– О чём Вы говорите? – возмутился де Голль. – Республика никогда не прекращала своего существования.
– Но мы же победили Виши и отобрали у них власть, почему бы Вам, генерал, не сообщить об этому ликующему народу? – взмолились лидеры.
– Правительство Виши никогда не было ничем и остаётся ничем. – сказал он, как отрезал. – Виши вообще не было. Что такое Виши? Была сражающаяся Франция, была свободная Франция, был Комитет национального освобождения под моим командованием, и он себе её, так сказать, постепенно вернул.
– Так Вы не будете объявлять Республику народу? – озабоченно переспросили на всякий случай лидеры.
«Я и есть Республика», подумал де Голль, но, сделав благоразумную паузу и молодцевато дёрнув себя за козырёк, он ответил лидерам на чуть более уравновешенных тонах:
– Я и есть президент этой Республики. Мне незачем её объявлять.
Республика, между тем, перебиваясь американским пайком, всё глубже увязала в долгах и относительно безнадёжной послевоенной разрухе. Разумеется, при таких обстоятельствах лишь полный болван или искренний, неисправимый идеалист отказался бы от заморских владений, кормивших национальный бюджет этой самой Республики. Пока товарищ Чан, выложив маузер на стол и развалившись в кресле генерал-губернатора, внимательно изучал адмиральские бумаги, мелко и часто испещрённые галочками да крестиками, британские королевские ВВС уже высадили в окрестностях Сайгона некоего полковника Седиля, которому лично де Голль наказал передать товарищу Чану и иже с ним несколько туманных, многообещающих, но в то же время внушительных слов во всём, что касается “наших владений”, слов. Когда небритый и взмокший от пота полковник ввалился к нему в кабинет и несколько сумбурно вывалил на него ворох многообещающих, но в тоже время внушительных слов, товарищ Чанг чутьём понял, что с этими людьми придётся считаться, и поэтому мгновенно с чисто восточной хитростью решил отделаться столь же велеречивыми и кружевными заверениями в лояльном антифашизме.
– О да, месье Седиль, конечно месье Седиль, – залебезил он в завершение разговора. – Индокитайская федерация в рамках Французского Союза – это совершенно замечательная идея, месье Седиль. Мне самому очень нравится! Очень! Но генералу де Голлю следовало бы напрямую обсудить это с Хошимином, месье Седиль, главой нашего государства, ДРВ, не менее легитимным, чем сам де Голль.
– Погодите, месье Чанг, можно я запишу, говорите помедленнее…
– О да, месье Седиль… Но не хотите ли выпить, полковник?
– Очень хочу, – сразу же оживившись, закивал месье Седиль.
Товарищ Чанг прогулялся до шкапика и вынул оттуда пузатенькую бутыль, остававшуюся там ещё со времён адмирала. Разлив коньяк по бокалам, он двумя руками преподнёс её Седилю. Тот дождался пока Чанг пригубит первым, и с видимым наслаждением начал хлебать свой, запрокинув голову и выставив напоказ свой жадно прыгающий кадык. Товарищ Чанг стоял у окна, выходившего на автосалон Бенье, и, прижавшись лбом к стеклу, мрачно разглядывал оживлённую сутолоку на углу бульваров Боннар и Шарне. Он находил Сайгон прекрасным и очень хотел властвовать над ним, но понимал, что, видимо, уже не получится.
– Налейте себе ещё, полковник, – сказал он своему гостю, не оборачиваясь. – Это добрый коньяк.
– Премного благодарен, – с готовностью отозвался Седиль и, наполнил свой бокал до краёв. Он от души хлебнул ещё, высоко поднял бокал над собой, удовлетворённо разглядывая тёмно-янтарную жидкость в лучах заходящего тропического солнца, и уже заметно заплетающимся языком торжественно воскликнул, обращаясь в сторону Чана, – Да здравствует Франция!
20.
На следующий же день они дали совместную пресс-конференцию. Всё население Сайгона и Кошиншины, разумеется, интересовало политическое будущее страны, или же, проще говоря, кому на этот раз достанется власть над нами. Итоги пресс-конференции на утро были растиражированы в местной печати и, когда дядя Нам, выкурив свою утреннюю трубочку, забылся мертвецким сном, Софи принесла мне из его комнаты целый ворох газет. Один известный журналист, Хай Чынг, писавший в «Курьер де Сайгон» под псевдонимом “Очевидец”, в частности сообщал следующее: «Среди прочих присутствовавших представителей СМИ, выделялся бледный молодой человек в пижонистом чёрном костюме из широких, мешковатых брюк на подтяжках и пиджака с полами до колен и с накладными плечами. Именно он больше других заставил нервничать уважаемого представителя Вьетминя, когда напрямую спросил его, кто же именно избрал Исполнительный комитет Вьетминя в Кошиншине, и чем была легитимирована его власть. Ответ господина Чана был примерно таков: “Мы лишь временно заполнили вакуум власти в Сайгоне и собираемся постепенно передать всю её полноту народным комитетам районов и предприятий… Что же касается моего политического ответа”, при этих словах он вынул из кобуры свой увесистый маузер и положил его прямо перед собой на стол, “То я тебе его дам в другое время и в другом месте”. Думаю не стоит и упоминать о том, какое впечатление о моральном облике новой власти вынесла почтенная публика из этого ответа».
