[9] для удовлетворения потребности текущей задачи). Короче говоря, прошлые импринты влияют на настоящее и планирование будущего, часто вне радаров сознательного их осознания. В отличие от повторяющегося новостного ролика, наши воспоминания изменчивы, много раз формируются и переделываются на протяжении всей нашей жизни. Они постоянно находятся в движении, постоянно находятся в процессе формирования и изменения.
Травматическая память
Нет, хуже нет!
В отличие от «обычных» воспоминаний (как хороших, так и плохих), которые изменчивы и динамически меняются с течением времени, травматические воспоминания фиксированы и статичны. Это отпечатки (энграммы) прошлых ошеломляющих переживаний, глубокие впечатления, вырезанные в мозгу, теле и психике. Эти жесткие и застывшие импринты не поддаются изменениям и не так-то легко уступают обновлению текущей информацией. Жесткая «фиксированность» импринтов мешает нам формировать новые стратегии и извлекать новые смыслы. Нет никакого свежего, постоянно меняющегося здесь и сейчас, никакого реального потока в жизни. Таким образом, прошлое живет в настоящем; или, как писал Уильям Фолкнер в «Реквиеме по монахине»: «Прошлое не умерло. Оно даже не прошло». Точнее сказать, оно живет как множество разнообразных страхов, фобий, физических симптомов и болезней.
В резком контрасте с приятными или даже неприятными воспоминаниями, которые обычно формируются и далее могут пересматриваться в виде последовательных повествований, «травматические воспоминания», как правило, представляют собой фрагментированные осколки зачаточных и сложных для переработки ощущений, эмоций, образов, запахов, вкусов, мыслей и т. д. Например, у автомобилиста, пережившего ДТП, при котором загорелась машина, внезапно начинает бешено колотиться сердце, когда он в какой-то момент, позже по времени, заправляясь на бензоколонке, почувствует запах бензина: он испытает абсолютный ужас и отчаянную потребность бежать. Эти беспорядочные фрагменты не поддаются повествовательному воспоминанию как таковому, но постоянно «воспроизводятся» и повторно переживаются как непрошеные и бессвязные вторжения в течение нашей жизни или как физические симптомы. Чем больше мы пытаемся избавиться от таких «воспоминаний», тем больше они преследуют, терзают и высасывают из нас нашу жизненную силу, серьезно ограничивая нашу способность жить настоящим.
Травматические воспоминания также могут принимать форму бессознательного «отыгрывающего» поведения. Это могут быть, например, неоднократные «несчастные случаи» или «случайное» попадание в опасные ситуации. Речь может идти о проститутке, которая, подвергшись в детстве сексуальному насилию, теперь ищет связей с жестокими мужчинами или занимается незащищенным сексом; или о ветеране войны, «пристрастившемся» к острым ощущениям и чувству опасности, который сразу же после увольнения из армии подает заявление в команду полицейского спецназа.
«Переживаемые заново» травмирующие воспоминания вспыхивают непроизвольно, как необработанные обрывки опыта, внезапно навязывая себя незащищенному страдальцу. Эти осколки, кажется, появляются из ниоткуда, врываясь в жизнь своих жертв, будь то наяву или во сне. Быть травмированным – значит быть обреченным на бесконечный кошмар, постоянно воспроизводя эти невыносимые муки, а также быть жертвой различных навязчивых идей и импульсивных желаний. Травмированные люди будут тормозить свою жизнь до тех пор, пока каким-то образом не обработают эти вторжения, не ассимилируют их и не сформируют наконец связные повествования о своем опыте, которые помогут положить конец этим воспоминаниям; или, говоря по-другому, пока они не примирятся со своими воспоминаниями. Такая завершенность восстанавливает преемственность между прошлым и будущим и открывает в жизни дорогу к мотивированному упорству, реалистичному оптимизму и движению вперед.
Оглядываясь назад
Роль травматических воспоминаний в лечении «неврозов» была камнем преткновения психоанализа начала двадцатого века. Хотя Фрейд едва ли был первым, кому пришлось иметь дело с такими патогенными и скрытыми («вытесненными») воспоминаниями, он стал самым известным из них. По правде говоря, он стоял на широких плечах гигантов, предшествовавших ему, в особенности Жан-Мартена Шарко и Пьера Жанета, работавших в Сальпетриере в Париже. Они действительно были первыми, кто понял, как травматическая память может быть отгорожена от сознания механизмами, которые они назвали вытеснением и диссоциацией, а затем открыли, что терапия состоит в том, чтобы вывести эти отколовшиеся части в область сознания. Их новаторский вклад, должно быть, вдохновил Фрейда, оказав влияние на его раннюю теорию травмы.
