Дед, кряхтя, влезал в меховую куртку, хоть на дворе стоял червень-месяц:
— Пошли, Зорко, мне пособишь.
На том разговор про волну и кончался. Со временем сон стал повторяться все реже, и Зорко почти забыл о нем, когда судьба распорядилась властно и отправила его прямиком в Галирад, из которого далее дорог посуху не было. Если кто намеревался двигаться дальше, то неизбежно предстояло ему морское плавание.
Пировали весело. И у веннов не было принято печаловаться на тризне, когда похороны уже позади и душа усопшего налегке следует Звездным Мостом прямиком в Ирий — небесный остров, а люди, на земле покуда задержавшиеся, весельем своим да добрыми поминаниями ее поддерживают. И сегваны наполняли медами, пивом, брагой, вином дорогим нарлакским многие и многие кубки, чаши и огромные деревянные кружки-жбаны с крышками, говорили хитрые речи, кто мог, конечно, особенно Ульфтаг искусен был, и славили всячески подвиги Хальфдира-кунса, те, кои были, а может, и те, кои придумались.
Зорко пил немного. К вину нарлакскому и вовсе не притронулся — чего греться, когда печь и так огнем пышет? — браги и медов лишь чуток пригубил, а вот то, что сегваны пивом именуют, а венны — брагой корчажной, отведал немало. Легок напиток был и нутру зело приятен, а хмелем голову не дурил. Сегваны — из тех, кто постарше, — тоже больше к пиву тянулись, да нет-нет и на венна поглядывали, а потом кивали важно и произносили по-сольвеннски, кто как мог, иногда слова коверкая:
— Нет напитка на пиру лучше пива сегванского.
После же пробовали с Зорко беседовать, но получалось нескладно: сегваны не всякие по-сольвеннски ходко говорили, а венн по-сегвански десятка три слов связно вымолвить мог, не более. Но довольны были кунсы и комесы: прямо венн отвечал на то, о чем спрашивали, старшим не дерзил, на каждое слово не перечил, речи чинно вел. Словом, знал в пиве толк.
Однако же во главе стола словно сугроб снежный насыпали. Грозно возвышался над всеми, росту своему благодаря, Хаскульв-кунс. Нелегкая теперь выпала ему доля: своенравны были комесы брата Хальфдира, и железная лишь десница могла их от разброда сдержать. Надеялся Хаскульв на большой тинг, что соберет он наконец сегванов в единую силу, как Хальфдир и Ранкварт мыслили. Против большого тинга разве безумец пойдет!
С Хаскульвом рядом единственная наследница Хальфдира была, Иттрун. Зорко в том добрый знак увидел: допустили деву на тризну с несколькими иными почтенными женщинами вместе, значит, не вовсе сегваны древние устои позабыли. Однако бледнее снега в месяце сухии, пусть и нарумянили ее девушки, сидела Иттрун за столом, и не красила ее печаль. Тогда, на пригорке в Лесном Углу, радуясь за победу отцову, куда более пригожей она смотрелась. Словно та туча черная с молниями стерла румянец и вообще краску всякую с ее лица. А глаза ровно два лепестка увядшие, прежде на солнце выгоревшие, а после той же бурей мглистой унесенные, да за тридевять земель брошенные. Слышал Зорко и хоть и плохо сегванов понимал, но то распознать мог, как толковали меж собой кунсы об Иттрун: не таковой единственной дочери кунса быть следовало, когда пал отец в бою храбро, — вот что кунсы порешили.
Но то на тризне было, на пиру. А допрежь того увидел Зорко впервые в жизни море. И увидел так, как не всякому мореплавателю за целую жизнь увидеть доведется. Хоронили Хальфдира-кунса. По-особенному хоронили, как одни сегваны делают. Днем весь двор Ранкварта, кроме тех, у кого вовсе неотложные дела были, только и занят был тем, что знатного человека в небесный путь снаряжали. И Зорко занятие нашлось. Хаскульв, пусть и опечален был и думами трудными занят, все ж про резьбу по дереву, что венн Андвару-отроку показывал, не позабыл. А не позабыв, чуть свет, когда вышел Зорко во двор, по веннскому обычаю, солнце встающее встретить да из бочки водой студеной умыться, подошел к нему, аки тень из-за спины возникнув, и сказал:
— Видел вчера резьбу твою, Зорко-комес. Небезобразна резьба. Хальфдиру-кунсу сани снарядить в дорогу потребно. На пути небесном и снежное поле встретиться может. Есть у нас сани одни, да они не для такого случая: не часто морской кунс в санях ездит. Хротгарти-кунс, что по северным островам торг с оленными людьми ведет, привезет сани на рассвете. Возьмешься ли украсить их? Совет тебе ничей не надобен. Вижу, что не вовсе безучастен ты к Хальфдиру-брату. За златом не станет дело. Берешься?
Зорко совсем не приглянулось, что комесом его кунс сегванский назвал: не было у венна охоты по дорогам морским с мечом смертоносным скитаться и людей самочинно жизни лишать. Однако остальная речь Хаскульва-кунса венну по нраву пришлась: знал Зорко, что должен он для Хальфдира павшего свое дело доброе сделать, и, не успел Хаскульв договорить, уже стал проступать из серой пелены пасмурного галирадского утра узор охранный, что должен был сани морского кунса покрыть.
— Берусь, — отвечал Зорко. — Как будут сани, тут же меня зови. Золота, Хальфдир-кунс, мне не надобно. Скажи, можно ли по Правде сегванской иноземцу на похоронах быть?
