Толпа бредущих рядом с Лупой грязных, угрюмых, перепуганных до смерти людей, взятых в плен после сражения, мало походила на волчье братство. Римские собаки в широких свободных одеждах — мама называла их «тогами», — оказавшиеся скупщиками рабов и поставщиками в лупанарии, бесцеремонно ощупывали пленных, сдирали с них плащи — накидки, штаны, заставляли выставлять напоказ мускулы, плечи, широкие груди, яйца, при этом цокали языками и делились между собой соображениями, что крупные «колотушки» — верный признак физического здоровья и возможности производства здоровых работников. Стоило Лупе застыдиться наготы, его угостили бичом. Все эти мучения он поначалу принимал как божье наказание за разгромленный по их вине отряд Сурдука. Буридав, с которым он вновь встретился в толпе пленных, постарался убедить его, что богам нет никакого дела до безнадежных засад, до маленького Лупы. «Наши боги сейчас трясутся от страха. Сами ищут, где бы укрыться от ихнего Юпитера», — заявил Буридав, кивая на вооруженных солдат, презрительно посматривавших на пленных. Очень скоро его слова страшно подтвердились.
Что случилось, случилось!..
Длинный, худой, с лошадиным лицом декурион, участвовавший в экспедиции в Медвежье урочище, сумел углядеть их в толпе. Он бросился в толпу, вытащил проводников на обочину дороги, по которой пленных гнали к Тибискуму.
После этой встречи Лупа старался забыть все, забыть себя. Забыть и никогда больше не вспоминать, как во время сражения, не успев замахнуться мечом, был сбит ударом щита наземь; забыть о том, что последовало ночью. Но более всего хотелось избавиться от всплывавших в памяти картинок, на которых Комозой — этот тощий и безжалостный изверг, поставил на колени длинноусого Буридава, на голове которого все еще красовался римский шлем, и прибившегося к нему в дороге Лупу, и принялся допытываться, откуда на негодяе шлем Фосфора?
Старался — и не получалось! Как забудешь, когда всякий раз, пнув молоденького пленника, домашний раб нового хозяина по имени Лустрик, выходивший из себя от тугодумия и медлительности нового коллеги, напоминал.
— Шевелись, дакская крыса! Благодари богов, что голову сохранил.
Сначала Комозой долго ругался с начальником конвоя, утверждавшим, что эти двое его доля.
— Что ты себе позволяешь, декурион? — кричал громадного роста ветеран. — Я их уже отобрал. Этот — мужик крепкий, и молоденький сойдет.
Комозой сначала попер в наглую — ты, рожденный сукой, кому смеешь возражать! Опцион попался не из пугливых и уже был готов взяться за оружие, так как был при исполнении. Комозой пошел на попятный и пообещал заплатить. Они сошлись в цене, и Комозой погнал Буридава и Лупу в воинский лагерь.
По дороге декурион без конца допытывался, откуда у Буридава римский шлем. Тот угрюмо и однообразно отвечал, что добыл его в битве. Поединок был честный. Он так и не выдал Лупу до самого последнего момента, когда Комозой широким и коротким кавалерийским мечом отрезал ему голову.
Потом солдаты взялись за Лупу. Тут нашелся знаток, заявивший, что кое‑кто из пленных утверждает, что видал этого ублюдка в момент убийства Фосфора. Комозой не поленился разыскать этого пленного. Тот подтвердил, что ублюдок принимал участие в обряде посвящения в волки и что именно он высосал кровь из римского декуриона.
— Невысокого?
— Да, невысокого.
— Такого плотного, с седым венчиком на затылке.
— Ага.
Комозой приказал привязать Лупу к столбу, потом долго вглядывался в него. При этом все время поигрывал широким мечом…
В полдень Корнелий Лонг вернулся в лагерь. Когда услышал хохот в толпе сингуляриев, собравшихся у палаток, направился в ту сторону
Ларций вошел в круг и, ошеломленный, замер. Трое солдат играли в мяч* (сноска: Существовало две разновидности этой игры. Одна из них напоминала наше регби. Игроки обеих команд носились по полю с целью захвата мяча. К сожалению, как велся счет, каковы были правила и цель игры, сейчас уже неизвестно) отрезанной головой Буридава. Он узнал его сразу. Усы и длинные светлые волосы спеклись от засохшей крови, глаза были открыты. Правда, зрил только один глаз, другой был выбит. Голова подкатилась к ногам префекта, и поврежденный, но еще человечий глаз уставился в синее карпатское небо.
— Что здесь происходит? — спросил Ларций.
— Вот, — объяснил Валерий Комозой. — Допрашиваем.
— Кого? — поинтересовался Лонг и ударом ноги откатил от себя голову дака. — Этого?
В толпе заржали. В этот момент Ларций разглядел в толпе Элия Адриана. Молодой человек с интересом следил за необыкновенным матчем. Рядом с ним стоял его дружок Турбон.
— Нет, — просто ответил стоявший поблизости гвардеец. — Вон того крысенка. Он, говорят, высосал кровь из нашего Фосфора…
Ларций глянул в указанную сторону.
Лупа был крепко — от лодыжек до головы — привязан к столбу. Привязан так, что не мог отвести взгляд от игры. Юноша был исключительно бледен, однако смотрел во все глаза. Комозой подошел к нему, взял за волосы, плюнул в лицо.