Однако, когда Фрейд отказался от признания происхождения травмы как результата подавляющих (внешних) событий и обратился к внутренним махинациям эдипова и других инстинктных конфликтов, грандиозный вклад Жане оказался в глубокой тени. Харизматичное доминирование Фрейда и грязная реальность семейного насилия и сексуального растления привели к тому, что тема травмы, полученной в результате подавляющих внешних событий, почти исчезла с радаров психологии – до тех пор, пока контуженные солдаты Первой мировой войны не стали возвращаться домой. Общество и психология предпочитали следовать новому курсу Фрейда, в фокусе которого лежали внутренние конфликты (такие, например, как эдипов комплекс), при этом уклоняясь от мрачной и тревожной семейной динамики сексуального насилия над детьми, имевшего место даже в викторианских домах респектабельных врачей, юристов и банкиров. К счастью, глубокое понимание травмы, ее этиологии и последствий для исцеления человека, оставленное нам Жане, вновь вернулось в свет научного рассмотрения несколько столетий спустя благодаря авторской статье Бессела ван дер Колка и Онно ван дер Харта, посвященной столетию знаковой книги Жане «Психический автоматизм», впервые опубликованной в 1889-м[10],[11]. Эта фундаментальная монография о понимании и лечении травмы элегантно и со всем уважением трактуется в недавней исчерпывающей книге ван дер Колка «Тело помнит все».
Войны за память: правда о ложных воспоминаниях и ложность правдивых воспоминаний, несвятой Грааль «стирания памяти»
Память – это историческое накопление лжи… Как и память, хорошее художественное произведение должно иметь определенные даты и время; тогда это будет казаться правдой.
На рубеже XX и XXI веков память стала неуловимым Святым Граалем современной когнитивной нейронауки, отхватив даже Нобелевскую премию по физиологии в 2000 году[12]. В противоположность этому пятнадцать лет назад тема ключевой роли памяти в лечении травм способствовала ожесточенному расколу, виртуальной войне за память. По одну сторону этого крайне поляризованного столкновения находились психотерапевты, которые яростно подталкивали своих клиентов к «восстановлению» давно забытых, диссоциированных или подавленных воспоминаний о растлении и насилии в детстве. Это мучительное извлечение воспоминаний обычно сопровождалось повторными драматическими абреакциями[13] и часто насильственным катарсисом. Эти сильно заряженные, экспрессивные методы лечения часто применялись в группах, где участников поощряли (или часто заставляли) кричать о своих страданиях и ярости, когда они «восстанавливали» одно ужасное воспоминание за другим.
Многие из этих пациентов были студентками колледжа, которые страдали депрессией, тревогой и паническими расстройствами и отчаянно пытались найти причину своих страданий и, благодаря этому, найти лекарство от них. Переживаемые ими жестокие муки заставляли их отчаянно искать выход, отпущение грехов во временном облегчении, которое давали им эти интенсивные абреакции. Эти «восстановленные» воспоминания, воспринимаемые ими как достоверные, помогали им объяснить себя и обрести якорь спасения для своих состояний глубокого страдания. Эти катарсисы также стимулировали высвобождение адреналина и потока эндогенных опиоидов (эндорфинов)[14], вызывающих сильную зависимость. Этот биохимический коктейль, наряду с мощными групповыми связями (также опиоидно опосредованными), образуемыми в результате обмена похожими историями, являл собой чрезвычайно убедительную силу[15]. Действительно, у многих из этих страдальцев в анамнезе были семейные истории жестокого обращения и всяческих ужасов, которые вышли на поверхность с помощью этих методов лечения. К сожалению, часто они были путаными или неточными. Но даже будучи точным, это часто не обеспечивало глубокого и прочного исцеления. Во многих случаях эти «буровые» работы причиняли огромное количество ненужных страданий. Многие из ведущих психотерапевтов полностью и безоговорочно верили в правдивость и терапевтическую ценность этих «восстановленных» воспоминаний, даже если иногда это означало веру в то, что произойти не могло, а также отрицание пагубных последствий так называемого выздоровления для жизни пациентов и их семей.
По другую сторону этого ширящегося противостояния находилась группа исследователей канонической памяти, которые столь же яростно утверждали, что эти «восстановленные» воспоминания зачастую были ложными – что они являются фантазиями. Свой вывод они основывали в основном на экспериментах, в ходе которых они успешно внедряли травматические воспоминания о событиях, которые были достоверно ложными. Самый впечатляющий из этих экспериментов заключался в том, что испытуемых студентов заставляли поверить в намеренно внушенные ложные воспоминания о том, как они в детстве заблудились в торговом центре. Эти «воспоминания» часто включали в себя четкие образы того, как их нашел незнакомец, а затем отвез к родителям. Однако интервью с родителями студентов, которые проводились до начала эксперимента, однозначно свидетельствовали, что подобных событий на самом деле никогда не происходило. Критически анализируя данный эксперимент, Бессел ван дер Колк указывает, что испытуемые студенты не проявляли висцерального расстройства, которое, безусловно, сопровождало бы воспоминание о таком ужасающем эпизоде из детства