Хаскульв, казалось, скорее ожидал, что венн станет торговаться, нежели подобного вопроса. Плоховато знал морской кунс веннов. Да и кто их хорошо в Галираде знал?
— Можно, — кивнул кунс. — Тебя позвал бы, если б ты и не спрашивал. Скажи, нужно ли чего для работы?
— Нет, Хаскульв, ничего не надобно, — ответствовал Зорко, привыкший работать один. — Только сани под навес поставьте: не ровен час, дождь заморосит, а под дождем плохо работа ладится. Еще Андвара можешь ко мне подослать, он все одно вокруг виться станет. И вели, чтобы не мешал никто попусту.
— Сделаю, — обещал кунс. — Мешать же никто не станет: все в заботах.
На том и порешили. И вправду, вскоре после того, как солнце все же прорвало облачные покровы и дождь, коего опасался Зорко, стало относить полуденным ветром куда-то в море, на проснувшийся уже двор въехала повозка, на кою погружены были сани. У веннов зимой ездили просто: клали две жердины накрест, меж ними перекладину кидали и так ездили. Дрова же, коли везли, обвязывали поленья вервием. А кроме дров и сена, более ничего зимой и не возили. Печища веннские прятались в лесах, а земли меж ними снегом заваливало, так что оставалась одна дорога: русла речные. А по ним от деревни до деревни на такой повозке домчаться было просто, а дальше ехать было и незачем. Имелись, конечно, и большие резные-расписные сани, но те были для особенных случаев, вроде свадеб, и пользовались теми санями редко.
Те сани, что привез Хротгарти-кунс с северных островов — о тех островах венн впервые слышал, — были иными: длинные, узкие, собранные из жердей и, кажется, кости. И была то кость неведомого для Зорко зверя. Крыты были сани кожей и шкурами, и опять не узнал Зорко, какому зверю кожи и шкуры принадлежали.
Не такие сани ожидал увидеть Зорко и поначалу чуть растерялся, но тут же придумал, как узор, ему явившийся, разогнуть да вытянуть, чтобы струился он вдоль жерди да кости стремительно и плавно.
— Управишься до заката? — еще раз спросил у Зорко подошедший встретить сани Ранкварт.
— Управлюсь, — опять отвечал венн, не задумываясь.
— Твое слово, — ухмыльнулся в бороду Ранкварт. — За то получишь два коня золотом. Мое слово, — добавил грозный кунс, предупреждая попытку Зорко возразить. — Там твое дело, куда золото сбыть.
Хаскульв обещания сдержал. Едва Зорко указал двоим молчаливым работникам, куда лучше поставить сани, оказавшиеся на диво легкими даже для одного, как явился Андвар.
— Сейчас я узор делать стану. Ты рядом будь, если хочешь, да языком больно не трепли, — строго предостерег подростка венн. — Если что новое в работе моей углядишь, после спросишь — я покажу.
Андвар будто бы сразу слова Зорко воспринял и в ответ кивнул только. Венну это смешно стало.
— Да я ж тебе не велю язык проглотить, — рассмеялся он. — Говори на здоровье, под руку только не лезь! Когда учитель твой, Охтар-бонд, работает, он разве с тобой балагурит?
— Нет, — помотал головой Андвар. — Охтар саги рассказывает, когда работает. А когда он перестает, то я саги говорю и еще песни пою. Охтару нравится. У тебя я тоже песни петь стану. Можно?
— Пой, — кивнул Зорко. Песен от сегванов он тогда еще не слышал. — Может, и я чего спою.
Нельзя сказать, чтобы Зорко слыл певцом, но напевать тихонько время от времени любил.
Зорко достал инструмент для резьбы. Кость его не отпугнула: по кости венны тоже резать умели, особенно в почете были лосиная и медвежья.
Пришла молодая работница, молча поставила на низкую скамью кашу овсяную, сваренную с рыбой, печеные клубни, хлеб и кувшин с пивом.
— Есть будешь? — обратился Зорко к Андвару.
— Нет, я уже, — отозвался парень, уже пристроившийся поудобнее на охапке сена и ожидавший с нетерпением, когда же венн начнет работу. Из-за пазухи у Андвара выглядывала краюха хлеба: запасливый был отрок, знал, что работа и затянуться может.
Зорко, сотворив короткую молитву заботливым духам-предкам, не забывшим своего подопечного и на чужбине, принялся за трапезу. Еда сегванская была простой, но насыщала быстро, так что не успело солнце и полшага по небоскату сделать, а венн уж был к работе готов.
Допрежь чем начать, обратился он с такими словами к небу:
— Ты, Гром, кузнец небесный, молний хозяин, в сердце мое искру зарони; и ты, Солнце самоцветное, податель света и красы, думу мою лучом озари; и ты, Огнь-чудотворец, душу мою теплом согрей; и вы, братья-искусники, руку мою направьте верно!
Принес он богам малую требу, из кувшина на землю плеснув, и с тем принялся за работу. Прежде всего надлежало разметить на дереве узор. Тонким острием уверенно вел Зорко борозды по крепкой березе, твердой на ощупь, как железо. В веннских лесах береза мягче была, податливее.
— Скажи, Андвар, а что за острова такие, откуда сани привезли?
Андвар, обрадованный тем, что к нему обратились, с готовностью отвечал:
— Сегваны раньше на Длинной Земле не жили, а жили на полночь отсюда, за морем, на островах. Потом с полуночи, с Ледяного моря, где Хёгг в яме водяной поселил