«Впрочем, – продолжал “Очевидец”, – не совсем ясным остался окончательный ответ на вопрос, волновавший всех присутствовавших, а именно – кому же всё-таки окончательно достанется власть над нами в этот раз? Присутствовавший на пресс-конференции делегат Сопротивления, или, если угодно, так называемой “сражающейся Франции”, некий полковник Седиль, и глазом не моргнув, без всякого стеснения утверждал, что якобы “Многое зависит от способности Вьетминя поддерживать порядок и пресекать факты грабежей и мародёрства на территориях ‘наших владений’ (sic!), что, мол, только тогда, когда будет окончательно установлен порядок, можно будет приступить к формированию нового правительства Кошиншины и полнейшей реализации положений алжирской Декларации генерала де Голля. Надо отметить, что, хотя слова его звучали туманно и многообещающе, вид у полковника был весьма внушительный».
Пока я читал «Курьера» и прочие газеты в центре города послышалась беспорядочная стрельба. Поскольку дядю Нама после трубки не разбудил бы и артиллерийский обстрел, а Софи испуганно пряталась под кроватью в детской, я смог спокойно и беспрепятственно улизнуть на улицу в самый драматичный момент. Я уже знал, что уберечься от шальной пули было легче без велосипеда и поэтому короткими перебежками, то и дело, поворачивая свой корпус бочком, я зигзагами уже вскоре добежал до театра основных событий. На бульваре Республики, всего недавно прозывавшемся бульваром Парижской Коммуны, он же в прошлом бульвар Нородома, из всех репродукторов крутили речь Хошимина, в которой он объявлял всему миру о национальном суверенитете ДРВ. На деревянных подмостках, возведённых за собором пару недель назад, положив руку на рукоять своего неразлучного маузера, торчавшего из огромной деревянной кобуры как всегда залихватски свисавшей с пояса, придав себе величественную, по его представлениям, позу возвышался над толпой кривоногий, пузатый товарищ Чанг с избранными участниками Исполнительного комитета. Толпа была организована в четыре стройные колонны, явно готовившиеся торжественно промаршировать перед Чангом и сотоварищами, после окончания выступления дядюшки Хо. Голос вождя потрескивал в эфире, и если бы не родная речь я бы принял его за японского императора. Интонации в любом случае были не менее сановитыми, тем более что в данном случае речь шла о победе, а не о поражении. Это были интонации человека, облечённого властью.
Самой крупной и лучше всех вооружённой была колонна Вьетминя, чьи ряды были раздуты «Авангардной молодёжью» и татуированными пиратами, самоназвавшимися «Комитетом налётчиков». За ними следовала колонна националистов, чьи ряды также были существенно раздуты за счёт солдат капитулировавшей японской армии. Этим было всё безразлично, они хотели только сражаться и умирать, и борьба Вьетминя против западного колониализма показалась им самым достойным выбором. Кроме них здесь же присутствовали каодаисты и приверженцы другой небольшой секты Хоа-хао, вооружённые до зубов. Их вёл Безумный бонза, длинноволосый шизофреник, то и дело хватавшийся обеими руками за голову, потому что его всё чаще посещали пророческие видения. Именно пираты стреляли нет-нет в воздух в ответ на призывы и лозунги Хошимина. Марш мне понравился. Но после марша начался погром. Не помню, отдавал ли товарищ Чанг такие приказы, но толпа как-то спонтанно хлынула в сторону жёлтого здания на Катина в поисках членов голлистского Экспедиционного корпуса, по слухам уже занимавшего все бюро вишистской администрации. Повсюду слышались дружно подхватываемые толпами крики: «Смерть французскому империализму!». Попадавшимся под горячую руку французам приходилось не сладко – их жестоко избивали, к тому же там и сям опять слышалась беспорядочная стрельба. Стреляли на бульваре Боннар, стреляли на Центральном рынке, и лишь когда вместе с кромешной ночью на Сайгон хлынул очередной тропический ливень, стрельба утихла.
Я вернулся домой поздно вечером, громко крича «Смерть французском империализму!» на всю улицу, пряча в кармане свой первый трофей, складной кнопочный нож, и застал здесь лишь свою испуганную, заплаканную сестрёнку Софи и дядю Нама, храпящего как слон после вечерней трубки. Потом, во всём нашем квартале наступила мёртвая тишина.
21.
Когда в кабинет генерал-губернатора спокойно и деловито вошли товарищи Вьет и Лан из ханойского ЦК, присланные лично Хошимином, у товарища Чанга по спине побежал неприятный холодок. Их суровые лица, задубелые от многолетней подпольной деятельности и военных сражений не сулили каких-либо лёгких переговоров. “А не предложить ли им тоже трофейного коньячку?”, стремительно пронеслось у него в голове. Они дружно уселись в кресла напротив него и тут же выложили свои изящные чёрные пистолеты Макарова на стол, как любил делать он сам. “Пожалуй, лучше не предлагать”, решил Чан, расплываясь в лучезарной улыбке.