— Ну, крысенок. Или волчонок, кто ты там есть, признавайся. Это ты высосал кровь из Фосфора? Это ты поднял руку на римского гражданина? Говори, звереныш!
Лупа молчал, он едва ли соображал, что с ним происходит. Из глаз мальчишки текли слезы.
Комозой приставил меч к горлу пленника.
— Молчишь? Даю тебе последнюю возможность…
— Отставить, — приказал Лонг.
— Не понял, — Комозой обернулся к начальнику. — Ларций, он выпил кровь из нашего Фосфора.
— Отставить, я сказал.
Все повернулись в сторону командира.
— Ты что, Лонг, — упрекнул его Адриан. — жалеешь крысенка? Режь, Комозой.
— Я сказал, отставить! — повысил голос Ларций. — Это мое дело, легат. Это мои люди, и я вправе распоряжаться ими, как мне угодно.
— Ну, ты и… — Адриан не договорил, повернулся и двинулся прочь. Вслед за ним резво поспешил Турбон.
— Я не понимаю, командир, — развел руками Комозой. На мече еще были видны следы запекшейся крови, оставшейся после расправы с Буридавом.
— Он мне понадобится, — Ларций кивнул в сторону Лупы. — Это моя добыча. Я вправе распоряжаться своим рабом так, как мне заблагорассудится. Или ты будешь спорить со мной, Валерий?
— Нет, командир.
— Правильно. Готовь две турмы к выступлению. Подбери людей поопытней, из фракийцев, знающих местный говор.
— Когда выступать? — с откровенно недовольным видом промямлил Комозой.
— В ночь.
— А этого куда? — декурион кивнул в сторону Лупы.
— К моим рабам. Напоить, пищу не давать.
Комозой сплюнул, приказал развязать пленника. Когда того повели в сторону палатки префекта, многозначительно, глядя на мальчишку, пощупал большим пальцем лезвие меча.
Лупа брел по Италии, привязанный к одной из повозок, на которых везли добычу хозяина. Машинально переставлял ноги, исподлобья поглядывал по сторонам.
Перед ним лежала сказочная страна, о которой с тоской и затаенной любовью вспоминала мама и где, по ее словам, все было прекрасно. Страна, о которой он грезил в детстве и куда Луцилия Амброзона обещала свозить его, если не будет войны.
Страна римских псов… Страна извергов и негодяев, убивающих пленных. Страна чудовищ, по сравнению с которым дакские волки казались жалкими щенками.
Месяц в пути заметно поправил его здоровье. Помогли молодость, знание языка, умение читать и писать. Скоро парнишка начал поднимать голову, осматриваться, замечать всякие диковинки, которых в Италии было куда больше, чем утверждали знатоки, ходившие в поход за Данувий или побывавшие на рынках в приграничных римских городах. Во — первых, Италия, где обитали римские псы, была чрезвычайно живописна и многолюдна; с горами, в которых он вырос, не сравнить. Там, чтобы докричаться до соседа, надо день идти. Здесь повсюду можно было увидеть хижины, много было каменных построек, украшенных колоннами. На дорогах резные сооружения из черного, белого, голубоватого дымчатого камня, местные называли «мрамором». Мама рассказывала, что дом, в котором она выросла, тоже был выстроен из «мрамора».
Во — вторых, изумляли исполинские странные сооружения с арочными сводами, поставленными один на другой, по которым в жилые места поступала вода, удивительные мощеные дороги, прорезавшие местность словно стрела, а также изобилие всяких диковинных растений с раскидистыми длинными листьями. За всю дорогу он так и не отважился спросить, не «пальмы» ли эти сказочные деревья, увидеть которые он мечтал с детства. Вдоль дорог, на площадях в поселениях, по большей части обнесенных высокими каменными стенами, были наставлены человеческие изображения, вырезанные из камня, часто позолоченные. Позы были самые разнообразные, но чаще всего каменные мужики, стояли, подняв правую руку или вытянув ее вперед. Звали куда, призывали к чему?.. Кто их, римских собак разберет. Поражало обилие храмов, а сами храмы — обилием колонн. Местному Юпитеру было куда удобней жить в подобных вместилищах, чем Залмоксису среди каменных, грубо обработанных каменных столбов в Сармизегетузе. Там, где рабов поили, вода сама лилась из труб. Люди были крикливы, но одеты нарядно, на базарах стоял жуткий, непривычный для горца шум. Чего там только не было, даже овечий сыр. Вина хоть залейся. На родине его цедили каплями и только на пирах, где вино гостям разливали из глиняных горшков. Только Децебал имел право опустошать за один прием большой бокал, называемый «фиалом».
Скоро Лупа пришел к выводу, что враги жили богато, но скучно. Много ленились, развлекались с утра до вечера. Не то, что у них в горах, где каждую ночь вокруг овчарен бродили голодные волки. Порвут овец, не жди от отца пощады. Выпорет, запретит неделю брать книгу в руки, хотя сам не раз советовал — читай, Лупа, учись, малыш. Нам умные и грамотные нужны.
Подобные воспоминания нагоняли тоску. Лупа тогда не знал, куда руки девать, держал их под мышками, а мысли и терзали, и радовали…
Отец любил маму, очень любил. И мама его любила, поэтому, наверное, привыкла, простила, что ходит в штанах. Потому, может, и не в