В романе Олдоса Хаксли «О дивный новый мир» правительство манипулирует населением с помощью комбинированного препарата бензодиазепин/«Прозак» под названием «СОМА», который эффективно используется для усмирения масс. Можно содрогнуться от ужаса, если подумать о массово используемых наркотиках для стирания памяти, когда коварные политики будут манипулировать воспоминаниями, стирая то, что им неугодно, чтобы люди помнили, или усиливая воспоминания, им выгодные. Научная фантастика? В двадцатом веке – может быть, но уж точно не в двадцать первом. Стирание памяти, возможно, свидетельствует также о склонности нашей культуры к лени: она ищет решения исключительно с помощью лекарств, будь то антидепрессанты, стимуляторы, успокаивающие или снотворные препараты и т. д., но никак не через использование нашей собственной творческой способности к саморегуляции и жизнестойкости.
Что больше всего беспокоит в процедуре стирания, так это отсутствие целостного понимания природы и функций различных систем памяти, а также отношений между несколькими системами памяти: эксплицитной (декларативной и эпизодической) и имплицитной (эмоциональной и процедурной). На самом деле самая большая проблема, показанная в «Вечном сиянии чистого разума», заключается в том, что «успех» представляется в основном как стирание большинства декларативных, эпизодических и эмоциональных воспоминаний, при этом процедурные остаются нетронутыми, спящими в ожидании, готовые проявить себя при малейшем (бессознательном) триггере или провоцировании.
Мы можем стереть память о жестоком обращении с нами, но без цельного ви́дения, восстановления внутреннего потенциала и свободы действий у нас по-прежнему будет меньше возможностей эффективно реагировать на подобные ситуации в будущем. Без этого нас может «необъяснимым образом» притягивать к опасным ситуациям и повторяющимся неудачным отношениям, которые мы могли бы исправить с помощью межличностного понимания, а затем подкрепить новыми навыками, рефлексией и ощущением внутренней силы и целостности. Даже если мы сможем удалить процедурные воспоминания, есть риск непреднамеренно создать беззащитных людей, которые оторваны от своих инстинктов, ошибочно приближаются к тому, что опасно, и избегают того, что полезно. Подобное отсутствие ориентации и путаница между приближением и избеганием – это то, что мы часто встречаем у тех, кто пережил растление и жестокое обращение.
Прежде чем вольно или невольно прыгнуть в дивный новый мир стирания памяти[87], давайте признаем, что невнимание к сложным механизмам травматической памяти может закончиться катастрофой. С другой стороны, если ученые и клиницисты объединятся вместе в атмосфере сотрудничества и доверия, это может обеспечить продвижение понимания значимости травматической памяти, что, в свою очередь, поможет облегчить ненужные страдания.
9Трансгенерационная травма: призраки
Я склонен думать, что все мы призраки… В нас живет не только то, что мы унаследовали от наших отцов и матерей, но и всевозможные мертвые вещи… они не то чтобы даже живы, но все равно крепко сидят в нас.
Как далеко во времени и пространстве?
Когда я опубликовал свою первую книгу, «Пробуждение тигра»[88], один из ее последних разделов я озаглавил «Как далеко во времени и пространстве?». В начале 1990-х годов, когда эта глава была написана, идея передачи травмы из поколения в поколение казалась в лучшем случае совершенно ненаучной, если не фантастической. Однако исследования, проведенные за последние несколько лет, не только подтвердили существование такого рода передачи, но и продемонстрировали некоторые эпигенетические, молекулярные и биохимические механизмы, ответственные за нее.
В одном из ключевых экспериментов[89] мыши подвергались воздействию нейтрального (а можно даже сказать – и приятного) запаха цветущей вишни. За этим нейтральным запахом следовал вызывающий отрицательную реакцию электрический разряд. После нескольких таких последовательных воздействий, когда в клетку мышам подали запах, но за ним не последовал электрический разряд, мыши все равно в страхе замерли. Это неудивительно, поскольку является типичным примером условного рефлекса Павлова. Удивительным в этом эксперименте было то, что тот же самый устойчивый условный рефлекс сохранялся у потомства этих мышей на протяжении по крайней мере пяти поколений. Другими словами, при воздействии запаха цветущей вишни праправнуки мышей, участвовавших в эксперименте, замирали в страхе, как если бы их самих приучали к тому, что после запаха вишни последует удар тока. Кроме того, когда этих потомков подвергли воздействию нескольких других нейтральных запахов, реакции не последовало – в точности так же, как это было в случае их прапрародителей. Кстати, этот трансгенерационный перенос был значительно более выражен по мужской линии.
