И тут уже настоящий, слышимый удар грома — да такой, какого Зорко отродясь не слышал, — сотряс воздух. А допрежь, пополам разорвав поганый мрак, точно гнилую рогожу, ослепительно полыхнула молния, так что даже через притворенную дверь озарила трапезную. Все здесь было как и прежде, точно и не случилось никакой драки: прибрано, чисто. Только близ двери увидел Зорко то, обо что запнулся, входя. Разбросав руки нелепо, на полу лежал мертвец. И был то хозяин погоста, Твердислав, с перекошенным от дикого ужаса лицом.
Но Зорко уже не боялся. За первой вспышкой последовала вторая, третья, десятая. Гром рокотал, не умолкая. Великанская сила настоящей, огненной грозы борола черные кудеси, и обыкновенная чистая вода смывала пакостную черную жижу.
Переступив через труп Твердислава, Зорко вышел на порог, В свете молний ясно видно было, что надежный тын и дома печища устояли при трясении земли, а хлипкие сараи и навесы где покосились, а где и вовсе рухнули. Посреди двора, как раз там, куда била черная молния, где стояли строем сегваны, зияла огромная ямина, саженей пяти в поперечнике, уходящая в неведомые глуби. По двору носились с диким ржанием испуганные кони, и только черный конек второго, убитого Прастеном степняка бегал вдоль тына, примериваясь, где бы перемахнуть изгородь.
Повсюду — а более всего вокруг ямины — лежали сегваны в своих блестящих от дождя и вспышек молнии бронях. И все как один, сколь мог видеть Зорко, мертвые. Черная пелена отступала к полуденному краю небоската, огрызаясь, выбрасывая длинные темные языки.
Зорко, выскочив под дождь, кинулся к ямине, посмотреть, не остался ли кто живой, дабы пособить, чем сможет. Буквицы на кожаном ошейнике более не горели, и лик неведомого громовника погас, так что венн второпях сунул ошейник за пазуху.
Никого живого среди разбросанных по двору тел не отыскалось, и Зорко осторожно, чтобы не соскользнуть вниз, подобрался к краю. Дыра, сужаясь постепенно, уходила в такую глубину, что у Зорко, никогда не смотревшего на мир с горной вышины, с непривычки закружилась голова. В расселине клубился пар, а пахло оттуда резко и неприятно, незнакомо.
На краю расселины лежал, раскинув длиннющие руки, Хальфдир-кунс, уставив в сереющее небо неподвижный взор холодных своих глаз. Бронь сегванского вождя была облеплена жирной грязью, словно он постоял позади собаки, рывшей лапами землю. Левая нога кунса оказалась крепко прижатой к земле тяжестью тела павшей лошади, неизвестно как здесь оказавшейся. Правая рука Хальфдира свисала в ямину. И вот за эту мертвую руку и уцепился, как за жизнь у кромки смерти, — да так оно и было! — единственный здесь живой, кроме Зорко, человек. Это была Иттрун.
Сколько сегванка продержалась так, повиснув над пропастью и обеими руками ухватившись за холодную десницу отца, Зорко не ведал, но сил закричать у нее уже не осталось. Тонкие и без того белые девичьи пальцы сделались и вовсе бесцветными от долгого напряжения, губы плотно сжались, а глаза смотрели, да только не видели ничего. Так смотрит тот, кто видит перед собой разом и смерть, и всю минувшую жизнь, а то, что творится вокруг, заслонено этим видением напрочь. Иттрун, видать, пыталась вскарабкаться наверх, но как раз здесь склон ямины уходил от кромки вовнутрь, не сужая, но расширяя дыру в земле. Ногам негде было найти опору, подтянуться же на одних руках не каждый мужчина смог бы, случись с ним такая неприятность. Устала Иттрун, не хватило у нее сил или она испугалась пропасти, но отец ее Хальфдир в последний раз, уже будучи мертвым, выручил из беды свою дочь.
Зорко не долго раздумывал. Подползать по скользкой от неперестававшего дождя земле, чтобы вытащить Иттрун за руку, венн не стал: не ровен час, и сам сорвешься. Мигом стащив пояс, пропустил его под Хальфдиром. Потом зашел так, чтобы сегванка его увидела, и позвал негромко:
— Держись крепче! Сейчас я тебя тащить стану.
Если бы вот так, повиснув над бездной, можно было вздрогнуть, то Иттрун вздрогнула бы. Девица открыла глаза и, увидев Зорко, поняла, что чудо, на которое она не надеялась, но о коем думала, произошло: венн как-то выжил в черной буре и сумел оказаться здесь вовремя.
Она кивнула. Впрочем, достаточно было посмотреть на ее скрюченные пальцы, чтобы сказать: и здоровяк кузнец Вязга из рода Серых Псов не вдруг бы их разогнул.
Зорко накрепко уперся обеими ногами в тело лежащего мертвого коня, ухватился за концы пояса руками и медленно потащил вверх. Кунс Хальфдир оказался тяжел, видимо, костистый был мужчина, хоть и худой. Но и Зорко был не из самых слабых: вот тело сегвана подалось, поволоклось по земле, вот с трудом стало переваливаться на бок, прижимаясь к крупу коня. Выглядело все так, будто мертвец медленно пробуждается, заколдованный ведуном, но чары еще не одолели оков небытия, наложенных природой, и подняться на ноги мертвяк пока не может.
Зорко, однако, не смущался. Венны почитали мертвых и никогда не стали бы глумиться над ними ни глупостью, ни чародейством, но сейчас Зорко вырывал живую женскую душу из объятий черной смердящей ямины, и кунс-отец вряд ли возражал бы против этого.
