Как только мы сможем принять эту двойную реальность – истину, которую в нашей истории в итоге поняли и Маленький принц, и Пилот, нам также станет доступна радость, другая сторона этой реальности: трагическая красота жизни, пшеничные поля и музыка звезд. Христианский миф, так же как и многозначные сновидения Барбары, говорит нам, что если мы сознательно, добровольно и ритуально позволим невинности выстрадать свой опыт (если мы позволим себе, так сказать, «подрезать крылья»), то это приведет к вселению души, а затем и к «воскресению тела»! При условии, что мы «пребываем в лозе».
Мы возвращаемся к идее двух миров, с которой начинали. В ситуации Барбары «божественный» мир с его неземными энергиями, включая невинного ребенка – носителя души, был призван защищать ее от травмирующих жизненных реалий. Это стало соответствовать фрейдовскому описанию: инфляция, злокачественная невинность, инфантильное всемогущество, невротическое страдание. Все это было организовано с помощью системы самосохранения во избежание невыносимого страдания из-за жизни в этой реальности. Однако нуминозная аура вокруг невинного ядра возникла не в результате вытеснения. Божественный ребенок, или наша человеческая/божественная душа, является не артефактом защитного процесса, а как раз тем, что этот процесс оберегает. И он защищает ее, потому что эта самая сердцевина нашей жизненности сакральна.
Для моей пациентки Барбары и для всех нас нормальное терапевтическое напряжение требует, чтобы божественный (архетипический) мир был освобожден от использования его в качестве защиты и смог выполнять свою подлинную функцию – освещать ее и наше земное страдание своим искупительным присутствием. В процессе этого наше невротическое страдание постепенно изменяется не в сторону обыденного несчастья, как предполагал Фрейд, а превращаясь в то, что Вордсворт назвал «тихой и грустной музыкой человечности» (Wordsworth, 2004b: 61). Мы принимаем на себя и несем по жизни часть тьмы этого мира. Это ведет к про-свет-лению. Вдруг появляется смысл, радость и благодарность. Маленький принц спускается в пустыню нашей жизни и говорит: «Нарисуй мне барашка!».
Глава 8. Разделенное я Карла Густава ЮнгаНаука жить «между мирами»
Дух человека – светильник Господень.
Введение и связь с предыдущими главами
В предыдущей главе мы исследовали представления о невинности и то, как она отражена в романтической поэзии, в психоанализе и в материале клинического случая – и все это было на фоне сказки Сент-Экзюпери «Маленький принц». Мы отметили, что невинность обычно тесно связана с девственным, ничем не загрязненным, детским ядром жизненности. Если нам повезло, то мы переживали эту жизненность в раннем детстве, создавая и открывая миры во взаимоотношениях, наполненных любовью, с матерью или с тем, кто заботился о нас, а позже просто в детской игре. Невинность очень близка к нашему спонтанному, богоданному истинному я, поэтому ее можно назвать «главной составляющей нашей духовной природы», по выражению Гротштейна. Она тесно связана с человеческой душой и является высшей ценностью, составляющей сердцевину жизни любого человека независимо от того, как эта жизнь протекает. Как правило, в сновидениях она проявляется в образе ребенка, иногда ребенка-сироты, а иногда этого ребенка «окружает сияние славы» иного мира, как сказал Вордсворт (Wordsworth, 2004a: 159).
В предыдущих главах этой книги мы противопоставили нормальную, здоровую ситуацию, когда невинность опосредуется «достаточно хорошей» материнской заботой и опыт накапливается постепенно (по Винникотту, этот процесс приводит к «вселению»), и травматическую ситуацию, когда боль невыносима и два мира, которые представляют собой целостность опыта, диссоциированы, что затем приводит к разделению я. Когда это случается, дотравматическая невинная детская часть психики отщепляется диссоциативными защитами и инкапсулируется «на другой планете». Затем возникает шизоидное состояние – крайняя форма интроверсии. В своем «неземном» существовании ребенок сохраняет себя в состоянии «приостановленной» оживленности до тех пор, пока он не сможет еще раз рискнуть и отправиться в путешествие в этом мире.
Такое путешествие всегда предполагает усиление способности чувствовать непережитую боль, которая наводняет собой «пространство между мирами», если они сближаются. Эта задача невозможна без наблюдающего другого, без того, чтобы он выполнял функцию контейнера, а также без того, что Уилфред Бион (Bion, 1962) называл «альфа-функцией» психики, то есть без символообразующей трансформации сырых чувственных впечатлений (бета-элементов) в картины или образы, которые могут быть использованы для мышления и сновидения. По Юнгу (Jung, 1953: par. 289), этот внутренний процесс происходит автоматически. Бессознательное, по самой своей природе, создает образы, и это часть его мифопоэтической функции. Созданные символы в сновидениях, в искусстве и фантазиях помогают преодолеть болезненные моменты на пути от всемогущества к реальности, так же как «пшеничные поля» помогали Лису и Маленькому принцу переживать боль, связанную с отношениями («приручение») и их прекращением.