Этот факт проявления условного рефлекса на один конкретный запах при игнорировании всех остальных запахов имеет потрясающее значение в вопросе передачи травмы у людей. Например, я работал с несколькими пациентами, которые являлись детьми тех, кто пережил холокост. Во время своих сеансов они были поражены и напуганы, почувствовав тошнотворный запах горящей плоти. Это сопровождалось сильнейшей тошнотой, переживанием ужаса и предчувствием того, что произойдет что-то ужасное. Некоторые из этих клиентов испытали такое отвращение к этому запаху, что впоследствии стали строгими вегетарианцами. Хотя я, конечно, не могу предложить это в качестве доказательства поколенческой травмы, вряд ли можно отрицать важность трансгенерационной передачи запаха, особенно учитывая результаты эксперимента с мышами.
В статье-интервью под названием «Травма проходит через поколения»[90] израильский исследователь психоэмоциональных травм Захава Соломон заканчивает диалог размышлениями о своем собственном наследии. Дочь переживших холокост, она описывает свои очень теплые отношения с родителями. Ее мать рассказывала ей истории о мужестве своих братьев и сестер, которое они проявляли в тот период, и о том, как рождение Захавы было лучом надежды, ее триумфом над нацистами. Соломон завершает интервью следующим заявлением: «Насколько я могу судить, это [опыт моих родителей] повлияло на меня [только] позитивным образом». Однако «у меня на самом деле много вопросов по поводу агрессии; я также очень тревожна», откровенно признается она.
Рэйчел Иегуда, один из ведущих исследователей нейробиологических последствий трансгенерационной травмы – и особенно у детей тех, кто пережил холокост, продемонстрировала четкие изменения уровня кортизола и других физиологических маркеров тревоги в этой группе людей[91]. Эти относительно неспецифические эффекты, конечно, могут передаваться в результате особенности их воспитания в младенчестве. Однако во время моей собственной клинической работы с детьми и внуками людей, переживших холокост, я часто замечал и отслеживал симптомы генерализованной тревоги и депрессии. Я также отметил, что эти люди часто описывают удивительно конкретные и часто ужасающие образы, ощущения и эмоции, связанные с событиями, которые казались им вполне реальными, но не могли с ними произойти. Я смог удостовериться, что многие из этих вполне конкретных событий действительно произошли с родителями пациентов и никак не могли произойти с их детьми. Однако дети переживали травмирующие воспоминания своих родителей, как если бы они были их собственными. Примечательно, что большинство родителей, бабушек и дедушек изначально не делились этими воспоминаниями со своими детьми.
В нескольких индейских племенах существует поверье, что страдания отцов ложатся на четыре последующих поколения[92], на детей и детей этих детей. Действительно, Библия, по-видимому, с этим тоже согласна, поскольку мы читаем в Исходе 34:7: «Наказывающий вину отцов в детях и в детях детей до третьего или четвертого рода». Возможно, «грехи» – это метафора тех травм, что евреи получили во времена своего египетского рабства и от которых не так легко было избавиться даже после их исхода в Святую землю. Я сильно подозреваю, что многие афроамериканцы все еще страдают от остаточного темного облака, зловеще следующего за историей рабства. Фактически отсутствие адекватных возможностей для получения образования в гетто США сегодня, а также массовое лишение свободы миллионов чернокожих мужчин и мальчиков усиливает это трагическое наследие травмы поколений.
Шаман племени навахо, которого я однажды встретил во Флагстаффе, штат Аризона, сказал мне, что трансгенерационное влияние травмы особенно сильно в случае войн и во времена социальных потрясений. Примером, которым он поделился, были дети, которых забрали из их семей, деревень и племен и переселили в школы-интернаты Бюро по делам индейцев Министерства внутренних дел США. Наряду с этой вынужденной ссылкой и разлукой с близкими, они подвергались постоянному унижению, были лишены своего чувства достоинства, языка и какой-либо связи со своим духовным наследием. Шаман также описал некоторые особые обряды, выполняемые воинами, когда они возвращаются домой после битвы, – ритуалы, которые помогают уменьшить их травму, до того, как она может передаться их семье и последующим поколениям. Затем он пригласил меня принять участие в сильном по своему воздействию ритуале, который проводился, когда отважные «шифровальщики» вернулись со Второй мировой войны, и который затем (в 1979 году) было предложено провести навахо-ветеранам, возвращающимся с войны во Вьетнаме. Это был важный обряд посвящения, которому нам не мешало бы научиться, чтобы приветствовать, почитать и «очищать» раны наших воинов, возвращающихся из Ирака и Афганистана.