Наконец Зорко справился с тяготой, и Иттрун очутилась, как и должно было ей, в этом мире, а не на грани с исподним. Синее платье ее было вымарано в сырой грязи и насквозь мокро от дождя, пальцы и вправду никак не желали разжиматься, и лежала она ничком, не двигаясь, лишь чуть вздрагивая, прямо на раскисшей земле. А рядом лежал, протягивая ей свою надежную руку, мертвый кунс Хальфдир. Иттрун, десятки раз видевшая смерть — в бою, поединке и так, — плакала.
Зорко не стал ничего ей говорить. И трогать не стал. Он оставил ее подле отца, а сам ушел обратно в погост, стянул под маленькой крышей, наведенной у двери, рубаху, выжал ее и шагнул обратно в дом, где в коробе лежала другая рубаха, сухая и чистая. Шагнул и тут вновь запнулся о мертвое тело. На сей раз он повнимательнее глянул на Твердислава. Сольвенн перед кончиной и впрямь чего-то убоялся, да так, что замертво и грянулся. Похоже было на то, что он решил, как и Зорко, сберечься от неведомой напасти в доме, да только обернулся зачем-то перед тем, как захлопнуть за собой дверь, и тут увидел такое, перед чем все толпы оборотней, исшедшие с холстины Зорко, показались бы басней для глуздырей, из тех, что пострашнее. Зорко вытащил ошейник из-за пазухи. Волшебные буквы и лик погасли безвозвратно. Опасность миновала, и — кто знает? — может, именно этой кожаной полоске обязан был Зорко жизнью. Может, именно она спасла его здесь, за много дней пути от печища, где никто из родных не подаст руку, даже умершие.
На дворе светало. Черную грозу давно унесло за овид; прошла и гроза небесная. Боги, явив грозные свои лики — темный и огненный, — ушли, и мутное дождливое утро зарева-месяца вставало над разоренным погостом. Зорко не знал, что случилось в деревеньках по ту сторону холма; допускал, что и ничего. А если так, то скоро они должны были появиться здесь. И что они должны были помыслить, увидев разоренный погост? А если в домах что пропало? И что они сказали бы Зорко, найди они его тут, да еще с сегванской девицей?
Одно дело, когда стальной севанский строй блестящей змеей обтекал двор: с такой охраной и тын не надобен. Другое дело, когда на месте, ставшем теперь нечистым, — а кто почтет за чистое такую ямину? — обнаружат чужаков: венна и сегванку. Ни тех, ни других сольвенны не жаловали. Да еще груда мертвых тел ко всему, среди коих тел не только пришлецы, а и хозяин погоста! Сольвенны мало верили в колдовство, больше предпочитая полагаться на монетный звон, но по такому случаю мигом вспомнили бы все дедовские и глуздыревы страхи.
Зорко подумал еще, что могло бы статься с Иттрун, и содрогнулся. Хочешь не хочешь, а сегванку надо было отсюда уводить, да поскорее. С другой стороны, худо было оставлять непогребенными тела, да еще под дождем, в гнили и сырости. Но мыслимо ли было убрать их вдвоем? Как бы далеко ни отошли сольвенны от древней Правды, а бесчинства с мертвыми не допустили бы. Но вот Хальфдира-кунса похоронить следовало, зане увести Иттрун от погибшего отца без должных почестей не смог бы и сам Храмн, главный бог сегванский. Зорко не ведал, как хоронят сегваны своих ушедших в иной мир, разумел лишь, что такого кунса, как Хальфдир, по-простому хоронить негоже.
Пока Зорко так рассуждал, проливной дождь сменился моросящим. Пора было отправляться. Сначала за Иттрун, а после и дальше, к Галираду.
Выйдя наружу, Зорко застыл на месте: Иттрун была у ямы не одна. Рядом с ней возвышались — иного слова не подберешь — десятеро, а то и более, сегванских воинов. Девушка рядом с ними казалась маленькой и хрупкой, хотя вовсе таковой не была.
«Знать, то сегваны с заставы подошли, — подумал Зорко. — Ну и ладно, будет кому о девице позаботиться, да и о Хальфдире тож».
Но тут Иттрун подняла голову и увидела Зорко. Лицо ее было до того бледно, что бледность эта виделась даже сквозь мреющую предутреннюю мглу. Волосы девушки выбились из прически, рассыпались, намокли, прилипли ко лбу, платье измялось и запачкалось, но тут же увидел Зорко, что значит быть дочерью кунса. Иттрун мгновенно подняла руку, указывая на венна, и что-то сказала по-своему.
Не говоря ни слова, четверо воинов разом направились к Зорко. По взглядам их, по-сегвански рыбьим, ничего понять было нельзя: то ли убивать идут, то ли еще зачем. Зорко огляделся: он мог, конечно, броситься в улицы и проулки опустевшего печища, перемахнуть пару заборов да и дернуть в лес, — пускай бы попробовали найти! — но делать этого не стал. Первым поводом, чтобы остаться на месте, явилась почему-то мысль о коробе: нешто опять его здесь кинуть?
Пока венн мешкал, сегваны приблизились уже настолько, что бежать стало бесполезно. Трое остановились, а четвертый, который постарше, но еще без единой седины, черноволосый, выступил вперед. Лицом он был узок, как и многие его соплеменники, и резок, точно из камня вытесан.
— Ты ли от Хальфдира меч отвел? — спросил он у Зорко, с трудом выговаривая непослушные сегванскому языку сольвеннские слова.