В предыдущей главе мы стали свидетелями болезненного и искупительного путешествия Барбары. Странные формы жизни на ее «другой планете» постепенно вступали с ней в отношения и ее усилиями спустились на Землю. Аналогичным образом Маленький принц был все-таки вынужден рискнуть и войти в «этот мир». Ему пришлось сделать это, потому что на его планете начался разрушительный процесс (баобабы), который угрожал превратить все в руины, поэтому ему был нужен барашек. Его можно было добыть только в этом мире.
Но самая важная причина, по которой Маленький принц был вынужден покинуть свою планету, состоит в том, что ему было нужно прожить настоящую человеческую жизнь и умереть человеческой смертью. Для этого ему пришлось отказаться от поддерживающей иллюзии бессмертия, он заключил трагическую сделку со змеей, что он умрет и отправится «домой», туда, откуда пришел. Однако он смог сделать это, только когда научился любить и прощаться с теми, кого полюбил, иными словами, выстрадать абсолютную утрату и научиться ее оплакивать. Пилот прошел через аналогичный процесс, который он увидел с точки зрения своего земного существования.
На последующих страницах я хотел бы исследовать процесс постепенной трансформации посттравматической «неземной» невинности и усиления воплощенности духовных энергий в жизни одной из колоссальных личностей двадцатого века – Карла Густава Юнга. Я считаю, что необходимо рассказать историю Юнга с точки зрения «двух миров», которые мы изучаем в этой книге, в частности, потому что без этой точки зрения его жизнь и его теория психики не могут быть верно поняты. История Юнга начинается в мире детства, полном души, в котором имело место болезненное несоответствие между его чувствительной внутренней натурой и семейными отношениями вокруг него. Произошло вынужденное разделение его я надвое – на приватное и публичное я. Это разделение причинило Юнгу сильную боль и привело к одиночеству, но в то же время спасло невинное ядро я, которое стало центром его дальнейшей жизни и творчества. «Мир», в который отступило юнговское ядро я (он позднее назвал его «коллективным бессознательным»), был наполнен такими духовными «силами», что всю оставшуюся жизнь он посвятил их описанию. Сначала эти силы ужаснули его своей тьмой, но постепенно он также узнал их более светлую, благую сторону. Именно в этом подземном мире своей второй личности Юнг обнаружил, что его «Дух» был «светильником Господним».
Рассказывая жизненную историю Юнга, я воспользуюсь такой возможностью и рассмотрю в этой главе противоречивый анализ юнговского «разделенного я», сделанный теоретиком объектных отношений Дональдом Винникоттом. Он сделал это в печально известном «Обзоре» юнговской автобиографии (Winnicott, 1964b). Внимательный читатель этой книги и моих предыдущих работ (Kalsched, 1979, 1981, 1995, 1996, 2005а, b, 2006) знает, что я очень многим обязан Винникотту. Для меня важны его понимание детской травмы и травматических защит, его дифференциация истинного и ложного я, его акцент на психосоматическом вселении и разъяснение роли «переходного пространства», через которое мы все вступаем (или не вступаем) в наше бытие. Трудно переоценить вклад идей Винникотта в мое понимание теории и мою профессиональную жизнь. Но я убежден, что в своем патологизирующем анализе ранней жизни Юнга Винникотт говорит полуправду, вводит нас в заблуждение и оставляет нас застрявшими в одномерном мире психоаналитического редукционизма, нам всем слишком хорошо знакомого.
Я постараюсь показать, что на самом деле Винникотт не «ухватил» целостности личности Юнга и глубины его психологической теории, потому что не понял, что имел в виду Юнг под религиозной или мифопоэтической функцией психики и какую центральную, жизненно важную роль она сыграла в детстве Юнга в качестве «второго мира». Этот мир сберег его невинность, спас его детскую душу ради последующего жизненного пути. Винникотт считает, что разделение я Юнга носило патологический характер, и это состояние может рассматриваться как случай детской шизофрении, отсюда он приходит к выводу, что все дальнейшее творчество Юнга, посвященное центральному архетипу Самости, оказалось «тупиковым» (Winnicott, 1964b: 483). Оно не представляет собой ничего, кроме «медленного и изматывающего, пожизненного угасания блистательного начала».
Для меня это факт прискорбного непонимания (точнее, частичного понимания) Юнга и даже всех тех людей, у которых травма стала причиной внутреннего разлома, через который открылся доступ к нуминозному измерению психики и жизни, и этот второй мир снабжает их мифопоэтическими образами, которые помогают процессам интеграции и достижения внутренней целостности. Вот почему пациенты, которым травматическое переживание раскрыло доступ к таинственному внутреннему миру как к ресурсу, помогающему сохранить жизнь, будут поняты лишь наполовину теми психоаналитиками, которые учитывают только «один мир», игнорируя идею «двух миров». Так же как мы ходим на двух ногах, мы живем – как это ни парадоксально – одновременно в двух мирах. Удивительно, что некоторые юнгианские аналитики, чьи реакции на обзор Винникотта я упомяну ниже, кажется, тоже забыли этот факт и стали патологизировать детство Юнга так же, как Винникотт.