то есть вместо самого локтя там была вмятина. — После того как мне отстрелили локоть, я больше не мог управляться с моим ППШ.
Когда дядя Маулен пришёл домой после бани, он сказал своей жене: «А знаешь, Фарида, ведь Туан-то — самый настоящий мусульманин!». И никто не знал, что именно он имел в виду.
Это был единственный раз, мне реально удалось ускользнуть из-под неусыпного надзора КГБ. Дима меня не выдал, соглядатаи из общежития разъехались по дачам и рыбалкам, и никто из встреченных мной в пути людей не побежал строчить донос на иностранца. Эта безумная поездка стоила мне всего лишь нескольких седых волос — не такая уж и высокая цена за брак с любимой женщиной.
Мы с Венерой поженились осенью того же года. Свадьба была скромной, но все остались довольны. Оранжевые, жёлтые и розовые листья устилали улицы города. Под вечер начал накрапывать мелкий дождик. На тот момент я уже работал экономистом на швейной фабрике «Красный Восток». Моя фабрика представляла собой структурную часть крупного предприятия, на котором трудилось пять тысяч человек. Я занимался там планированием и вопросами себестоимости. Положение иностранного специалиста в чём-то даже помогло ускорить процесс внеочередного получения квартиры от государства. Это была относительно просторная трёхкомнатная квартира в восьмом микрорайоне, за магазином «Айдос», что на проспекте Правды, на «пролетарской» окраине города в одном из типовых четырёхэтажных домов, которые позже люди начали называть «хрущёвками». Дворы утопали в зелени до такой степени, что порой казалось, что микрорайоны были выстроены прямо посреди густого предгорного леса. Особенно мне понравилось наблюдать за цветением урюка, местного сорта абрикосовых деревьев, когда приходили вёсны. Теперь здесь был мой дом, и я стал всё чаще ловить себя на той мысли, что, видимо, уже никогда отсюда не уеду.
Как-то раз я зашёл в гости к Баку и отметил про себя его странную рассеяность, отсутствующие ответы невпопад и неестественную сдержанность. Годы спустя, я узнал от него, что в тот день у него прятался наш бывший однокурсник, северянин Тай. По каким-то причинам он почувствовал, что КГБ больше не был заинтересован в его защите и, получив очередное уведомление об отзыве на Родину «для исправительных работ», стремглав ринулся из Минска в Алма-Ату, надеясь найти здесь надёжное укрытие. В тот раз, когда я зашёл к Баку, он прятался у него под